Часть вторая 3 страница

деле? Просто, как пишет Достоевский, " мальчишка развитой и развращенный"

(этот тип я постиг вполне) или чудовищный гибрид будущего кандидата

педагогических наук Передонова с Павликом Морозовым - тоже еще на свет не

родившимся (писатели двадцатых годов еще не были так умудрены, как их

знаменитые и увенчанные коллеги тридцатых и пятидесятых годов). Во всяком

случае, ты был весь обращен в будущее. И на Павлика, пожалуй, походил не

по прямой, а какой-то очень-очень косвенной линии. Кто этот, в самом деле,

бедный, злодейски убиенный пацанок? Не о таких ли написал Гете: " Du, armes

Kind, was hat man dir gethan"? [" Бедное дитя, что с тобой сделали" (нем.)]

Представь, я до сих пор не знаю этого. Я только вижу, чем все это

кончилось. А начиналось все вполне невинно. Вот, скажем, санитарная

тройка. Сначала это были действительно только девчонки с чисто вымытыми

розовыми лапками. На переменах они ловили нас и осматривали наши ногти и

воротнички. Но ведь девчонки что? Кто их слушал? От них выворачивались,

откупались обещаниями, просто показывали язык и убегали. Ты быстро

покончил с этой кустарщиной. " Во-первых, - приказал ты, - надо составлять

акт и подавать в учком", во-вторых, вслед за девочкой шел верзила - он

хватал меня за шиворот и волок в учительскую. Вот в этом и была твоя

гениальность. Ты ввел порядок и понял, из кого должны состоять твои

тройки. Вместо первых и законопослушных учеников ты стал набирать в тройки

самых отпетых - хулиганов, ловчил, тупиц, было бы мальчишеской совести

поменьше да кулаки побольше. И все переменилось. Эта шобла была тебе

предана, как шайка молодых щипачей своему тертому пахану, и поэтому они из

самых последних превратились, само собой, в самых первых. И исчезли все

безнадежные, успеваемость скакнула чуть не на сто процентов (наши бедные

педагоги боялись тебя больше, чем мы). Так ты весомо, грубо и зримо

продемонстрировал силу товарищеского воздействия, мощь коллектива и талант

руководителя. И что по сравнению с тобой, действительно, стоили все демоны

и бесы старой гимназии, все эти педели, инспектора, директора - бездарные

беликовы, параноидные передоновы! Да гроша медного не стоили они - стукачи

и фискалы! Они были просто глупы и беспомощны! Им лгали с истинным

упоеньем и вдохновеньем. А тебе не врали. Ты быстро покончил с этим

ремесленничеством. Любой староста отвечал на любой твой вопрос: о чем ты

его спрашивал, о том он и рассказывал. О родном брате и то рассказал бы. И

попробовал бы тот его тронуть! Ого! Ты и с этим покончил сразу же. Правда,

старички постарше, из тех, кто еще от отцов слышал о каких-то былых

традициях товарищества - не об этих, которые так успешно насаждал и

насадил ты, - а о тех допотопных, когда человек был еще человеку не

" друг", а иногда враг и друзья объединялись и блюли друг друга, - те могли

еще увернуться от ответа или просто соврать. Но малыши были честны,

неподкупны и суровы - они все несли в учком к его председателю в кожанке и

поскрипывающих крагах... Бог знает, куда ты все это нес, Георгий Эдинов.

Но, во всяком случае, все наши немощные души ты крепко держал в кулаке.

Вернее, в клеенчатой общей тетради, этакой книге живота нашего. Мне тоже

однажды пришлось ее увидеть. Тогда в нашем классе случился криминал, и мне

пришлось говорить с тобой. Это был первый в моей жизни разговор с

государством, один на один, в казенном пустом кабинете, по казенной

надобности. Правда, история была на редкость неприятная. Как-то после

последнего урока у нас в классе появился и пошел по рукам револьвер.

Конечно, без единого патрона, со сбитой ручкой, но с бойко вращающимся

барабаном. Все крутили его по очереди. Подержать в руке настоящий

бельгийский кольт - ого-го! Это чего-то стоило! А потом после уроков

кто-то с этим кольтом подбежал к чинной стайке девчонок в углу двора и

прицелился в них. Те, разумеется, бросились врассыпную, а потом быстро

успокоились, вместе с нами гоняли этот барабан и целились друг в друга.

После этого кольт пропал. Кто его принес - так и осталось нераскрытым. Но

прошла неделя, кто-то стукнул, и началась паника. Боевое оружие!

Заряженное! Оставшееся от белых! С полной обоймой! С гравировкой " За веру,

царя и отечество"! Двуглавым орлом! (Ни орла, ни надписи этой, конечно, не

было, но шептались именно о них - ты был и правда большим талантом,

Эдинов!) Немедленно найти и выяснить, чей он. Выяснить, выяснить,

выяснить! Выявить, выявить, выявить! Сначала собрали старостат просто.

Потом старостат с тройками. Потом заседал педсовет совместно с учкомом. А

раз после занятий пришел в класс физкультурник и провел беседу. (Это был

вялый высокий блондин с красными полосками бровей и постоянно лупящимся

носом. Мы к нему относились как к своему.) Бесполезно. Никто ничего не

знал (к счастью, староста наша болела). А через три дня объявили нечто

чрезвычайное - общее собрание обеих смен. Явка обязательна. Мы пришли. На

сцене стоял стол под красным сукном и сидел за столом под пальмами

костистый дядька лет сорока во френче и в пронзительном троцкистском

пенсне. Кто-то из учкома объявил собрание открытым и предоставил слово

тебе. Ты скромно поднялся с одной из средних скамеек и взошел на сцену.

Ровно такой же ученик, как и мы все. " Вот, ребята, - сказал ты, - нашу

школу посетил один из руководящих работников райкома партии. Он хочет с

вами поговорить". Товарищ из райкома поднялся и заговорил. Голос у него

был мягкий, переливчатый, но с этаким металлом. " Меня что больше всего

удивляет в этой нехорошей истории с кольтом? - сказал он просто. - Не он

сам, нет. Больше всего удивляет ваше отношение к своим же ребятам, своим

товарищам. Они вас спрашивают, а вы либо молчите, либо говорите им

неправду. Зачем лгать своим друзьям? Вот это совсем мне непостижимо!

Обманывать Жору Эдинова? Водить за нос Благушина? (Был у нас такой

подонок, раньше из самых отпетых, сейчас самый ответственный.) Ведь вы с

ними на одной парте сидите, на переменах в футбол играете, вместе домой

идете, завтраками делитесь - и лжете им? Почему? Не верите, что ли? Никак

не умещается это у меня в голове, ребята! И другое совсем непонятно - вот

я узнаю, у вас начались разговоры о фискалах, доносах, доносчиках,

ябедниках. Какие фискалы? Какие ябедники? Ведь это же давным-давно умершие

понятия нашего проклятого прошлого, и я не пойму, кто и зачем их

воскрешает. Мы давным-давно осиновый кол в них забили. Среди вас не может

быть доносчиков, нельзя же доносить на самого себя. Верно, ребята? (Тут он

даже немного посмеялся.) Но - и тут он сразу мгновенно построжел - вы

должны быть сознательными друзьями, и если ваш друг вольно или невольно

повел себя не так, как следует в нашем социалистическом обществе (были

тогда действительно сказаны эти слова о социалистическом обществе? Сейчас

я уже сомневаюсь. Может быть, это просто историческая аберрация, обман

слуха, и я услышал то, что говорилось много позже), вы обязаны во имя его

самого же довести до сведения ваших старших товарищей, ваших старших

товарищей! " На эту тему он говорил еще с час. Так вот, после этого

собрания ты и вызвал меня, Эдинов. В учкоме никого не было. Уже горело

электричество. Ты сидел за столом, я сидел поодаль. " Ну, так что скажешь? "

- спросил ты. А чего я мог сказать, я молчал - и все! Тогда ты сказал: " Ты

знаешь, кто принес кольт. Учти - у тебя плохая успеваемость по математике

и отвратительное поведение. А школа держит первенство по Москве. Сейчас

самое время тебе об этом подумать! " Я молчал. " Верно? " - спросил ты. Я

опять-таки молчал, потому что и это была правда. Ты посидел, посмотрел на

меня таинственно и сказал, что вызвал меня только потому, что хотел, чтобы

я сам во всем честно разобрался. Вот я только что слышал прекрасную речь

ответственного товарища. Товарищ этот мне объяснил все, так неужели я и

дальше буду запираться? И губить себя? В нашей стране не может быть

неисправимых. Помню ли я, каким был Николай Благушин хотя бы в прошлом

году? Хорошо! А сейчас? Вот он все осознал и исправился по-настоящему. А

я? Нет, так советские учащиеся себя не ведут. Во всяком случае, учащиеся

советской образцовой школы, носящей такое светлое имя великого ученого

Михаила Ковалевского (ей-Богу, ты сказал именно так, может быть, и

издеваясь), так не могут себя вести. Так ты говорил, строго и ласково,

глядя прямо в мои лживые глаза. Пятнадцатилетний капитан - тебе вряд ли

было больше - нашего бестолкового школьного корабля. А я изворачивался,

мекал, не знал, куда себя девать, просто сгорал от конфуза и злости. Я

ненавидел себя, тебя, всех тех, кто тебя поставил над нами. А ты уличал

меня на каждом шагу, не особенно настаивая, но и не отступая, - ты просто

преследовал меня по пятам. Наконец мне все как-то осточертело, на его " ты

должен..." (подумать? решить? сказать?) - я рявкнул: " Ничего я тебе не

должен, и пошел бы ты от меня..." Вот тогда ты выдвинул ящик, вытащил

книгу живота и ласково погладил ее. " Ну зачем же так, - спросил ты с

мягкой наглостью. - Все равно ведь скажешь, некуда тебе деться. Вот где ты

у меня. Прочитать? " " Прочитай! " - крикнул я. " Да, я прочту, пожалуй, -

сказал ты с той же ласковой ненавидящей улыбкой, - но тогда тебя на

следующем заседании педсовета исключат из школы. С чем ты придешь домой?

Ведь тебя бить будут. Ремнем. Тебя бьют дома, я знаю. Бьют, а? " - ты

подмигнул мне. Ты был прав, дома меня били, но если бы у меня был этот

самый кольт, да еще если бы он стрелял, - я бы не задумываясь разрядил его

весь в эту наглую ухмыляющуюся морду. Но у меня не было его, и я молчал. Я

дошел до такой грани отчаяния и унижения, что дальше идти было уже

невозможно. Теперь мне уже было все равно. Я просто ничем не мог помочь

себе. И тут вдруг ты, Эдинов, обнял меня за плечи. " Ну и дурачок же, -

сказал ты ласково и простецки, - ненормальный и не лечишься. Смотри! " Он

снова выдвинул ящик стола, вытащил кольт и бросил его на стол. " На!

Смотри! Герой! У него же курка нет! Мы в тот же день его и забрали, но нам

важно было сознание, сознание! А тут круговая порука. Разве это в

советской школе терпимо? Закуришь? " - он вынул кожаный портсигар и

протянул мне.

Это было актом величайшего доверия. За куренье исключали на три дня, на

неделю, совсем. Ходили, правда, слухи, что Эдинов курит, но видеть Этого

никто не видел. Впрочем, может быть, один исправившийся Коля Благушин...

Так мы и расстались, выкурив перед этим, как он сказал, " трубку мира", и

ты больше никогда не вызывал меня в учком, лишь встречаясь, заговорщицки

улыбался. Ведь у нас с тобой была тайна, да и весь ты жил в этих тайнах -

ответственный, осведомленный, все понимающий с высшей точки зрения -

таинственный... Где ты сейчас? Жив ли? По-прежнему ли улавливаешь души,

или и твою уже успел кто-то уловить? А это вполне может случиться. Ведь

над твоим столом висел портрет Льва Давыдовича, да и тот, кого ты приводил

к нам, носил звонкую партийную фамилию, но лет через десять я прочел ее с

таким титулом: " Ныне разоблаченный враг народа", а ты потом, кажется, у

него работал, так что все в конце жизни может быть.

Он уже спал и видел все это во сне. А между тем совсем рассвело.

Полоска неба за решеткой стала сначала белой, потом голубой, потом

розовой. Кусты около окна стрекотали уже по-дневному отчаянно и развязно.

Из коридора слышались ясные утренние женские голоса - это ходили по

камерам фельдшерица и сестра.

Буддо сидел на кровати и листал самоучитель английского языка 1913

года.

- Ну, с боевым крещением вас, Георгий Николаевич, - сказал он, когда

Зыбин поднял голову. - Вот ваш ужин остался от вчера, ешьте, пока не

убрали. Сечка.

Зыбин молча встал, прошел к столику, сел, но есть не стал.

- Ну что же это вы? - упрекнул Буддо. - Так разволновались? Ничего,

ешьте, ешьте, а то ведь и ноги протянешь. Хотя нет, во время следствия не

дадут, а вот потом - это уж как сочтешь. Кушайте, кушайте. Сечка-то с

мясом! Знаете, как ее тут зовут? - Он покосился на волчок. - Сталинская

шрапнель!

- Остроумно, - улыбнулся Зыбин и зачерпнул ложку.

- Ну вот и на здоровьичко, - похвалил Буддо. - А заключенные вообще,

Георгий Николаевич, люди острые и находчивые. Только вот следователи-то

еще понаходчивей их! Посвыше, как говорят в лагере. Так что? Со статейкой

вас? Как, еще не предъявили? Что же вы тогда делали? Анкетой занимались.

О, это они любят, умеют! Тут они психологи. Ты дрожишь, кипишь, а они тебе

- где родился? Где учился? Когда женился? И точат, точат кровь по

капельке. У вас кто следователь-то? Не знаете? А у кого были? Как, у

самого Неймана? - Буддо даже учебник положил. - А какой он из себя? Ну

правильно, курчавый, небольшой, толстогубый. Э-э, дорогой, значит, они

всерьез вами занялись. О чем же он вас спрашивал?

Зыбин усмехнулся и развел руками.

- То есть?

- Да чепуха какая-то. Дела давно минувших дней. Да и совсем не мои

даже.

- Но все-таки, все-таки.

- Ну понимаете... - Зыбин подумал и начал говорить.

Он рассказал то же, что и Нейману, а потом прибавил еще кое-что от

себя. Так, он сказал, что самоубийство Кравцовой ему очень понятно.

Резкая, во всем разочаровавшаяся женщина. Была личной секретаршей, стала

женой. К мужу питала почти физическое отвращение. Изменяла ему нагло,

явно, с каким-то даже отчаянием. На суде это выяснилось полностью. Любила

ли она Старкова или нет - не поймешь, но то, что ее бросили, она

переживала тяжело. А почему он ее бросил - тоже ясно: приехала жена с

ребенком и надо было что-то решать. И если бы он сразу оборвал все, то,

конечно, ничего бы и не было, но он тянул, врал, что-то выгадывал, -

словом, гнался за двумя зайцами сразу. От прямого разговора уклонялся. Вот

тогда она и выдумала эту злосчастную вечеринку. Здесь, в передней номера,

состоялось их решительное объяснение. Старков, прижатый к стенке, выложил

ей все. На выражения, наверно, не постеснялся. В общем, они смертельно

поругались. Кравцова была женщиной решительной, а тут еще водка, и вот...

" А ну-ка, Володя, идите сюда". Володя подошел. Огонь потух, потом зажегся.

Старков посмотрел, плюнул, выругался и ушел. Но опять все, вероятно, сошло

бы, если бы Володя не догадался ей утром позвонить. Вот тогда и " хлопнула

форточка". А в общем, пьяная мерзость и гадость, о ней и говорить

противно!

Пока Зыбин говорил, Буддо молча листал самоучитель, а потом поднял

голову и спросил:

- Хорошо, а вы тут при чем?

Зыбин рассказал о собрании и своем выступлении.

- Понятно! Так знаете, как будет начинаться ваша обвиниловка? - Он на

минуту закрыл глаза и задумался. - Вот, значит, так. " Следствием

установлено, что, еще будучи студентом такого-то института, Зыбин Гэ Эн,

пытаясь выручить своих собутыльников, арестованных за бандитизм, сорвал

студенческое собрание, посвященное обсуждению и заклеймению их преступной

деятельности. Арестованный и допрошенный тогда же органами ГПУ, он дал

уличающие себя показания, однако следствие, стремясь быть к нему

максимально объективным, в то время не нашло нужным привлекать его к

уголовной ответственности. Воспользовавшись этим и приняв великодушие за

слабость, он..." Ну и пошло, и пошло! Да, с самого начала нехорошо у вас

сложилось. Нейман - это дело! Очень, очень погано! Хотя...

Он вдруг отбросил книгу, ахнул и даже всплеснул руками.

- Слушайте! Дорогой! Великолепная же мысль! Да, да! Я бы так и сделал,

свел бы все исключительно к этому! Да, да! - Он засмеялся. - Именно так.

Ах, черт возьми! Нет, есть у меня все-таки что-то в башке, есть! Вот будет

чудно! Воспользуйтесь! Обязательно воспользуйтесь!

- Что чудно? К чему к этому? - не понял Зыбин.

- Господи боже мой! - воскликнул Буддо. - Да как же вы не понимаете?

Они же вам руку протянули! Ведь в том деле, кроме пьянства, хулиганства и

бытового разложения, они вам ничего не предъявляют! Так? Ну чего же вам

еще желать? Сознавайтесь, и все! Говорите: " Да, признаюсь, что я выступал

на собрании потому, что хотел выгородить своих собутыльников. Мы вместе

пили. Я и сейчас такой. Пью, гуляю, баб к себе вожу, работу заваливаю, но

вот политики - нет, политики я не касаюсь! Она мне ни к чему. А просто я

богема, аморальная личность! " Вот и все. И ничего вы больше знать не

знаете. Они от вас наверняка тогда отвяжутся.

- То есть как же отвяжутся? - удивился Зыбин. - Ведь это же готовая

статья! Завал работы! Хорошее дело!

- Какая статья! - воскликнул Буддо в азарте. - Какая? Статьи за богему,

Георгий Николаевич, нету, а есть литера СОЭ - социально опасный элемент. И

полагается за это СОЭ по Особому совещанию три года без поражения и

конфискации! И поедете вы по этой литере не на Колыму, а в местную

колонию. А там получите расконвойку и через года полтора выйдете с чистыми

документами на свободу. Красота! Послушайте меня, времена сейчас поганые,

отсидитесь за высоким забором. Сведите все к пьянке, и конец.

- А три года как же?

- Вот вы какой, ей-Богу! - рассердился Буддо. - Да что вы, вчера

родились, что ли? Вы что же, отсюда прямо на свободу хотите выйти? Ни в

чем не виноват! Опять зазря посадили! Так, что ли? Да ведь это значит: вы

туда, а следователь сюда, на вашу койку! Пойдет ли кто-нибудь на это? Как

вы не понимаете, освободить вас им сейчас попросту невозможно.

- Это почему же? - запальчиво спросил Зыбин.

- Вот святая простота! Да потому, что вы уже сидите! Стойте, стойте,

ведь вы считаете себя невиновным? Так? Ну вот, вас тогда, семь лет назад,

например, выпустили - ну и что же? Вы раскаялись? Благодарность к органам

почувствовали? Да черта с два! Вы небось всюду ходили и орали: " Сволочи!

Негодяи! Ночь продержали! За что? Провокаторы! " Так? Ну так или не так? -

Он засмеялся. - " Ночь продержали"! Вот поэтому-то вас и нельзя выпустить.

Виновного можно, а невиновного нельзя. Виновный в ноги упадет, а

невиновный ножом пырнет. Значит, исходя из этого, статью они вам приварят

обязательно. Теперь вот вопрос: какую? Если будете брыкаться да злить их -

они вам такую подберут... да еще в такое место направят... Это они умеют.

Вы знаете, есть лагеря, где зеки больше полугода не живут. Так вы

послушайте меня, Георгий Николаевич, вырывайте у них СОЭ - и все! В нем

ваше спасение. Они поупрямятся, поорут да и согласятся.

" Черт бы побрал этого сумасшедшего, - подумал Зыбин, - и ведь не

разыгрывает, искренне говорит. Вот чертовщина-то! "

- Бог знает, что вы такое говорите, Александр Иванович. Ведь это же с

ума надо... - начал он сердито и вдруг осекся, вспомнил - и Нейман сказал:

" И тогда, вероятно, сегодня я бы с вами не беседовал. К человеку,

осужденному за такое, политическую статью не прицепишь".

" Да, да, - подумал он, - да, да. Так оно, верно, и есть. Это

сумасшествие, но оно имеет свою систему. Все это знают, и все

притворяются, и следователи, и подследственные, все они играют в одну и ту

же игру".

Он неслышно вздохнул, поднял ложку и стал есть сталинскую шрапнель.

- Не дай мне Бог сойти с ума, вот что я думаю, - сказал он. - Это из

Пушкина! Но я еще побарахтаюсь! Я посмотрю, что из всего этого выйдет. Да,

посмотрю!

Буддо ничего не ответил и только вздохнул. И весь вечер они оба

молчали.

Он снова спал, видел во сне тюрьму и метался. " Боже мой, боже мой, -

думал он, - как все это нелепо получилось, ведь мне обязательно надо было

увидеть Лину. Ведь она будет ждать! Боже мой, боже мой, какая глупость. И

как хорошо нам тогда было на море".

И сейчас же он увидел белую стену городского музея, старую рыжую пушку

у входа на камнях и маленького человечка с указкой в руке.

Разговаривая, они отошли от витрины. Директор был тощим, желтолицым, с

усиками. Вся биография его читалась на его лице: сначала он, вероятно,

преподавал историю или географию в средних классах. Затем стал руководить

кружком краеведов - начинал с коллекции бабочек, птичьих гнезд и

гербариев, а кончил черепками чернофигурных ваз и обломками мраморных

надписей. И как раз подошло время открывать музей, так он, само собой,

сделался его экскурсоводом и директором. Вечерами он писал отчеты в центр

и составлял планы экспозиции, а днем проводил экскурсии. Жаловаться на

перегрузку не приходилось - сейчас вот, например, он водил по комнатам

только одного его, скучающего, равнодушного ко всему на свете курортника.

На все объяснения курортник этот только согласно кивает головой да

хмыкает. Что ему до города, что ему до многовековой истории его и что ему

до музеев? И действительно, город Зыбина совсем не интересовал, он

выглядел так обыденно и скучно, как будто кто-то, не глядя, рубанул

топором по куску старой пыльной Москвы, вырубил, вырвал несколько улочек

да и грохнул их сюда, на морской песок. И вот где-то возле тупичков и

особнячков Большой Мещанской заплескалось море!

Вот оно-то действовало на Зыбина со страшной медленной силой - оно

входило, вдавливалось в него все глубже и глубже, проникало во все поры

его, плескалось и гудело во всех его мыслях и снах. Да! Она наполняла его

до краешков, эта " моря бледная сирень в мутно-лазоревом сосуде", только

он, пожалуй, еще не сознавал этого.

Директор отговорил свое и отошел от последней витрины. Рабочий день

окончен, пора закрывать музей.

- Вы ведь нездешний? - спрашивает он. - Ах, вы из санатория имени

Крупской? Ну, ну. Знаю, знаю. Я рядом живу. Идемте.

Они выходят. День стоит высокий, солнечный и прозрачный, кричат чайки.

Море поднимается, опадает, ласково ухает и шипит внизу под высоким

берегом. Они идут молча, и Зыбину вдруг становится неловко.

- Вот знаете, - говорит он, - Латышев в " Известиях Археологической

комиссии", кажется, за 1910 год, опубликовал из этих мест надпись фаса

Навклеров, то есть общества судовладельцев. Из нее следует, что здесь

где-то в заново отстроенном храме была водружена статуя бога Посейдона.

Хорошо бы было нащупать, где он стоял.

- Как, как вы сказали?

Директор останавливается, вынимает записную книжечку и просит

повторить.

- " Известия", 1910 год? Номер не помните? - Да, об этом сведений ему

что-то не попадалось. Ведь " Известий" -то в музее нет. - Надо будет опять

затребовать по межбиблиотечному.

- А разве у вас в библиотеке?.. - спрашивает Зыбин.

- У нас библиотека? У нас знаете что? У нас вот что...

Вдруг директор загорается, сует книжечку в карман и рассказывает, какой

вопросник ему прислали из области. Он расстегивает дерматиновый

портфельчик, вынимает и показывает эту бумажку.

- Вот полюбуйтесь - " Планируемые находки на этот год", понимаете, о чем

спрашивают?

- Понимаю! " Крокодил"! - смеется Зыбин. - Что ж вы ответите?

- Да, действительно - " Крокодил", - обиженно фыркает директор и прячет

вопросник в портфель, - и ведь ничего не поделаешь, надо отвечать!

И он опять говорит о музее, о том идиоте, который сидит где-то там,

вверху, в области, ничего не делает, ничего не знает, ничем не

интересуется и только рассылает " по точкам" вот такие шпаргалочки. Они

говорят о нем, болване, портаче, а потом не только о нем, а и о других

портачах, его покрывающих, и еще о других, и затем уже совсем о других, о

таких, о которых говорить не полагается, но они все равно говорят.

И тут между ними, как некое спасенье, как недоговоренность, возникает

некто - человек секретный, фигуры не имеющий. Он рождается прямо из

воздуха этого года - плотного, чреватого страхами - и идет третьим,

вслушивается в каждое их слово, запоминает их все и молчит, молчит. Но он

не только запоминает. Он еще и перетолковывает услышанное. И

перетолковывает по-своему, то есть по самому страшному, несовместимому с

жизнью. Потому что он самый страшный человек из всех, кто ходит по этому

побережью, из тех, кого сейчас несут суда, машины и самолеты. Он

непостижим, бессмыслен и смертоносен, как мина замедленного действия.

Позже выяснится, что он еще и очень, смертно несчастен.

Он навеки замкнут в себе. Потому что эти двое носят его в себе, всегда

- третьего.

Они шли с Буддо по взморью, веселые, беззаботные, готовые обнять весь

мир, смеялись и болтали. Дул теплый ветер. День был тихим-тихим, и вода

темно-прозрачной, как дымчатый топаз, в ней мерцали и переливались

разноцветные голыши, длинные, водоросли, стайки рыбок.

- Вот здесь под камнями, - сказал Зыбин останавливаясь, - живут

преогромнейшие крабы. Вам необходимо достать для музея хоть одного такого

краба.

- Да я и сам уже думал, - ответил Буддо. В этом сне он и был директором

музея. - У меня есть один, но с отломленной клешней.

" Как хорошо, что мы вырвались! - радостно подумал Зыбин, и у него даже

сердце екнуло - так до краев он был переполнен пространством - небом,

солнцем, морем, так был размягчен и доволен всем. - И как хорошо, что он

послушался меня! Милый ты мой Александр Иванович! Старичок! Я ведь как

пришел, так сразу сообразил, как и что. Вот мы и на свободе".

Они шли ловить крабов. Крабы водились возле высокого берега под

плоскими темными плитами и глыбами. Таких глыбин здесь валялось много -

белых, черных, красных, зеленых, таких скользких, как будто их кто натер

жидким мылом, наступил - и поехал в воду. Крабы под ними жили целыми

семействами: самые маленькие, побольше, побольше, еще побольше, совсем

большие и великаны с чайное блюдце. Вот только самых-самых больших здесь

не было: самые-самые большие, наверно, жили в подводных гротах или в

открытом море.

- А мне обязательно нужен огромнейший краб, - сказал Зыбин. - И не

такой, как на рынке, там их вываривают и кроют лаком, такого я даром не

возьму. Мне, Александр Иванович, нужен настоящий, черный, со дна моря.

Потом они вошли в море и стали поднимать камни. Одна круглая глыбина

была очень большой, да вдобавок она еще до половины ушла в песок. Они

вымокли с ног до головы, обломали ногти, зашиблись, наконец все-таки

вывернули ее. Под ней оказалась большая, круглая, совершенно сухая ямина,

и в середине ее сидел краб-крабище - царь крабов, крабий монарх этих

берегов, огромная колючая уродина с зелеными змеючими глазами. Вода не

хлынула в ямину, и он так и остался сидеть, а когда Буддо наклонился, этот

черт вдруг чуть не с шипом подскочил и выбросил уродливую шишковатую

клешню, точь-в-точь заржавевшую скифскую железку. Сейчас он походил на

индийского многорукого идола - бога Шиву, что ли? - черного, древнего и

страшного.

- Это особый краб, ядовитый, - сказал Буддо, отшатываясь, - вы только

взгляните на его глаза, такой если защемит, то уж насмерть.

Зыбин хотел что-то ответить, но тут вода забурлила, заклокотала,

покрылась пеной, как в котле, и пошла воронкой. Они оба сразу очутились по

колено в воде, и их начало крутить.

- Крикните, - испуганно прохрипел Буддо, - крикните скорее, а то нас

сейчас зальет.

Он хотел крикнуть и не смог - голоса не было.

А вода все прибывала и прибывала, бурая, сердитая, воронками, с сором и

пеной. Уже доходила до груди, до плеч, по шейку, и тут он весь напрягся и