Часть вторая 2 страница. Вот Рамзин - тот ДА. Тот начисто перековался

Вот Рамзин - тот да! Тот начисто перековался! Ему разрешили! Или вот -

читали вы в сообщении о процессе троцкистско-бухаринской банды, что

бандиты, боясь разоблачения, убили инженера Бояршинова, а был он не просто

инженер, а лицо, ранее судимое за вредительство? Читали? Вот он-то

перековался. Ему после смерти это разрешили. Для наглядности. А мы с вами

- шиш! Как были врагами, так врагами и сдохнем. Так-то, батенька!

- Так что же это, по-вашему, это каиново клеймо, что ли? - крикнул

Зыбин - этот разговор раздражал его по-настоящему.

- По-моему! - усмехнулся Буддо. - Что выходит по-моему, это мы

помолчим, а вот по товарищу Ежову и товарищу Вышинскому выходит точно так!

И не клеймо, то хоть каленым железом, да сводится, а болезнь крови,

порочная наследственность, гены от отца к сыну, от сына к внуку. Вот

потому и высылают из Ленинграда не только дворян, но и дворянчиков. Это и

есть классовый подход. А я этого, дурак, не понял и трепался. Почему? Да

за что? Все мне нужно было знать, болвану. Вот за это и попал!

- Значит, вы считаете, что вас сейчас взяли за дело?

- А как же? Конечно! А здесь невиноватые не сидят, Георгий Николаевич.

Кто делом, кто словом, кто мыслью - а все виноваты. Вот и вы виноваты

будете.

- Я не буду, - ответил Зыбин и отвернулся.

Буддо с сожалением посмотрел на него и покачал головой.

- Да ведь не выдержите вы, Георгий Николаевич, не выдержите! - сказал

он страдальчески. - Измотаетесь! У них же в руках все, а у вас ничего. А

главное - ни к чему все это! Что они задумали, то и сделают! И никто на

свете им не помешает. Страна в их распоряжении, и разве только хуже себе

сделаете.

- Это как же так?

- А так! У них ведь и лагеря всякие. Ведь одно дело - городской

топливный склад или сельхоз, там бахча, там заключенные вечером в реке

купаются, коней поят, и другое дело - Колыма, " Колыма, чудная планета" -

там из ватников и ночью не вылезают, потому что спят зимой в палатках.

Заживо сопреешь. Опять качаете головой? Эх, Георгий Николаевич, не знали

вы еще горя, а вот...

Дверь отворилась внезапно и бесшумно - высший шик, освоенный только

немногими из тюрем, - на пороге стоял разводящий.

- Кто здесь на букву " З"? - спросил он. - Собирайтесь на допрос.

Его провели по узкому тюремному коридору, как будто сплошь состоящему

из железных дверей (перед одной из них, с откинутой кормушкой, стоял

надзиратель и о чем-то разговаривал с заключенным, когда они поравнялись,

он повернулся и спиной прикрыл кормушку), потом через другой коридор, где

было только двое дверей, но огромных, глухих, похожих на церковные ворота,

они были заложены на засовы, и наконец вывели на лестницу, каменную,

узкую, похожую на черный ход. На ее площадке стоял столик, лежала большая

канцелярская книга и сидел солдат. Надзиратель протянул ему квитанцию,

солдат взял ее, посмотрел и занес что-то в книгу. Они поднялись еще на

этаж, вышли на лестницу, но это была уже совершенно иная лестница, с

большими площадками, со стеклянными дверями, просторная, мраморная, с

ковром и перилами. Через нее они вышли в другой коридор. Он был пуст и

тих, как глетчер. Горели лампы дневного света. От стерильных стен веяло

нежизненной чистотой и холодом. Большая высокая дверь, обшитая черной

кожей, замыкала коридор.

- Руки назад! - прошипел разводящий и постучал.

- Попробуйте, - ответил ему сочный благодушный голос.

Открылся большой уютный кабинет с кадками зелени. Всю стену занимала

карта Советского Союза. На окнах висели волнистые кремовые шторы. В углу

рогатая вешалка-стояк.

Хозяин кабинета, широкоплечий здоровяк, курчавый и губастый,

приподнялся из-за письменного стола.

- Здравствуйте, Георгий Николаевич, садитесь, - пригласил он. - Вон на

тот стул, у стены. - Он кивком отпустил разводящего. - Что ж! Давайте

знакомиться. Начальник Второго СПО Яков Абрамович Нейман. Ну, прежде

всего, как вы себя чувствуете-то?

- Спасибо, нормально, - ответил Зыбин, усаживаясь за крохотный столик в

углу кабинета.

- Ну и отлично! Я было уже забеспокоился, вид у вас был неважнецкий,

хотя, конечно, жара, дорога, волненье. Так что ж, будем, значит,

разговаривать? Вообще-то с вами будет заниматься другой человек, но... вы

курите? И отлично делаете, лучше уж пить мертвую, чем отравлять себя этой

гадостью. Так вот, у меня к вам один вопрос, и не следственного, а чисто

познавательного характера. Фамилия Старков вам что-нибудь говорит?

Говорит! Тогда скажите, какое отношение вы имели к его делу.

Зыбин усмехнулся и пожал плечами.

- Ровно никакого!

- Ровно никакого? Отлично! - Яков Абрамович выдвинул ящик стола и

достал оттуда синюю аккуратно подшитую папку. - Так как же вы тогда

объясните, что в августе 1930 года вас вызывало по этому делу Московское

отделение ГПУ и допрашивал вас тогда товарищ Разумный. Вот протокол

допроса. Зачитать?

- Просто случилось недоразумение. Меня допросили и сразу же отпустили.

- Но ведь под подписку?! Ах, идеалистические времена тогда были! Теперь

так не отпустишь! Да! Отпустили! Вот тут и постановление есть с

резолюцией! Но раз отпустили, значит, все-таки брали, так? Вот слушайте, я

читаю протокол допроса:

" Вы обвиняетесь в том, что 14 августа сего года сорвали общее собрание

студенческо-преподавательского состава вашего института, обсуждавшее

статью " Известий" о групповом бандитском изнасиловании студентки второго

курса университета Вероники Кравцовой".

Что вы можете сказать по этому поводу? Вот видите, какая формула

обвинения? Групповое изнасилование.

Нейман откинулся и насмешливо поглядел на Зыбина. (И тогда Зыбин

подметил: в его глазах стоит выражение хорошо устоявшегося ужаса.)

- Хорошо. Читаем дальше. Ваш ответ:

" Собрания я не срывал, а просто изложил свое мнение об этом деле".

Вопрос следователя: " А в чем же оно состояло? "

Ответ: " В том, что резолюцию с требованием расстрела обвиняемых,

предложенную парткомом, мы ни обсуждать, ни тем более ставить на

голосование на этом собрании не можем".

Вопрос: " Объясните, почему? "

Ответ: " Во-первых, потому, что в уголовно-процессуальном кодексе прямо

сказано: " Судьи независимы и подчиняются только закону". А это было бы

прямое давление на суд".

Нейман усмехнулся и покачал головой.

- Вот ведь какой вы законник! - сказал он. - " Во-вторых, потому, что до

суда мы вообще ничего не знаем. Все трое обвиняемых наши товарищи, вину

свою они начисто отрицают. Свидетелей нет, обвинения строятся всецело на

предсмертной записке Кравцовой Старкову. Вот и все, что нам известно.

Ничего более конкретного нет".

Вопрос: " Следствие предъявляет вам эту предсмертную записку: " Сто раз я

тебя проклинаю за то, что ты меня вчера напоил и выдал на издевательство.

О! Никому я не желаю столько зла, как тебе! " - разве это недостаточно

конкретно? "

Ответ: " Нет. Конкретна здесь только злоба. Что такое напоил? Что такое

выдал на издевательство? Как это могло быть реально? Кравцова не девочка.

Она жена видного человека, бывшего руководителя края. Какая же ей была

нужда идти в номер гостиницы и напиваться до потери сознания? На все эти

вопросы должен ответить суд, а его еще нет. Так дождемся хотя бы первых

его заседаний. Вот что я сказал. После этого выступило еще несколько

человек, и собрание не стало голосовать".

Вопрос: " Значит, вы не отрицаете, что собрание не стало голосовать

после вашего выступления? "

Ответ: " Нет".

Вопрос: " В каких отношениях вы были с покойной? "

Ответ: " Встречаясь, мы здоровались".

Вопрос: " Где и когда это было в последний раз? "

Ответ: " За два дня до ее самоубийства, на том самом собрании, на

котором и зародилось все это дело".

Вопрос: " Поясните, что это было за собрание? "

Ответ: " Это было собрание студенческого литературного кружка. Я сидел

возле Кравцовой и видел, как ей посылали записки. Потом я узнал, что

сговор встретиться в гостинице " Гренада" около памятника Пушкину произошел

именно тогда и через эти записки".

Вопрос: " От кого вы это узнали? "

Ответ: " От следователя прокуратуры, который меня вызвал тогда же. Кроме

того, раз записки к Кравцовой шли через мои руки, то когда мне их

предъявили, я их узнал по почерку".

Яков Абрамович оторвал голову от дела и засмеялся.

- Вот овечья задница! А тоже называется следователь! Все секреты

наружу! Попался бы мне такой!..

- Выгнали бы?! - спросил Зыбин.

- С волчьим билетом! - огрызнулся Яков Абрамович. - Хорошо. Читаем

дальше.

Вопрос: " А не могли бы ваши товарищи этими же записками пригласить и

вас в свою компанию? "

Ответ: " Нет".

Вопрос: " Почему же? "

Ответ: " Они не были моими товарищами".

Вопрос: " Но разве вы их не называли только что товарищами? "

Ответ: " Я и вас назвал только что товарищем".

Яков Абрамович бросил папку и расхохотался.

- Ах, осел, осел, - сказал он весело, - а ведь главное - все

записывает! Материал собирает! Не протокол допроса, а пьеса из

великосветской жизни! Нет! Зыбина голой рукой не возьмешь! Он не такой!

Правда? Так! " Протокол писан с моих слов и мной прочитан..." - Он

захлопнул папку. - Так! Ну, Георгий Николаевич, ныне все осужденные давно

на свободе, они и отсидели-то не больше двух лет, версия об изнасиловании

Верховным Судом отвергнута, так что вы и формально оказались правы! И

все-таки в вашем участии в этом деле есть что-то не вполне понятное. Так

вот, не пожелаете ли что-нибудь сказать в дополнение к этим протоколам?

Он сидел, смотрел на Зыбина, улыбался, а в глазах стоял тот же

привычный, хорошо устоявшийся ужас. И все замечали это, только он не

замечал и честно считал себя весельчаком.

Зыбин подумал и начал говорить.

(" А что я теряю? Ведь это все давным-давно известно. Старков-то

действительно на свободе".)

- Дело было маленькое, грязненькое, запойное, и весь антураж его был

соответственный, - сказал он, - свинский антураж: то есть номер в

гостинице сняли на чужой паспорт, а встретились на бульваре - две бабы,

трое парней, началась попойка. Суд интересуется, когда бабы ушли, сами они

ушли или под руку их выводили, сколько пустых бутылок нашли, заблевана

была уборная или нет. В общем, сцена из " Воскресения", и свидетели такие

же - швейцар, коридорный, буфетчик, горничные.

- Да, но самоубийство-то все-таки было самое настоящее, - строго

напомнил Яков Абрамович.

- И самоубийство бульварное, с пьяных глаз, вероятно. Наутро она

сказала соседке: " Вы пока ко мне не заходите, я буду мыться". Ушла, как

говорит соседка, затем словно форточка хлопнула, вот и все. Когда муж

взломал дверь, она лежала в луже крови, рядом валялся браунинг, а на столе

вот эта записка. Ну чем не сюжет для какого-нибудь Брешко-Брешковского?

Яков Абрамович слегка улыбнулся.

- В гимназии мы им увлекались, - сказал он. - Слушайте, она была

красивая?

- Она? - Зыбин задумался. Все, что он говорил и слушал до сих пор, не

вызывало у него ровно никаких образов, а сейчас он вдруг увидел женское

лицо почти неживой белизны, точности и твердости очертаний, короткие

блестящие черные волосы и злые губы. - Да, она была очень красивой, -

сказал он убежденно. - Но красота у нее была какая-то необычайная,

тревожная. Может быть, обреченная. Такую раз увидишь и не забудешь.

- Иными словами, она и на вас произвела впечатление человека

незаурядного? - спросил быстро Яков Абрамович и сделал какое-то короткое

движение, как будто хотел ухватить эти слова. - Ну хотя бы по наружности?

Так как же с ней могло случиться, как вы сказали, вот такое? Такое, как вы

сказали, брешко-брешковское? - Зыбин пожал плечами. - Да, но все-таки

почему? Почему? Вы не задавали себе таких вопросов?

- Пути Господни к человеческой душе неисповедимы, Яков Абрамович, -

вздохнул Зыбин, - а дороги дьявола тем более.

- Это Старков-то дьявол? - фыркнул Яков Абрамович.

- Ну да, дьявол! - отмахнулся Зыбин. - Простой парень, работяга. И

меньше всего богема. Что везло ему, это да. У нас его считали гением. Он

даже выпустил книжонку в два листа. Вы знаете, что это тогда было?

- Хорошо, а второго, Мищенко, вы знали? Его, кажется, тоже печатали?

- Даже очень здорово! У него были стихи даже в " Молодой гвардии". А это

же толстый журнал.

- Так. А третий?

- Ну а третий был просто хороший парень. От сохи. Писал что-то,

печатался где-то, а где и что - никто толком не знал, наверно, в таких

изданиях, как " Жернов", " Крестьянская газета", " Земля советская". С ним я

был просто хорош, да и все. Его гением никто не называл.

- Ну а муж? Вы его видели?

- А как же! Муж и был виновником всего торжества. Он на первой скамейке

сидел. Целую неделю этот болван слушал все, что говорили о его жене и о

нем самом.

- А что ему оставалось еще делать? - Яков Абрамович резко остановился

перед Зыбиным.

- Вот именно! - воскликнул Зыбин. - Что делать? Раз ты полез мордой в

помойную бочку, тогда ничего не поделаешь, хлебай уж досыта. Ведь это он

настоял, чтоб ребят судили за изнасилование его жены. Именно так и

толковалась предсмертная записка; защита же, наоборот, стояла на том, что

никто ее не насиловал - сама все организовала, сама пришла в номер, сама

перепилась и легла под кого-то. Что же еще? Прокуратура же уперлась

намертво: не сама напилась, а напоили. Помните три знаменитые японские

добродетели? Ничего не вижу, ничего не слышу, ни о чем не рассказываю -

вот так себя и вели судьи. Ой, кто только не прошел тогда перед судом!

Писатели, околописатели, редакторы, агенты угрозыска, дельцы, студенты,

профессура... Допрашивали пристрастно, глумились, сбивали, угрожали,

ловили. В общем, я представляю, что такое вдруг с улицы предстать перед

таким вот трибуналом. И вот тут мне два свидетеля вспоминаются... Один

мужчина и одна женщина... Хотя это не особенно по существу...

- Да нет, уж расскажите, пожалуйста, - попросил Яков Абрамович, - кто

же она была такая?

- Лучшая подруга Кравцовой, некая Магевич - красивая черная девушка с

матовым лицом, похожая на турчанку. Ее пригласила и привела сама Вероника.

Писатели, мол, придут, весело будет, пойдем. Ну та и пошла, а потом

почувствовала неладное, вернее, поняла, что это не попойка, а еще что-то,

и ушла. Господи, ну что ей за это было? Ей чуть в лицо не плевали: то

зачем ты пришла, то зачем ты ушла. Задавали вопросики, знаете, как это

умеют прокуроры? С усмешечкой! Обрывали, орали. Прокурор дул воду

стаканами, и у него пальчики дрожали. Кончилось тем, что ее с запарки чуть

не усадили рядом со Старковым, но кто-то, наверно, вовремя опомнился. Как

же женщине пришить соучастие в изнасиловании? Впрочем, в этом чаду все

было возможно. Так вот, я поражался этой Магевич. Как она сидела! Как

отвечала! Как слушала! Не плакала, не кричала, а просто сидела и слушала.

А вокруг нее визг, смех, рев, прокурорская истерика! Весь шабаш нечистой

силы! А она ничего! Очевидно, адвокаты ей сказали: " Молчи. Они сейчас все

могут. На них управы нет". И она молчала. Вот это первая свидетельница

защиты, которая мне запомнилась.

- Но вы говорили, что их было двое.

- Да нет, их было много, человек двадцать. Но запомнились-то мне

особенно эти двое. Второй был мужчина, Назым Хикмет. Я его знаю. Он

постоянно сшивался у нас в буфете, в коридорах, на переменах. Вот его

вызвала защита и попросила рассказать о его знакомстве с Кравцовой. Ну что

ж, он рассказал. Однажды, рассказал он, стоит он на задней площадке

трамвая - дело было позднее, - и вот подходит к нему красивая рослая

женщина, представляется и говорит, что ей очень хочется с ним

познакомиться. Ну что ж? Он мужик что надо! " Я очень рад", - отвечает

Хикмет. Тогда она сразу, с ходу, зовет его к себе, я, мол, одна, муж в

Крыму, идемте, выпьем, потолкуем. Все это Хикмет рассказал просто,

спокойно, не спеша, с легким приятным акцентом. Впечатление от рассказа

осталось тяжелое. Даже муж что-то заверещал. И тут прокурор, спасая,

конечно, положение, спрашивает: " Ну и какое впечатление произвела на вас

она? Студентки, изучающей литературу и желающей познакомиться с видным

революционным поэтом, или просто наглой проститутки? " Хикмет слегка пожал

плечами и эдак певуче, легко, просто ответил: " Наглой - нет, но

проститутки - да". Весь зал как грохнет!

- Ой, как неприятно! - строго поморщился Яков Абрамович. - Но вам,

конечно, и это понравилось.

- Да нет, я был просто в восторге! - воскликнул Зыбин. - Наконец-то

хоть на минуту среди этого чада, ора и казенной мистики я услышал

человеческий голос. Ведь Хикмет сказал только то, что все, ну буквально

все, включая прокурора, судей и мужа, в ту пору твердо знали. Да, шлюха!

Да, злая, неудовлетворенная, несчастная шлюха, для которой своя жизнь

копейка, а на чужую и вовсе наплевать. И вот в зале Политехнического музея

в публичном заседании происходит ее канонизация. Она превращается в

святую. Произнесено страшное слово " богема". Студентка, казненная богемой!

Государству нужны такие жертвы, и поэтому трое талантливых, молодых -

отнюдь не богема и не пьяницы, - здоровых парней должны сложить свои

головы. Но они сопротивляются, негодяи, и прокуроры гробят и гробят их.

Еще бы, какая наглость! Оправдываются! Перед пролетарским судом можно

только признаваться, разоружаться и просить пощады: " Клянусь, что если

государство сочтет возможным сохранить мне жизнь, то я..." Вот так нужно

говорить, а они льют грязь на покойницу, спорят с обвинением, адвокатов

себе наняли! Жалкие козявки! Они думают, что можно что-то доказать! Да все

уж давно доказано и подписано! Пролетариат должен увидеть звериное лицо

богемы! Ваш долг перед обществом помочь в этом, а вы, как слепые котята,

барахтаетесь, выгораживаете свои шкуры, отстаиваете свою правду. Да кому

она нужна? Вот что было на суде, понимаете?

- Нет, - вздохнул Яков Абрамович, - не понимаю. Объясните.

Он вернулся к столу, сел и твердо положил перед собой оба кулака.

И вдруг Зыбину что-то расхотелось говорить, то есть начисто

расхотелось. Ему даже стало стыдно за то, что он сейчас вдруг так

распелся. В самом деле, разве его затем взяли и привели в этот кабинет -

руки назад! не оглядываться! По сторонам не смотреть! - чтоб что-то

понять, выяснить, в чем-то разобраться? Господи, кому тут это нужно? Он

буркнул что-то и отвернулся.

- Что? Вы не хотите? - Он сразу же понял, что больше Зыбин говорить не

будет, но это было уже и неважно. Теперь он окончательно уяснил себе все,

даже и то, кому следует поручить его дело. И, покончив с этим, Яков

Абрамович откинулся на спинку кресла и закурил.

- Итак, Кравцова была красивая, - сказал он задумчиво, не глядя на

Зыбина. - Даже вызывающе красивая, а ведь тот глупый следователь

прокуратуры прав, Зыбин ведь тоже мог пойти в эту " Гренаду".

- Мог бы, - ответил он с вызовом, - ну и что из этого?

- Да нет, ничего, но мог бы! И тогда был бы четвертым и получил бы ту

же статью и меру, что и те трое. И, вероятно, тогда сегодня бы я с вами не

беседовал. К человеку, осужденному за изнасилование, политические статьи

почему-то не прилепляются.

Он подмигнул и добродушно рассмеялся.

- Да, но тут, конечно, возникает другое, - сказал он, - не было бы

этого дела - не было бы и вашей речи, не было бы и всего дальнейшего, в

том числе сегодняшней нашей беседы. Ведь вы же кому-то говорили, что вам

на все открыло глаза именно дело Старкова.

- На что на все? - спросил Зыбин.

- Ну хотя бы на нас, на нашу деятельность. Вы ведь считаете, что этот

суд был делом рук органов. Что ж? Вполне, вполне допускаю! С половой

контрреволюцией мы боремся так же энергично, как и с любой другой. С

лозунгами " наша жизнь - поцелуй да в омут" нам не по дороге. Это факт!

Трудность тут, конечно, в том, что не сразу во всем разберешься, пока все

это только стихи да водка, притом стихи-то эти продаются в любом магазине

ОГИЗа. Но в результате получается-то что? Люди ничего незаконного как

будто не творят, пьют и стихи читают, а мы теряем и теряем кадры. Ведь

после этаких стихов становится действительно на все наплевать. Как это?

" Здравствуй, ты моя волчья гибель, я навстречу тебе выхожу" - так,

кажется? Ну вот и в этот раз тоже была пьянка, читали стихи, и после этого

одна из участниц убежала, а другая покончила с собой. И не просто

покончила, а с запиской... " Сто раз я тебя проклинаю..." А борьба с

богемой к этому времени стала нашей идейной задачей. Значит, и дело надо

было провести так, чтобы полностью выявилось лицо богемы. Для этого

процесс вели при открытых дверях в одной из самых больших аудиторий

страны. Мобилизовали все лучшие силы суда и прокуратуры. Так ведь? Газеты

каждый день печатали отчеты. Защищали лучшие адвокаты - Брауде,

Рубинштейн, Синайский! Кажется, чего еще требовать? А вы и тут оказались

недовольны. В вашем институте, где училась покойная, собрались ее товарищи

и потребовали высшей меры. Вполне понятное требование. Ну, пусть оно не по

форме, пусть оно юридически несостоятельно! Пусть! Понятно, что суд при

вынесении приговора с этой резолюцией и не посчитался бы, у него свой

порядок. Никто по-настоящему этого и не требует, но общественное,

товарищеское внимание ведь находило выход в этой резолюции? Так ведь? И

тут вылезаете вы - правдолюбец! - и, будто заступаясь за закон, за право,

за уголовно-процессуальный кодекс и черт знает еще за что, срываете

собрание. Видите ли, судьи независимы и подчиняются только закону! Да кто

против этого спорит? Кто? Кто? Кто? Вы что? Что-то новое вы открыли?

Беззакония не допустили? Чью-то оплошность поправили? Вы просто-напросто

сорвали обсуждение. По какому праву, позвольте вас спросить? Почему вы

захотели перечеркнуть весь политический смысл процесса? Все, над чем

трудились сотни наших людей - прокуроров, журналистов, работников райкома,

юристов? И вы говорите, что вы не понимаете, почему вас тогда арестовали и

доставили в ГПУ? Да? Не понимаете? Так тут непонятно действительно только

одно - почему вас отпустили?

- Да, - ответил Зыбин, - это действительно непонятно! Тогда я считал,

что только так и может быть, а сейчас сам удивляюсь. Действительно - взяли

и отпустили! Чепуха! Но ведь для того чтобы выработался такой тип

следователя, какого вы хотите, для этого нужно некоторое время, Яков

Абрамович!

И тут Зыбин вспомнил Эдинова. Идя с допроса, он думал: " Нет, надо было

бы ему все-таки рассказать про Эдинова. Пусть бы знал. Потому что не с

курсового собрания у меня все началось, а с председателя учкома седьмой

образцово-показательной школы Георгия Эдинова, с Жоры, как мы его звали".

Он пришел в камеру и лег - Буддо спал и похрапывал. Зыбин лежал тихо,

вытянувшийся, подобравшийся и зло улыбающийся.

" Эх, Жора, Жора, разве я могу тебя когда-нибудь забыть. Ты ведь один из

самых памятных людей в моей жизни. Я ведь даже повесть хотел, Жора, о тебе

написать, несколько раз садился, брал тетрадку, исписывал несколько

страниц, но только что-то ничего путного у меня не выходило.

А сейчас бы вышло! Сейчас у меня выкристаллизовался ты весь! Вот

слушай, как бы я начал".

В одном из кривых арбатских переулков стоит и до сих пор большое

красное кирпичное здание. Когда меня впервые привели туда, это была уже

обыкновенная советская школа одного светлого, но теперь уже совсем

забытого профессорского имени. А лет семь до того тут была гимназия,

принадлежащая тоже профессору и тоже именитому. Гимназию эту профессор

построил по последнему слову тогдашней педагогической индустрии - высокое

светлое парадное с разлетающимися дверями, триумфальная лестница под

красными дорожками. Двусветные рекреационные залы с турниками (" В здоровом

теле здоровый дух! " Профессор преподавал римское право). Классы.

Лаборатории. Школьный музей. А вверху, на пятом этаже, на этаж выше, чем

учительские, святая святых - кабинет директора. Там висело авторское

повторение Репина (Державин слушает молодого Пушкина), стоял стол стиля

ампир с бронзовым прибором и наполеоновскими безделушками и под прямым

углом к нему и другой стол, весь уставленный сухарницами и продолговатыми

фаянсовыми блюдами в виде большого листа. Здесь собирался педагогический

совет. А рядом была другая комната - лакейская, что ли, то есть я не знаю,

как ее называли тогда, но в ней на полке рядком стояли орденоносные

самовары, причем один необъятной величины; был буфет с посудой,

мельхиором, ведерочками для шампанского и подносами. Отсюда во время

совета чинно и величественно выходил личный служитель профессора, с

бакенбардами, а за ним его жена, спокойная тощая старушка, и они разносили

чай. (Я их хорошо помню, они жили где-то рядом и часто приходили посидеть

в передней и поговорить о прошлом.) На этот пятый этаж, по словам старых

служителей, не смел подыматься без вызова ни один из учащихся. Здесь и

воздух был иной. По утрам кабинет спрыскивали хвойной водой из

пульверизатора. Так вот, когда я пришел в школу, самой страшной комнатой

был не этот кабинет - в нем сидела заведующая, - а лакейская комната с

бумажкой, написанной от руки: " Учком. Ячейка РКСМ". Ты был председателем

учкома. Заведующая все наши немощные души поручила тебе и ни во что не

вмешивалась. Учителей тоже отсылали к тебе - ты один казнил и миловал. И

скоро каким-то ловким маневром переселил заведующую в лакейскую, а сам

занял кабинет директора. Заведующая была старая дама, фальшивая и лживая,

она носила на шее бархоточку и черный медальон с алмазным сердечком.

Любила, когда на школьных вечерах читали Бальмонта и " Белое покрывало", но

нюх у нее был собачий, то есть она боялась тебя так же, как свое прямое

начальство. А впрочем, кем же ты был, как не ее прямым начальством? Ты,

Георгий Эдинов, председатель учкома, секретарь комсомольской ячейки,

руководитель драмкружка, еще кто-то, сильный, здоровый, скуластый,

высокий, с бескровным кремовым лицом (у меня был такой башлык), в крагах и

кожаной куртке! Никто не знал, откуда ты взялся и кто тебя взял.

Официально тебя, конечно, выбрали, но мы все отлично знали, что тебя никто

не выбирал. Ты просто появился, и все тут. Ты появился и стал ходить по

школе, по всем пяти этажам ее, все засекать, все усекать, во все

проникать. Ты говорил, проходя мимо кого-нибудь из нас: " Зайди-ка ко мне

во время большой перемены", и мы сразу же обмирали. А чего нам, кажется,

было бояться? Ведь все это происходило не в царской гимназии с ее волчьими

билетами, педелями, фискалами, с беликовыми и передоновыми, а в честной

советской трудовой школе. И вызывал нас опять-таки не классный инспектор,

а товарищ, наш товарищ. Вот это была первая и самая гнусная ложь. От нее

шли все остальные лжи - и крохотные, и побольше, и, наконец, та

наибольшая, во имя которой ты и возник, Эдинов. Я ведь потому ничего не

сумел собрать и написать о тебе, что так и не понял: кто же ты в самом