Часть первая 5 страница

лунные джазы, парили крылатые красавицы и расхаживали бравые кавалеры Мот,

он не допускал никого. Там он был всегда один!

Всего этого Зыбин не знал, да и не мог знать, а если говорить с полной

откровенностью, и не захотел бы тогда знать. Не очень это время подходило

для лунных джазов и кавалеров Мот. Но всего этого Зыбин опять-таки

попросту не знал. И в тот день на Зеленом базаре, глядя на художника, он

тоже ничего не понял и ничего не вспомнил. Статья о пустых чемоданах

(которую, кстати, он же редактировал и правил) просто пришла ему в голову.

Он только подумал: вот чудак-то! И как хорошо, что на одного чудака в

Алма-Ате стало больше. Но встречать Калмыкова он встречал, и вот по какому

поводу: однажды недели за две до этого директор сказал ему:

- Ты в этот выходной что делаешь? Никуда не собираешься? Ну и отлично!

Так вот, в выходной я к тебе заеду и поедем на Алма-атинку. Хорошо?

- Хорошо, - ответил он, хотя немного удивился. Ему даже подумалось, не

хочет ли директор пригласить его в шашлычную. В это время лета они

вырастают на каждом камешке. Но директор тут же пояснил:

- Мы там филиал около парка Горького строим, " Наука и религия". Там у

меня дед уже со вчерашнего утра с артелью плотников орудует. Так вот,

сходим посмотреть как и что.

Он пожал плечами.

- А что я в этом понимаю?

- В плотничьем деле? - удивился директор. - Да ровно ничего. Ты, я

смотрю, и гвоздя как следует не можешь забить. Вон тот тигр у тебя

как-нибудь рухнет со стены и расшибется к чертовой матери.

На стене висело " Нападение тигра на роту солдат вблизи города Верного"

- картина старинная, темная, сухая, плохая и в музее очень ценимая. С нее

даже в вестибюле снимки продавали. Еще бы! Такой сюжет!

- Ее как раз дед-то и вешал, - сказал Зыбин.

- Да? Ах старый черт! Смотри, прямо в кирпич гвоздь ведь вогнал и

погнул. Ну, скажу я ему при случае. Видишь, там художник у нас один

работает. Калмыков, не слышал? - Зыбин покачал головой. Он действительно

не знал, кто это. - Да знаешь ты его) знаешь. Он по улицам в берете и

голубых штанах этаким принцем-нищим ходит! Что, неужели не видал?

- Ну, ну, - ответил Зыбин и засмеялся.

Засмеялся и директор.

- Ну, вспомнил. Так вот художник-то он все-таки отличный. И что надо,

то он нам сделает. Да и работает он вроде по тому же самому делу. Пишет

декорации в оперном. Я ему сказал: " Рисуй так, чтоб посетитель замирал на

месте и чтоб у него родимчик делался". Он говорит: " Сделаю". Завтра обещал

прийти и эскизы принести. Так вот поедем посмотрим, что он там сочинил.

На Алмаатинку они пришли рано утром и сразу увидели, что дело кипит.

На большой синей глыбине стояли дед и художник Калмыков.

Дед держал в руках развернутый лист ватмана, а Калмыков что-то тихо и

убедительно объяснял деду. Дед слушал и молчал.

- А вот дед, между прочим, его не одобряет, - сказал директор. - Вот

все его финтифлюшки он никак не одобряет, дед любит строгость. Он, будь

его власть, сейчас бы его обрил наголо и в холщовые штаны засунул. А ну

подойдем.

Он подошли. Калмыков приветствовал их строго и достойно. Слегка

поклонился, сохраняя полную одеревенелую неподвижность туловища, и

дотронулся пальцем до берета. Поклонился и директор. Все трое вдруг стали

серьезными и сухими, как на приеме.

- А ну покажите эскиз, - сказал директор.

На большом листе ватмана было изображено золотое небо астрологов. По

кругу знаки зодиака, затем созвездия Девы, Андромеды, Медведица Большая и

Малая, еще что-то подобное же, а внизу два черных сфинкса и огромная

триумфальная арка с Дворцовой площади. В арку въезжает трактор -

обыкновенный " ЧТЗ", и едет он прямо-прямо в небо, в его золотые созвездия.

Все это было нарисовано твердо, четко, с ясностью, красочностью и

наглядностью учебных пособий. Но кроме этой ясности было в ватмане и

кое-что иное, уже относящееся к искусству. Только художник мог изобразить

такое глубокое таинственное небо. До того синее, что оно казалось черным,

и до того глубокое, что звезды в нем действительно сверкали как бы из

бесконечности, из разных точек ее. А ведь краски-то Калмыков употреблял

самые обычные, простые, школьные, и все-таки получилось все: и

бескрайность полотна, и огромность неба, и сама вечность, выраженная в

этих таинственных, слегка отливающих черным светом сфинксах. А в Дворцовую

арку, альбомную, плакатную, запетую и затертую миллионными тиражами,

въезжал рядовой трактор " ЧТЗ", и за его рулем сидел парень в рабочей

куртке. Все это разнородное, разномастное - небесное и земное, тот мир и

этот - было сведено в простую и ясную композицию. В ее четкости,

нерасторжимости и естественности и выражалась, видимо, мысль художника.

- Это что же будет? - спросил директор. - Вход?

- Нет, - ответил художник, - для входа я сделал другой эскиз. А это

стенная роспись.

- Так, - сказал директор - Та-ак. Ну, хранитель, твое мнение?

Зыбин пожал плечами.

- Все это, конечно, произведет впечатление. Но уж очень необычайна сама

композиция.

- Чем же? - ласково спросил художник.

- Так ведь это павильон " Наука и религия"? - сказал Зыбин. - Значит,

откуда тут взялось звездное небо, понятно. Понятны, пожалуй, и сфинксы. Но

вот трактор и эта арка...

- А через эту арку красногвардейцы шли на приступ Зимнего, - напомнил

директор.

- И трактор как живой, - похвалил дед. - На таком у меня внучок ездит.

Только вот флажка нет.

Опять они стояли, молчали и думали. Зыбин видел: эскиз директору явно

нравился, но он чувствовал его необычность и боялся, не пострадает ли от

этого доходчивость. Все ли поймут замысел художника.

- Ну, ну, высказывайся, хранитель, - сказал он настойчиво. - Давай

обсуждать.

- И пространство у вас какое-то странное, - сказал Зыбин. - Как бы не

полностью разрешенное. Это не плоскость и не сфера. Вещи лишены

перспективы, все они как бы не одновременны.

Калмыков вдруг остро взглянул на него.

- Вот именно, - сказал он, - вот именно. Вы это очень хорошо подметили.

Время я тут уничтожил, я... - Он сделал паузу и выговорил ясно и четко,

глядя в глаза Зыбину: - Я нарушил тут равновесие углов и линий, а стоит их

нарушить, как они станут удлиненными до бесконечности. Вы представляете

себе, что такое точка?

Зыбин представлял себе, что такое точка, но на всякий случай

отрицательно покачал головой.

- Вот, - сказал художник с глубоким удовлетворением, - один вы из всех

мне известных людей сознались, что не знаете. Точка есть нулевое состояние

бесконечного количества концентрических кругов, из который одни под одним

знаком распространяются вокруг круга, а другие под противоположным знаком

распространяются от нулевого круга внутрь. Точка может быть и с космос.

Он сказал, вернее, выпалил это одним духом и победно посмотрел на всех.

Но директор недовольно поморщился. Сейчас он понял: нет, до масс это не

дойдет. Сложно.

- У нас это не пойдет, - сказал он коротко. - Трактор и арку уберите, а

небо можно оставить. Но еще что-нибудь надо, на другие стены. Ну, суд над

Галилеем. Битва динозавров. Не бог сотворил человека, а человек бога по

образу и подобию своему. Завтра зайдите ко мне, посмотрим вместе,

подберем.

- Понятно. Будет сделано, - сказал художник и молча отошел к берегу

Алмаатинки. Там у него стоял мольберт и уже собирались зеваки и ребята. А

кто-то длинный и пьяный важно объяснял, что этого художника он хорошо

знает, и он постоянно ходит в зеленых штанах, потому что у него такая

вера.

Подошел к мольберту и Зыбин.

- Можно взглянуть? - спросил он. Калмыков пожал плечами.

- Пожалуйста, - сказал он равнодушно, - только что смотреть? Ничего еще

не закончено... Вот если бы вы зашли ко мне домой, я бы показал вам

кое-что. - И вдруг обернулся к нему: - Так, может, зайдете?

- Спасибо, - сказал Зыбин, - обязательно зайду. Дайте только адрес,

сегодня же и зайду.

Через много лет он написал:

" Попал к нему я, однако, только через четверть века. Потому что в тот

день как-то у меня не оказалось времени, а потом он уже и не звал к себе.

А затем мы разъехались в разные стороны, и я совсем забыл о художнике

Калмыкове. Знал только, что из театра он ушел на пенсию, получил

однокомнатную квартиру где-то в микрорайоне (а раньше жил в старых

казарменных бараках) и теперь живет один, питается молоком и кашей (он

заядлый вегетарианец). Его часто видят на улицах. В прошлые мои приезды я

тоже видел его раза три, но он на меня, как и на всех окружающих, никакого

внимания не обратил, и поэтому я молча прошел мимо. Я заметил, что он

похудел, пожелтел, что у него заострилось и старчески усохло лицо. И еще

глубже прорезались у носа прямые глубокие морщины. " Лицо измятое, как

бумажный рубль", - написал где-то Грин о таких лицах. А надето на нем было

что-то уж совершенно невообразимое - балахон, шаровары с золотистыми

лампасами и на боку что-то вроде огромного бубна с вышитыми на нем языками

разноцветного пламени. Ярко-красные, желтые, фиолетовые, багровые шелковые

нитки. Он стоял около газетного киоска и покупал газеты. Великое множество

газет, все газеты, какие только были у киоскера. Я вспомнил об этом, когда

на третий день после смерти художника вошел в его комнату. Газет в ней

было великое множество. Из всех видов мебели он знал только пуфы,

сделанные из связок газет. Больше ничего не было. Стол. На столе чайник,

пара стаканов, и все. Да и что ему надо было больше?

Безумно счастливый, целеустремленный и цельный человек жил, двигался и

говорил среди этих газетных пуфов и папок с бесконечными романами.

На этих пуфах ему снились раскрашенные сны, и тогда он записывал в

алфавитную книгу (на " Э"):

" Энное количество медведей, белых, арктических, северных, понесли меня

в черных лакированных носилках! Бакстовские негры возглавляли шествие!

Маленькие обезьяны капуцины следовали за ними! "

Или же (на " Я"):

" Я видел анфилады зал, сверкающих разноцветными изразцами! "

" Я проходил по палатам, испещренным всякими знаками".

Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель

Оперного театра имени Абая Сергей Иванович Калмыков.

И вот тут, среди действительно блистающих изразцов лунных джазов, фей и

кавалеров, я увидел на куске картона нечто совершенно иное - что-то

мутное, перекрученное, вспененное, мучительное, почти Страшное. Посмотрел

на дату и вдруг понял: у меня в руках именно то, что Калмыков писал

четверть века назад в тот день нашего единственного с ним разговора.

Крупными мазками белил, охры и берлинской лазури (так, что ли, называют

эти краски художники?) Калмыков изобразил то место, где по мановению

директора на берегу Алмаатинки должен был возникнуть волшебный павильон

" Наука и религия".

Глыбы, глыбины, мелкая цветастая галька, острый щебень, изрытый пологий

берег, бурное пенистое течение с водоворотами и воронками - брызги и гул,

а на самых больших глыбинах разлеглись люди в трусиках и жарятся под

солнцем. Вот в солнце и заключалось все - его прямой луч все понизывал и

все преображал, он подчеркивал объемы, лепил формы. И все предметы под его

накалом излучали свое собственное сияние - жесткий, желтый, пронизывающий

свет.

От этого солнца речонка, например, напоминала тело с содранной кожей.

Ясно видны пучки мускулов, белые и желтые бугры, застывшие в судорогах,

перекрученные фасции. Картина так дисгармонична, что от нее рябит в

глазах. Она утомляет своей напряженностью. Ведь такой вид не повесишь у

себя в комнате. Но вот если ее выставить в галерее, то сколько бы полотен

ни висело там еще, вы обязательно остановитесь именно перед этим -

напряженным, неприятным и мало на что похожим. Конечно, постоите,

посмотрите да и пройдете мимо, может быть, еще плечами пожмете: ну и

нарисовал! Это что же, Алмаатинка наша такая?!

Но вот что обязательно случится потом: на улице ли или вечером за чаем,

а то уже лежа в кровати, без всякого на то повода вы вспомните: " А та

речка-то! Что он хотел ею сказать? Мысль-то, мысль-то какая заложена во

всем этом? " И примерно через неделю именно это и произошло со мной, я

вдруг понял, что же именно здесь изображено. Калмыков написал землю. Землю

вообще. Такую, какой она ему представилась в то далекое утро. Чуждую, еще

до сих пор не обжитую планету. Вместилище диких, неуравновешенных сил.

Ничего, что тут ребята, ничего, что они купаются и загорают, - до них

речке никакого дела нету: у нее свой космический смысл, своя цель, и она

выполняет его со спокойной настойчивостью всякой косной материи. Поэтому

она и походит на обнаженную связку мускулов, поэтому все в ней напряжено,

все на пределе. И глыбы ей тоже под стать - потому что и не глыбы они

вовсе, а осколки планеты, куски горного хребта. И цвета у них дикие,

приглушенные - такие, какие никогда не используют люди. И совсем тут не

важно, что речонка паршивенькая, а глыбы не глыбы даже, а попросту большие

обкатанные валуны. Все равно, это сама природа - natura naturata, как

говорили древние: природа природствующая. И здесь, на крохотном кусочке

картона, в изображении десятка метров городской речонки бушует такой же

космос, как и там, наверху, в звездах, галактиках, метагалактиках, еще Бог

знает где. А ребята пусть у ног ее играют в камушки, пусть загорают, пусть

себе, пусть! Ей до этого никакого дела нет. Вот отсюда и жесткость красок,

и резкость света, и подчеркнутость объемов - это все родовые черты неживой

материи, свидетельство о тех грозных силах, которыми они созданы. Да они и

сами, эти камни, просто-напросто разлетевшиеся и застывшие сгустки ее

мощи. Так изобразил художник Алмаатинку в тот день, когда он развертывал

перед нами свой первый лист ватмана с древним астрологическим небом и

трактором, въезжающим через Дворцовую арку на самый Млечный Путь. Это

Алмаатинка, увиденная из туманности Андромеды. А сейчас эта картина висит

у меня над книжным шкафом, и я каждый день смотрю на нее. Оказывается, от

этого можно даже получать удовольствие - до того здорово сделано. А сейчас

картины художника Калмыкова находятся в художественной галерее Казахстана,

их свалили навалом и привезли туда. Если когда-нибудь их выставят,

советую: посмотрите, многое вам покажется чудовищным или непонятным, но не

осуждайте, не осуждайте сразу же, с ходу художника. Так, зазря, не

обдумав, художник Калмыков ничего не творил, во всех его набросках есть

свой смысл, своя идея, только доискаться до них порой не так уж просто.

Что поделать, ведь существуют же такие странные, ничем не управляемые

вещи, как мечты, фантазия и просто видение мира.

...Он повернулся, выбрался из толпы и пошел в музей. Дверь в отдел

хранения оказалась полуоткрытой. Он вошел и увидел, что Клара сидит за

столом, опершись подбородком на руки, и смотрит прямо на него. Лицо у нее

спокойное, ясное. А вот глаза больные. В них не осталось даже того сухого,

скорбного блеска, что он подметил часа два тому назад, когда они

разговаривали о черепе. И череп этот тоже лежал рядом, и из его глазниц

уже свисала свежая белая этикетка на красной ниточке. Зыбин вошел и

остановился у притолоки. Клара молчала. Он хотел что-то сказать ей, но она

прямо смотрела на него, и он никак не улавливал смысла ее взгляда. Так они

и стояли друг перед другом в страшной неудобности, близости и связанности.

И вдруг он понял, что она попросту не видит его.

- Клара, - позвал он тихо.

Она не двинулась и еще какие-то секунды пробыла так в своей

отрешенности, а потом вдруг тихо вздохнула и совершенно спокойно, без

всякого перехода сказала:

- Проходите, Георгий Николаевич. Я уже заинвентаризировала череп.

Можете брать, если нужно.

Тогда он быстро прошел к ней, положил ей обе руки на плечи, слегка

встряхнул их и сказал ласково и настойчиво:

- Кларочка, милая, ну что с вами такое? Ну что? Случилось что-нибудь?

Она слегка вздохнула и наклонила голову. Тогда он тихонько примостился

рядом и обнял ее за плечи.

- Может, я обидел вас чем-нибудь? - сказал он и сразу подумал: " Ах,

дурак, дурак".

Почти незаметным гибким движением плеча она освободилась и встала.

- Ну что вы, - сказала она спокойно, отметая все. - Так, значит, черепа

вам не надо? Тогда я его спрячу в шкаф. Посмотрите только, правильно ли я

в карточке переписала.

Он не глядя отодвинул карточку.

- Правильно, моя усуньская царевна, - сказал он нежно. - Совершенно все

правильно. А знаете, кто это была?

- Кто? - спросила она.

Он молча взял ее за виски, повернул к себе и поцеловал в оба глаза

крепко и бережно. Потом еще и еще. И вдруг ее лицо покрылось испариной и

рот дрогнул, как у маленькой.

- Это ваша прабабушка, моя дорогая, - сказал он. - Ваша родная

прабабушка, моя колдунья!

Она встала, открыла шкаф, положила череп на полку, снова закрыла дверцы

шкафа и простояла так с минуту спиной к нему.

- Вы к директору? Лучше всего, если вы сейчас не пойдете к нему, -

сказала она не поворачиваясь. - Он, по-моему, что-то не очень в духе. Я с

ним говорила и...

Вот какой разговор у нее произошел с директором.

- Я, Кларочка, потому попросил вас остаться, что хочу серьезно

поговорить о нашем хранителе, - сказал директор, смущаясь и не глядя на

нее. - Ведь, кроме вас, у него, дурака, никого нет.

Он поднял со стола какую-то папку и сердито бросил ее обратно.

Клара посмотрела на директора. Он поймал ее взгляд и нахмурился.

- Ну, я-то не в счет, - сказал он сварливо. - Я человек старый,

служебный, и поэтому он смотрит на меня вот так. - Директор сделал кулак

трубкой и поднес к глазу. - Оно, конечно, по совести, может быть, так оно

и есть, но если взглянуть по-деловому... Ну нельзя так, как он! Ну никак

нельзя! Не то время! А он ничего не понимает! Ну вот что вы, например,

думаете о Корнилове?

Она сделала какой-то неопределенный жест.

- Ну что он из себя представляет? Ценный работник, знающий товарищ или

как? - настойчиво спросил директор.

- Кажется, да, - ответила Клара.

- Ну и дисциплинированный, конечно? Да? День и ночь сидит за книгами,

да? Или как? Вот хранитель хоть пьет, да работает. А этот что - пьет и не

работает?

Клара подумала.

- Но эта история с костями - ведь это ее... - сказала она осторожно.

Директор поморщился.

- Ну он-то он, конечно. Но тут и другое кое-что сыграло. Видите,

отыскалась одна старая знакомая, так вот она... - Он опять поглядел на

Клару и осекся. Клара молчала. - Так вот что я хочу вас попросить, -

продолжал он, помолчав, - поговорите с хранителем. Пусть он скажет

Корнилову: " Откуси свой поганый язычок ровно наполовину". Понимаете?

- Нет, - ответила Клара. - Не понимаю. То есть я... А в чем дело?

- А в том, - обозлился директор, - в том, что они оба загремят, как

медные котелки! И следов потом их не сыщешь! Младший загремит за глотку, а

старший за дурость, за то, что слушает и молчит. Ну а раз молчит, значит,

соглашается, а раз соглашается, то участвует. Ну а как же иначе? Кто не за

нас, тот против нас. Знаете, кто это? Маяковский!

Наступила пауза.

Клара стояла и думала.

- Позвольте, Степан Митрофанович, - сказала она наконец. - Я все-таки

что-то не пойму. Ну, тот кричит, хорошо! А что ж, по-вашему, Зыбин должен

делать? Бежать заявлять?

Директор болезненно усмехнулся.

- Что там бежать, без него уж сбегали! Десять раз уж, наверно, сбегали.

Он должен был крикнуть ему: " Молчи, дурак, если сам лезешь в яму, так

другого не тащи". Вот что он должен был сделать. Неужели это непонятно?

Удивляюсь тогда вам. Умная девушка и ничего не видит. Ну да что там

говорить! - Он махнул рукой, гневно прошелся по комнате, подошел к окну,

закрыл его, подошел к столу, сел в кресло, выдвинул ящик стола, опять

задвинул, схватил телефонную трубку и опустил снова. Он был здорово

расстроен.

- Ну ладно, - сказала Клара, сообразив все. - Положим, Георгий

Николаевич скажет Корнилову " молчи", а Корнилов его не послушает, тогда

что? Бежать заявлять? Да, может быть, он и говорил ему уже.

- Говорил? - Директор со всего размаха выдвинул и задвинул ящик. - Ни

черта лысого он ему не говорил! Пил с ним - вот это да! А говорить надо с

Корниловым так, чтоб он послушался. А не слушается - матом его покрой, в

морду дай, и хорошенько, чтоб он с час валялся. Вот и я прошу, чтоб вы

сказали ему все это. Вас он, может, послушает.

- А вы?

- Ну что я, - нехотя ответил директор. - Я руководитель. Я, если что

знаю, то должен того... меры принимать, а не предупреждать. Идиотская

болезнь - благодушие - знаете, что это такое по нашему времени?

Клара подумала.

- Ну и я не буду предупреждать, - сказала она.

- Как? Не будете? - очень удивился директор.

- Не буду, - ответила Клара скорбно и твердо.

- Да ведь посадят дурака, обязательно посадят, - крикнул директор

тоскливо.

- Его дело, - вздохнула Клара. - А я ничем тут помочь не могу.

- Здорово, - сказал директор, вставая и подходя к Кларе. - Вот уж чего

не ожидал. Да в конце концов питаете вы к нему хоть какие-нибудь чувства?

Ну хоть дружеские, что ли?

Теперь они стояли друг против друга и смотрели друг другу в глаза.

Очень редко люди разговаривают так пристально.

- Ну зачем вы спрашиваете? - ответила она мучаясь. - Вы же...

- Значит, пусть сидит, так лучше? - крикнул директор в запале.

Она вздохнула, но глаз не отвела. Ее мутил и мучил этот разговор, но

она понимала: от него не уйдешь.

- Да нет, конечно, хуже. Но что для человека лучше, что хуже - только

он один и знает. Никто другой ему тут не указчик.

- Так, - повторил директор. - Так. - И вдруг засмеялся. Как-то очень

горестно, даже скорбно, но в то же время и освобожденно. - А я ведь и не

знал, что вы такая. Ну что ж, вам, конечно, виднее. Но откуда такие

берутся, вот такие, как он, тихие, настырные и дурные? Время, что ли,

такое? Ведь знает все и вот лезет, лезет в яму.

- Не знаю, - она вздохнула. - Не знаю, Степан Митрофанович, да, может,

ничего и не будет, может, все обойдется.

Директор покачал головой.

- Нет.

- Тогда, может, уволить Корнилова?

- Уже думал, нельзя, - вздохнул директор. - В том-то и дело, что уже

ничего нельзя. Два дня тому назад мне звонил Мирошников - Корнилова не

увольнять, с места не трогать, раскопки вести. Это без всякого повода с

моей стороны. А почему, говорит, не увольнять, - ты сам должен понять. Вот

и весь разговор. Я понял...

- Лучше всего, если вы не пойдете к директору, - сказала Клара. - Он,

по-моему, что-то очень не в духе. Я говорила с ним.

- Это да, - согласился Зыбин. - Конечно, ему сейчас ничего не мило.

Заметили, как он бросил эти корочки на стол? Не заметили? Ну ладно -

пережду! Слушайте, Кларочка, мне нужна будет ваша помощь. Безотлагательно.

Больше взять некого.

- Поедем куда-нибудь? - спросила Клара.

- Да, поедем, - ответил Зыбин беззаботно. - Тут недалеко, часа полтора.

Дойдем до реки Или, выкупаемся, полежим на камушках, прогуляемся по

течению верст пять-шесть, потом я останусь, а вы вернетесь. Вот и все.

Клара молча поглядела на него.

- Ну, прогуляемся, покупаемся, встретимся с рыбаками, у костра посидим,

уху сварим, - пояснил он. - Там у рыбаков маринка есть. Целый рыболовецкий

колхоз. " Первое мая". Только отойдешь от станции, и тони, тони. Там у меня

шофер знакомый. Савельев. Ну как, поехали?

- Сегодня? - спросила Клара.

- Ну вот, сегодня, - возмутился он. - Что вы такое говорите! Завтра,

завтра с утра, так часиков с пяти. Хорошо? Я вам позвоню, а вы выйдете к

фонтану.

- Хорошо, - ответила Клара. - Завтра утром в пять у фонтана. Вы мне

позвоните, а я выйду. Хорошо.

Вид у нее был очень утомленный.

После этого он сразу стал собираться. Был еще только полдень, и он с

дачным чемоданчиком ходил по магазинам и закупал. Купил бутылку водки

себе, купил бутылку рислинга Кларе, купил термос, полкило колбасы одной,

полкило колбасы другой. Уже вышел из магазина, но вдруг что-то вспомнил

или придумал, возвратился и взял еще целый литр водки. Потом с сумкой он

вернулся в музей и полез на чердак. Под старой балкой хранилась у него

одна штуковина. Была эта штуковина обернута в промасленную холстину,

помещалась на ладони и отливала синей вороненой сталью - увесистая,

таинственная и страшная штуковина, которую нельзя было показать никому,

даже Кларе. Он наткнулся на нее еще весной, когда осматривал чердак. За

самой верхней балкой была проволокой примотана к потолку холстина, а в ней

бельгийский браунинг и две коробки патронов к нему, офицерская сумка с

биноклем, компас, карта-трехверстка, зажигалка, морской кортик и записная

книжка " Врач" (издание доктора Окса). Книжка оказалась совершенно чистой,

только на первой странице были какие-то прописи. Зыбин все оставил как

есть, а браунинг с патронами снял и перепрятал. Он и сам не знал, почему

он сразу не отнес находку директору. Но не отнес, а оставил на чердаке,

там же, и теперь каждый месяц снимал, развертывал, осматривал, смазывал и

клал обратно. Сейчас он достал браунинг, осмотрел и опустил в задний

карман брюк.

" Надо будет еще взглянуть на карту, - подумал он. - Хотя ведь будем

идти прямо по промыслам".

Он сошел вниз и пошел по залам музея. " Но и курганы надо будет тоже

учитывать, - соображал он. - Может быть, прихватить с собой саперную

лопатку? Есть, кажется, у директора парочка их. Только вот таскаться с

ними... Ладно, обойдусь".

Он зашел в караульное помещение и засунул сумку с провизией в шкаф.

Казах-караульщик спал на топчане спиной к нему прямо на голых досках,

только под голову положил тюбетейку. " И куда это он дрыхнет? - подумал

Зыбин. - И днем спит, и ночью спит, и еще в выходной приходит из дома

спать". Он усмехнулся и вышел на широкие ступеньки храма. До двух часов

еще оставалась бездна времени, и он не знал, куда его девать. И тут к нему

подошел человек в форме. Тот самый человек с ласковыми глазами, тихим

голосом, что еще час назад приходил забирать диадему как вещественное

доказательство, чтоб приобщить к чему-то, составленному на кого-то. Тот

самый, который любил говорить: " Указ от седьмого восьмого - общественная

собственность священна и неприкосновенна, десять лет тайги и пять

поражения".

И всегда вырастал почти физически, когда произносил эту священную

формулу.

- Георгий Николаевич, - сказал этот человек. - Вас просил зайти

начальник всего минут на десять - пятнадцать. Я тут с машиной.

" А браунинг? - быстро и остро подумалось Зыбину. - Зайти к Кларе и

сунуть в шкаф, а что она тогда подумает? Да и не пустит меня эта анафема".

- Ну что ж, пойдемте, - легко согласился он. - На полчаса я могу.

Он всегда был немного фаталистом.

Провожатый велел обождать в коридоре, а сам зашел в кабинет, да почти

сейчас же и вышел.

- Вас позовут, - сказал он, - подождите.

Зыбин посмотрел на дверь. Была она высокая, непроницаемая, обитая

черной клеенкой.

Зато коридор был уже безо всяких затей - голые стены. И ни скамейки, ни

стула. Здесь ждут стоя, понял он. Но ждать ему пришлось всего минут пять.