Часть вторая 9 страница. Ох, пора БЫ. Вот вы послушайте меня, я вам расскажу

Ох, пора бы! Вот вы послушайте меня, я вам расскажу. Наши органы

отличаются тремя главными особенностями... Угодно вам не перебивая

выслушать - какими?

- Ну, ну, - сказал Зыбин и лег.

- Только; тогда действительно не перебивайте. Итак, первая: никаких

колебаний у них в отношении арестованного нет. Сомнения, брать вас или

нет, у них были, но кончились на день раньше вашего ареста. Теперь все.

Теперь вы не только арестованы, но и осуждены - не будьте же ишаком,

поймите, что происходит, и тогда все обернется легко и для вас и для

следователя! И не фырчите на него, что там фырчать? Не он вас сюда

затащил, и не он вас отпустит. Его дело собачье - оформил и сдал. Но ведь

и оформить-то тоже нелегко. Форм много, и у каждой свой оттеночек.

Положим, что все, кто тут сидит, контрреволюционеры - это так! Но ведь у

агитатора одни родовые признаки, у шпиона другие, у вредителя третьи. Тут

все должно сходиться по инструкции: знакомство, высказывания,

национальность, с кем пьет, с кем живет, все, все!

- Одним словом, - усмехнулся Зыбин, - я не личность, а преступник,

определенный заранее, вот как жучок в определителе: такие-то усики,

такие-то крылышки, надкрылышки, жевальца. Определили на булавку, так?

- Может, по-вашему, по-ученому, и так - не знаю. Ну а вот насчет

преступника вы опять ошибаетесь. Не преступник вы, а человек,

и-зо-ли-ру-емый от общества! Ибо - вот это и есть второй принцип - вы,

голубчик, человек вредный, сомнительный, не советский.

- А чей же?

- А батюшка вас знает, чей вы, ну, наверно, вот тех господ, что сидят

за рубежом да на нас с вами зубы скалят: Чемберлена, лорда Керзона,

господина Форда - акул капитализма.

- А откуда же вы взяли, что я такой?

- Я-то ниоткуда не взял, а они - из всего вашего облика. Из ваших

манер: ходите боком, подсмеиваетесь, шуточки-прибауточки какие-то

отпускаете. А над чем смеяться-то? Смеяться сейчас не над чем! Время

серьезное! Смеются вон в парках на гуляний - а вы небось у себя дома

норовите смеяться, за закрытыми дверями! С компанией! Это не полагается -

подозрительно! Да и вообще... Вот скажите прямо: вы признаете, что наши

вожди - это и есть самая доподлинная народная власть? И что никакой иной

не только не было, но и не должно быть! Признаете или нет? Но прямо,

прямо...

- Давайте устроим голосованье, спросим народ, я-то что?

- Вот демагог! Народ спросим! А он, значит, не народ! Да, да, верно, вы

не народ, народ верит своей власти, а вы маловер, брюзга, ходите,

подмигиваете и посмеиваетесь. А раз не верите, то и других - не дай Бог

еще война - можете совратить. А ведь еще когда-когда было сказано: " Горе

тому, кто соблазнит малых сих". Вот! И Вождь эти слова еще с тех самых пор

запомнил. Значит, вы человек опасный. В обществе вас оставлять рискованно

- надо изолировать. Ну и изолируют. Через военную прокуратуру в Особое

совещание. Справедливо ли это? По классической юриспруденции - нет, а по

революционному правосознанию - безусловно. Гуманно ли это? В высшей

степени! Ведь цель-то, легко сказать, какая! Счастье будущих поколений!!

За нее ничего не жалко!

- Это кому же не жалко? Вам, что ли?

- Не мне! Не мне! Я такой же враг, как и вы! Лучшим умам, совести

человечества не жалко! Роллану, Фейхтвангеру, Максиму Горькому, Шоу,

Арагону не жалко! Они люди мужественные, их кровью не запугаешь. Что вы

усмехнулись?

- Ничего! Оригинально вы говорите!

- Да нет, дорогой, для нас, для старой интеллигенции, это совсем не

оригинально. Нам это было обещано давно, только не больно мы в это верили.

" Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть". Эту песенку нам еще в

1905 году пропели! Да и кто пропел-то? Друг Надсона! Поэт-символист

Минский! А гениальный писатель пролетариата - Горький - уже в наши дни

добавил: " Если враг не сдается - его уничтожают". Ну а вы не сдаетесь!

Скандалите, синяки вон зарабатываете! Так может себя вести только

нераскаявшийся враг - и, значит...

- Да нет, я согласен, - засмеялся и махнул рукой Зыбин, - если

действительно все может быть сведено к этому, то я согласен.

- А вы сомневаетесь, что все уже давно сведено именно к этому? Зря!

Хотя нет, конечно, не зря! В этом и есть ваше вражеское нутро, значит, вы

должны быть уничтожены - или, скажем мягче - мы ведь гуманисты,

единственные подлинные гуманисты! - изолированы! Хорошо, если вам это

понятно, то идем дальше; какая же тогда, спрашиваете вы, цель допросов?

Ну, об одной я уже все сказал: канцелярия, делопроизводство. Дело должно

иметь абсолютно законченный вид - так, чтобы его можно было показать

любой, самой высокой инстанции. Вы видели, что на обложке-то наших дел

написано? " Хранить вечно! " О! Вечно! Слово-то какое! Вечно! Это значит -

Пушкина забудут, Шекспира, Байрона забудут, всяких там Шелли-мелли

забудут, а нас - нет. В нас, врагов, вечно будут тыкать пальцем! Смотрите,

дети, вот какие были враги!..

- Да ведь и те сволочи, что нас делали врагами, тоже сдохнут, - взревел

наконец Зыбин, - пожалуй, даже и пораньше нас! Гады ползучие!

- Ах, враг, враг! Вот о чем он думает, - засмеялся Буддо. - Потомство!

Потомство, батенька, - вот кто будет тыкать в нас пальчиком! А " потомство

- строгий судья"! Как вы однажды написали о Державине. То есть написал-то

это Державин, но вы его сочувственно процитировали. И дельно, дельно

процитировали. Да, строгий, строгий судья потомство! И праведный! Так вот

этот строгий праведный судья через эн веков должен взять ваше дело в руки

и сказать: " Правильно моего предка закатали! Разве с такими обломками

можно было коммунизм построить? Мало им еще давали! Хотели наше счастье

украсть, подлецы, мистики, идеалисты! " Ну и мировая буржуазия тоже должна

умыться, если им ваша папочка ненароком в руки попадет. Все в ней

доказано, подписано, все законные гарантии соблюдены, презумпция

невиновности - вот она, с самого начала. Преступник признался под гнетом

подавляющих улик! На каждой странице видно высокое следственное и

оперативное мастерство. Мы истинные гуманисты, господа хорошие. Самое

ценное для нас на земле - человек. Мы так просто не хватаем! Мы людоведы,

как выражается великий Горький. Ни одного процента брака! А вот вы можете

себе представить, - он оглянулся и понизил голос до суеверного шепота, -

вдруг сам товарищ Сталин (!) захотел просмотреть ваше дело, так сказать,

проверить его лично - так как же оно должно выглядеть, а? Вот ведь в чем

дело! - Он вздохнул, помолчал немного и сухо сказал: - Это одна сторона

вопроса, но есть и другая.

Буддо встал и прошелся по камере, дверь все время моргала очком, но

Буддо на это внимания не обращал. Было видно, что он любит говорить. В

своем кругу на профсоюзном собрании он, наверно, был заводилой. Сейчас он

заливался, как скрипка.

- А вторая сторона вопроса, мой дражайший, милейший и умнейший Георгий

Николаевич, такая: ведь никто лучше вас ваших дел не знает. Вот и

открывайте их все до единого. Зачем вашему Хрипушину сужать следствие? Он

просто должен вынуть из вас, все, что есть. Вот он и вынимает. Кто вас

поддерживал? Кто вам поддакивал? Кто сам что-то говорил? Давайте, давайте

их сюда!

- И дают? - спросил Зыбин. Он сидел на кровати четкий и внимательный.

Вся вата ушла, появилась резкая достоверность. И нащупывалось что-то еще,

склизкое, хитрое, уходящее из пальцев, но что это - он уловить пока не

мог, только чувствовал.

- А вы думаете, нет? Снявши голову, по волосам ведь не плачут? Кто себя

закатил на десятку, тот и другого не пожалеет, вот и сдают - причем сразу

же, с пылу с жару. Муж жену сдает, сын - мать (обратно бывает, реже), а

брат брата, друг друга - это уж как общее правило. Вот они и топят на

очных ставках друг друга. А когда после им в присутствии следователя дают

свидания, так знаете, как они тогда обнимаются, как плачут?! Ой, Боже мой!

Ведь оба погибли, только что вот погибли! Ведь и тот уже воли не увидит!

Все! Иногда вся семья сидит в одном коридоре - что ж? Статья пятьдесят

восемь, пункт одиннадцать - антисоветская организация. Двое говорили, один

слушал и молчал - двое в лагерь, один к Нейману наверх. И вот именно

отсюда-то исходит третье. Вот вы спрашиваете, почему следователь вам не

предъявляет ничего конкретного, а только долдонит: " Говори, говори,

рассказывай! " Да потому, дорогой, что вас сюда привел не свят дух, а

человек! И человек вам известный! Больше чем известный: ваш лучший друг и

брат, так как же его ставить под удар? Он как воздух нужен стране - он

благороден, надежен, проверен и перепроверен, оперативен и вхож, вхож! Ему

бы еще служить и служить - чистить и чистить страну от гадов и предателей,

а вы его - раз и погубили! Шепнули на свидании, скажем, " особый привет

такому-то" и поглядели соответственно - ну и все! Люди сейчас на эти штуки

оч-чень догадливые! Или из лагеря передали с освобожденным цидулю - и

опять все!

- Да-а, да-да! - Зыбин встал и прошелся по камере (зрачок в двери

сейчас был телесно-розовый, за ним кто-то стоял). - Да, да, Александр

Иванович! Очень вы мне хорошо объяснили! Очень, очень!.. Ну а теперь я

прилягу. Голова что-то не того... Мой друг и брат! А брат-то мой - Каин:

" Каин, Каин, где брат твой Авель? " И отвечает тогда Каин Господу: " Я разве

сторож брату моему?.."

...Проснулся он от резкого металлического стука. Стучали ключом об лист

железа металлической обшивки двери. Он вскочил. Над ним стоял Буддо и тряс

его. Оконце было откинуто. За ним стояло лицо коридорного.

- Вот еще раз ляжете, - сказал он, - и пойдете в карцер.

- За что? - спросил Зыбин.

- За нарушение правил распорядка. Вон инструкция на стене - читайте! -

И солдат захлопнул оконце.

После этого они оба с минуту молчали.

- Да, - покачал головой Буддо, - доводят до конца! Эх, Георгий

Николаевич! И что вы партизаните, что рыпаетесь по-пустому? Для чего - не

понимаю!

Зыбин сел на койку и погладил колено.

- Что я рыпаюсь? Ну что ж, пожалуй, я вам объясню, - сказал он

задумчиво. - Вот, понимаете, один историк рассказал мне вот какой курьез.

После февральской революции он работал в комиссии по разбору дел охранки.

Больше всего их, конечно, интересовала агентура. На каждого агента было

заведено личное дело. Так вот, все папки были набиты чуть не доверху, а в

одной ничего не было - так, пустячный листочек, письмо! Некий молодой

человек предлагает себя в агенты, плата по усмотрению. И пришло это письмо

за день до переворота. Ну что ж? Прочитали члены комиссии, посмеялись,

арестовывать не стали: не за что было - одно намеренье, - но пропечатали!

И вот потом года два - пока историк не потерял его из вида - ходил этот

несчастный студентик с газетой и оправдывался: " Я ведь не провокатор, я

ничего не успел, я думал только..." И все смеялись. Тьфу! Лучше бы уж

верно посадили! Понимаете?

- Нет, не вполне, - покачал головой Буддо. - Поясните, пожалуйста, вы

говорите, письмо было послано за день до... Значит, вы думаете...

- Вот вы уже и сопоставили! Да нет, ровно ничего я не думаю. Не

сопоставляйте, пожалуйста! Тут совсем другое. Этот молодой человек дал на

себя грязную бумажонку и навек потерял покой. Вот и я - боюсь больше всего

потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уже мне верно

каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если уж

выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей,

на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь, что

у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может меня

прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду... Что ж? " Потомство

- строгий судья! " И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете?

Буддо ничего не ответил. Он пошел и сел на койку. И Зыбин тоже сел на

койку, задумался и задремал. И только он закрыл глаза, как раздался стук.

Он поднял голову. Окошечко было откинуто, в нем маячило чье-то лицо.

Потом дверь отворилась, и в камеру вошли двое - дежурный и начальник.

Зыбин вскочил.

- Предупреждаю: при следующем замечании сразу пойдете в карцер, - не

сердясь, ровно сказал начальник. - На пять суток! Второе нарушение за

день!

- Но я не спал неделю!

- Этого я не знаю! - строго произнес начальник. - Но здесь днем спать

нельзя! Говорите со следователем.

- Вы же знаете: они нас не слушают.

- Ничего я не знаю. Мое дело - инструкция. Вот она. Днем спать нельзя.

Пишите прокурору. - И он повернулся к двери.

- Стойте! - подлетел к нему Зыбин. - Я буду писать прокурору, дайте мне

бумагу.

- В следующий вторник получите, - сказал ровно начальник.

- Нет, сейчас! Сию минуту! - закричал Зыбин. - Я напишу прокурору. Я

объявлю голодовку! Я смертельную, безводную объявляю! Слышите?

- Слышу, - с легкой досадой поморщился начальник и повернулся к

дежурному. - На пять суток его в карцер, а потом дадите бумагу и карандаш.

Так Зыбин попал в карцер. И так он в первый раз за семь суток заснул на

цементном полу.

И море снова пришло к нему.

...Я ведь страшно мудрый тогда был. Я тогда вот какой мудрый был: я

думал, посидит он у меня под кроватью, сдохнет, и все. Сейчас мне самому

непонятно, как я мог пойти на такое. Боль и страданье я понимал хорошо.

Меня в детстве много лупили. Бельевой веревкой до синяков, пока не

закапает кровь. Мать у меня была культурнейшая женщина - бестужевка,

преподавательница гимназии. Она ходила на всякие там поэз-концерты,

зачитывалась Северяниным, Бальмонтом. У нас в гостиной висел " Остров

блаженных" Беклина, мне дарили зоологические атласы и Брема (" он

обязательно будет зоологом"). И била меня по-страшному. Отец не вмешивался

и делал вид, что не замечал. А потом он умер, появился отчим, так тот

вообще не велел меня кормить - ведь он был еще культурнее!

- Как же ты жил? - спросила она тихо. И они оба вздрогнули от этого

неожиданного " ты".

- Да вот так и жил, представь себе, не так уж плохо. Имел товарищей,

писал стихи, конечно, очень плохие стихи, сначала под Есенина, потом под

Антокольского, я любил все гремучее, высокое, постоянно сгорал от любви к

какой-нибудь однокурснице. Тогда я поступил на литфак, как-то очень легко

сдал все экзамены и поступил. Надеялся, что буду стипендию получать. Нет,

не дали. Я ж из состоятельной семьи: отчим - профессор, мать - доцент.

- Пил?

- Нет, тогда совсем не пил. Тогда я капли в рот не брал. Пить начал

много позже. Уже когда кончал. Ведь тогда время очень смутное, страшное

было. Есенинщина, богема, лига самоубийц - да-да, и такая была! Трое

парней с нашего фака составили такую лигу. Вешались по жребию - двое

успели, третий - нет. И знаешь, как вешались? Не вешались, а давились

петлей, лежа на койке. А-а! - вдруг удивленно закричал он и остановился. -

Вот оно что! Теперь я понял, откуда мне знакомо его лицо. Он же меня

допрашивал по делу этих самоубийц. Но это еще до Кравцовой было! Да, да!

Да как же он-то меня забыл? Или...

- Это ты про...?

- Ну про него, про него! Он же следователь, только почему же он не

сказал мне сразу?

- Ты знаешь, - она взяла его за плечо. - Он вчера мне сделал

предложение.

- Что?! - воскликнул он и тоже вцепился ей в плечо. - Он вам?.. Он

тебе... Ух, черт!

- Да, вчера, после того как тебя увели отсюда твои соседи.

- Здорово! И что же ты ответила?

- Просила подождать. Сказала, что должна подумать. Подумаю и отвечу.

Вот подумала.

- И что же?

- Поблагодарю и извинюсь, скажу, что не смогу.

- Не сможете?

- Нет, не смогу. Я же тебя полюбила! Вот только сейчас поняла, что я

тебя люблю! Но только, пожалуйста, не думай, что ты меня разжалобил! Нет,

нет! И пожалуй, ты зря мне всю эту пакость начал. Теперь же я все время

буду думать об этом! Но есть в тебе что-то такое... Яд какой-то, что ли?

Ведь я не из влюбчивых - нет, нет, совсем не так! И на всякую лирику и

исповеди не податливая. А вот ты меня влюбил с такой великолепной

легкостью, что и сам не заметил. А вот сейчас не знаешь, что же делать со

мной?

- Нет, не знаю, - засмеялся он.

- Да ты еще вдобавок и невозможно искренен! Это в тебе особенно ужасно.

Хорошо. Завтра придумаем вместе что-нибудь. Пока не думай.

Несколько шагов они прошли молча.

- Слушай, - сказал он, вдруг останавливаясь. - Вот ты сказала, что

любишь меня. Я тебя - тоже. Так что ж? Целоваться, обниматься? А мне

совершенно не хочется. Не в том я совсем настроении!

Она засмеялась тихонько, обняла его, чмокнула в щеку и сказала:

- Да нет, все в порядке. Вот и море. Давай краба!

Краб неделю просидел под кроватью - он сидел все в одном и том же

месте, около ножки кровати, и когда кто-нибудь наклонялся над ним - с

грозным бессилием выставлял вперед зазубренную клешню. На третий день

около усов показалась пена, но когда Зыбин к нему притронулся, он

пребольно, до крови заклешнил ему палец. Тогда Зыбин ногой задвинул краба

к самой стене - вот он там сначала и сидел, а потом лежал. На пятый день

его глаза проросли белыми пятнами, но только Зыбин притронулся к нему, как

он выбросил вперед все ту же страшную и беспомощную клешню (ох, если бы он

умел шипеть!). На панцире тоже появилось что-то вроде плесени. На седьмой

день Зыбин утром сказал Лине: " Больше я не могу - вечером я его выпущу".

Она ответила: " И я с вами". Они договорились встретиться на набережной

около маленькой забегаловки, где вчера они сидели втроем, оттуда его увели

соседи, чтоб разрешить какой-то спор в корпусе. Когда она пришла вечером,

он уже сидел и ждал ее. Краб был в его шляпе. Уже смеркалось - зажегся

маяк, на судах горели зеленые и белые Огни. Они пошли. Он сказал:

- Вот уж не думал никогда, что во мне сидит такой скот! Обречь кого-то

на медленное и мучительное умирание. Никогда бы не поверил, что способен

на такое! Но вот рыб же вынимают из воды, и они засыпают. Тоже задыхаются,

конечно, я и подумал, что и краб заснет. Вот скот! И из-за чего? Из-за

глупой бабьей прихоти!

- А она очень красивая, эта прихоть? - спросила Лина подхватывая его за

руку.

- Ничего, красивая. Но ты много лучше (" Господи, - даже остановилась

она, - неужели ты способен и это замечать? "). Будь спокойна! Очень

способен! Но не в этом же дело! Пусть хоть раскрасавица, хоть Мэри

Пикфорд, голландская королева! Что из этого? Беда, что я скот! И, наверно,

права была мать, когда говорила: " Я тебя научу, садиста, гуманизму! " - и

хватала веревку. Вот ведь как! - Он засмеялся и покачал головой.

- Вот уж никогда не думала, что тебя можно так назвать.

- Не думала! Нет, называли, лет десять назад только так и называли, а я

все думал, что зазря. Ведь меня в зоологи готовили, а какой же зоолог не

потрошит лягушек? Но это чепуха, детство, а вот сейчас... Я ведь страшно

мудрый был, когда покупал краба. Я ведь вот какой мудрый был - я думал:

посидит, заснет, как рыба. А боль я должен был понимать. Знаешь, что такое

- веревкой по рукам и ногам?

...Он закатал до колен брюки и вошел в воду. Краб лежал в шляпе. Лина

светила с берега.

- А ты сойти сюда не хочешь? - спросил он.

- Хочу! Сейчас. - Она быстро скинула через голову платье и оказалась в

черном трико. - Слушай, - сказала она, наклоняясь над шляпой. - Еще бы

день, и он был бы готов.

- Да, - сказал он. - Конечно! Но больше я уже не мог. У каждого

скотства есть какой-то естественный предел. А я перешел и его. Стой.

Опускаю!

Он наклонился и опрокинул шляпу. Волны под светом фонарика были

прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их

светлые извилистые тени, Краб упал на спину да так и остался.

- Мертв, - сказала Лина.

- Да, - тяжело согласился он. - Поздно. Еще вчера...

- Смотри, смотри!

Сперва заработали ноги, не все, а одна и две, потом движение вдруг

охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с трудом поднялся. Встал,

отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил - вода

шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна.

- Будет жить, - сказал Зыбин твердо.

Какая-то мелкая рыбешка приплыла, сверкнула голубой искрой и сгорела в

луче фонаря, исчезла.

Тогда краб двинулся. Он пошел тяжело, неуклюже, кряжисто, как танк. Шел

и слегка шатался. Прошел немного и остановился.

- Будет жить, - повторил Зыбин.

- Будет.

И тут краб каким-то незаметным боковым, чисто крабьим движением вильнул

вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее,

шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная

галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась туда

и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби

на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб.

- Ну все, - сказал Зыбин. - Пошли!

- Пошли, - сказала она и как-то по-особому, по-женски, не то выжидающе,

не то насмешливо повернулась к нему, поглядела на него. Тогда он вдруг

подхватил ее и понес на берег. Вынес и осторожно поставил.

- Ну, так ты все-таки решил, что будешь делать со мной? - спросила Лина

и засмеялась. Засмеялся и он. И вдруг схватил ее и стал целовать в

запрокинутое лицо, в шею, в подбородок, в мягкую ямку около горла.

Поддался какой-то тормоз, прорвалась какая-то пауза, и он опять был самим

собой.

Засмеялся он и сейчас, грязный и небритый, лежа на влажном цементном

полу под ослепительно белым светом лампы. Свет здесь был такой, что

пробивал даже ладони. А стены, покрытые белым лаком, сверкали, как

зеркала, так, что через десять минут начинали вставать матовые радуги.

Но он не смотрел на них. Он смотрел куда-то вовне себя. Он знал теперь

все. И был спокоен.

- И имейте в виду, что бы там еще вы ни придумывали, - сказал он громко

солдату, который заглянул в глазок, - какие бы чертовы штуки вы там еще ни

напридумывали, сволочи!.. Не ты, конечно! Не ты! - поскорей успокоил он

солдата. - Ты что? Ты такой же заключенный! Мы и выйдем вместе! И еще

кое-что им покажем! Ты мне верь, я - везучий! Мы им с тобой обязательно

покажем!

Он подмигнул солдату и засмеялся.