Часть третья 4 страница

Массовичка, что ли? Да, вероятно, она. И грамотность ее! Ах сволочь! И

это, конечно, не единственная ее жертва. Поди, в аресте Зыбина есть и ее

капля меда".

- Идет, - сказал он. - Согласен. По какому телефону мне звонить?

И вынул блокнот.

Прошло несколько совершенно пустых дней, кончилась одна неделя,

началась другая, страшная тишина окружала Корнилова. Мир, в котором он жил

- эти сады и пригорки, - так опустел и обезлюдел, что иногда ему казалось:

никакого Зыбина и вообще не было на свете. И люди, к которым он уже привык

или привязался, тоже вдруг исчезли. Директор находился где-то далеко. Даша

не показывалась, бригадир не заходил. А рабочие копали землю и молчали.

Если бы Корнилов был чуть поопытнее, он знал бы, что такое всегда

наступает после арестов. Прежними остались только печальная Волчиха да

отец Андрей. Он вдруг снова появился у Волчихи. Веселый, довольный,

сияющий, с огромным портфелем в руках. Оказывается, какой-то приятель

уступил ему на несколько вечеров машинку, и вот он сидел в городе и

печатал и только вчера кончил.

- Так не дадите почитать? - спросил Корнилов. Он был уверен, что отец

Андрей под каким-нибудь предлогом откажет, но тот, наоборот, даже

обрадовался.

- Конечно, берите, - сказал он. - Вот я вам дам второй экземпляр,

выверенный. И посмотрите, кстати, слог, а то я по старинке ведь пишу,

тяжело и обстоятельно, а теперь, говорят, нужна легкость.

" Ну вот мне и материал для разговора со Смотряевым, - подумал Корнилов,

возвращаясь домой с рукописью. - Больше ничего и не надо". Но его все не

вызывали и не вызывали, и он уже не понимал, хорошо это или плохо. И в

музее все было спокойно и тихо. В кабинете директора по-прежнему сидел

ответственный молодой человек, и раз в неделю Корнилов отвозил ему рабочие

и научные сводки. Он их брал, листал, спрашивал с быстрым смешком: " А коня

Ильи Муромца не нашли? " - и прятал бумаги в ящик стола. Но однажды он

попросил его подождать - в кабинете было много людей - и, когда все ушли,

сказал:

- Вас попросили позвонить. Не позже чем завтра.

И протянул листок блокнота.

Корнилов посмотрел на листок, сказал " разрешите" и подошел к телефону.

- Конечно, конечно, - учтиво всполошился ответственный молодой человек,

тихонько встал и закрыл дверь на ключ.

Поднял трубку, однако, не Смотряев, а его сосед по кабинету - лейтенант

Суровцев. Корнилов поздоровался и сказал, что вот он случайно оказался в

городе и поэтому мог бы зайти сейчас же.

- А книга при вас? - спросил Суровцев.

- Да, - ответил Корнилов.

- Заказываю пропуск, - сказал Суровцев.

" Корнилов вдумчиво опустил трубку, постоял, кивнул головой

ответственному молодому человеку, застывшему в скромной позе чуткости,

понимания и невмешательства, и вышел.

А по дороге остановился и остро подумал: " А не игра ли это с огнем?

Ведь вот этот уж уверен, что я там работаю! Надо мне это? " Но труд отца

Андрея лежал в портфеле, пропуск был заказан. Суровцев ждал, и

единственное, что оставалось сейчас, - это идти побыстрее.

Лейтенант Суровцев сидел за столом Смотряева. На нем был серый

коверкотовый костюм и яркий галстук.

(О, эти коверкотовые костюмы! О, эти цветастые галстуки! Это микросрез

целой эпохи. Тогда только что уступили японцам Китайско-Восточную железную

дорогу, и в магазинах появились неслыханные товары: консервированная соя и

тонкие благородные ткани - трико, коверкот. В магазинах за ними давились.

На прилавке они испускали нежное, тихое сиянье. Они были нежны и

прекрасны, как копенгагенский фарфор. А через пару месяцев секлись и

превращались в тряпку.)

Когда Корнилов вошел, Суровцев поднялся, поздоровался и показал ему на

стул.

- Ну вот, - сказал он. - Вы имели дело с лейтенантом Смотряевым, но

сейчас он в командировке. Так что пока придется беседовать нам с вами, не

возражаете? Ведь речь, как я понимаю, идет все о том же отце благочинном?

Да? Отлично! Итак, вы разговаривали? О чем же?

- О суде над Господом нашим Иисусом Христом.

- О чем, о чем? - вскинул брови лейтенант Суровцев, и у него даже глаза

забегали, как у разыгравшегося кота.

Корнилов повторил.

- Вот сила-то! - засмеялся Суровцев. - И что же он такое говорит? Я

ведь эту историю читал когда-то! Это оттуда предатель?

- Так вот как раз о нем у Куторги целый труд.

- А ну-ка, ну-ка! - Суровцев взял рукопись и стал читать. - Как

сказано! - воскликнул он вдруг. - " Когда судья выносит несправедливый

приговор. Бог отворачивает от него свое лицо, но если он справедлив хотя

на час, то и весь мир становится от этого крепче". До чего же здорово! Это

что же, высказыванья тогдашних законодателей?!

- Да, - ответил Корнилов, - вот тут в скобках есть ссылка.

- Ага, ага! - кивнул Суровцев. - Да, да, ссылка! Нет, таких я не

слышал. У нас ведь историю права читали, но так, бегло, очень бегло! - Он

снова наклонился над рукописью. Дочитал до конца главу, закурил, сказал:

" Да..." - и прошелся по кабинету. - А все-таки знаете, что мне больше

всего понравилось? - сказал он, усаживаясь за стол. - Вот это правило:

" Суд, осуждающий на казнь раз в семь лет, - бойня. Да зовутся же члены его

членами КРОВАВОГО СИНЕДРИОНА". Да, тут задумаешься, прежде чем осудишь.

Знаете, что я вас попрошу? Оставьте-ка мне это дня на три, ведь он вам не

на один день дал, верно?

- Да, конечно, берите, - сказал Корнилов. - Но только в конце концов

мне все равно придется вернуть. Он мне дал для того, чтобы я поправил

стиль.

- Ну конечно, верну, как же иначе! - успокоил его Суровцев. - Ну а еще

о чем вы говорили?

- Так вот об Иуде.

- О! Вот это очень интересно! Я ведь знаю только то, что он предатель,

и вот говорят еще " поцелуй Иуды". Это что же, он подал такой знак при

обыске и аресте?

- Совершенно точно. Согласно Матфею, он сказал воинам так: " Кого

поцелую, тот он и есть. Возьмите его". Иуда очень волновался, трусил,

торопился, и у него ничего не оказалось приготовленным, кроме вот этого

совершенно бессмысленного: " Радуйся, учитель". " Да, это действительно я",

- ответил ему Христос, и тогда его схватили.

- Так-так, - сказал Суровцев, - но тут как раз все понятно. Тут и

писать работу, пожалуй, не о чем.

- Так вот, пишет Куторга, как раз во всей этой истории кроется какая-то

огромная путаница. Ведь Христос-то не скрывался, а выступал публично. Его

и без Иуды прекрасно могли схватить каждый день. " Зачем эти мечи и

дреколья, - сказал он, по Евангелию, - каждый день вы видели меня, и я

проповедовал вам. Что ж тогда вы меня не взяли? "

- Логично, - улыбнулся Суровцев. - То есть, конечно, логично только для

Христа. Арестованные часто спрашивают об этом. Им невдомек, что бывают еще

оперативные соображения. Ну а в истории с Христом в чем дело?

- Ну и тут, конечно, сыграли роль эти оперативные соображения, -

улыбнулся Корнилов, - как же без них? Дело в том, что Христос был очень

осторожен. Словить на слове его не удавалось. На самые провокаторские

вопросы он давал резкий отпор. Был остроумен и находчив. И вообще следовал

в этих случаях принципу: " Божье - Богови, кесарево - кесарю. То есть вот

земля, вот небо. Землю берите себе, небо оставьте мне, и давайте помиримся

на этом. Но, конечно, в семье учеников, с самыми близкими людьми он и о

земле говорил иначе. Так вот, чтобы засечь эти разговоры, нужен был кто-то

из учеников. И не один ученик, а по крайней мере два. А так как

государственного обвинения в то время не было, то без этих свидетелей не

только обвинить, но и привести в суд было невозможно. Доставлялся

преступник обвинителем, истцом. Так вот, таким истцом был Иуда, и в этом

случае за что ему платили тридцать сребреников - понятно. Причем и

обстановка создана подходящая: уединенное место за городом, пустующее

помещение, глубокая ночь, кучка заговорщиков, какая-то смутная тайна,

окружавшая этот арест. Но в таком случае должен быть еще один свидетель -

этот не хватает, не обличает, не приводит стражу. Он только молча

присутствует, а потом дает показания. И такой человек в деле Христа был,

но появился он только однажды на заседании синедриона. Его выслушали и

отпустили. Поэтому кто он, мы не знаем. Только это был кто-то из людей

очень близких Христу - такой близкий, что когда учителя арестовали, а

потом поволокли на судилище, он ходил и плакал вместе со всеми. Можно же

себе представить, что почувствовал Христос, когда его увидел там и он

заговорил. Но тайна так и осталась за закрытыми дверями. Христос ее так и

не сумел передать своим ученикам.

- А сам Иуда?

- И Иуда не захотел передать, хотя мог бы. Роль его была иная. Он

должен был привести толпу, то есть предать явно и публично. Так от него

потребовали его хозяева. Почему он пошел на собственную гибель - не ясно.

Должно быть, уж слишком сильно запутался. Ведь он был казначеем, то есть

самым деловым лицом в свите Христа. Вероятно, он исполнял и какие-то

другие поручения. Был связным, ну или что-нибудь в этом роде, и его

поймали. Во всяком случае, менять денежный ящик Христа на тридцать

сребреников синедриона, это по старому счету 22 рубля золотом, ему явно

никакого смысла не было. А синедрион потребовал от него за эти тридцать

монет не только голову Христа, но в придачу еще его собственную шкуру и

душу. Ведь таким судам нужны иногда свидетели, которые публично предают

других, только губя себя, то есть через свой собственный труп.

- Да, да, - Суровцев бросил на Корнилова какой-то косой, быстрый взгляд

и снова заходил по комнате. Прошелся, встал, снова сел. Вынул из стола

папиросы, но курить не стал, а так и забыл их в руке. - Скажите, а Христос

о том - втором - никак не догадывался? Или, может быть...? - спросил он.

- Нет, с уверенностью можно сказать, что нет. Только про Иуду он

откуда-то узнал заранее, и эта последняя ночь, то есть тайная вечеря, для

него была очень томительная. По Куторге, это типичная ночь перед арестом.

Тогда Христос испытал все, что приходится испытывать в таких случаях, -

тоску, одиночество, загнанность, безнадежность, надежду - " а может быть,

еще и обойдется как-нибудь", хотя было совершенно ясно, что ничего уж не

обойдется. Что - уже все! И под конец у него явилось, как почти у всех:

" Ну скорее же, скорее! Что вы медлите! Идите же, идите, идите! " И в

припадке предсмертного томления он сам торопит Иуду: " То, что задумал

делать, - делай скорей". И Иуда уходит.

- А тот, второй?

- А тот, второй, сидит и ждет. Ему ничего не надо делать, никуда не

надо идти. Его сами позовут и в свое время, и он покажет, этим его роль и

кончится. Но в ту ночь он, конечно, страшно волновался: а вдруг Христос

все-таки что-то узнал? И только когда учитель сказал: " Сегодня един из вас

предаст меня", - он успокоился. Раз " един", а не два, - значит, не он и

Иуда, а един Иуда, значит, все в порядке.

- Слушайте, - воскликнул вдруг Суровцев с настоящим волнением, - а не

может быть, что этот второй кто-то посторонний, не из учеников, а так...

Ну провел Иуда кого-то на чердак и спрятал, или у дверей поставил, или там

занавеской где-нибудь укрыл... Ведь он, говорите, был казначеем, значит,

заведовал хозяйством, а они по дворам ходили... И помещение тоже,

очевидно, отыскивал он, так что спрятать любого мог. Таких случаев сколько

угодно. Так вот не мог это быть посторонний? - И Корнилову показалось, что

почти мольба прозвучала в словах следователя, но он помотал головой.

- Увы, вряд ли. В той старой книге, где написано об этом втором, - а

это иерусалимский Талмуд, изданный в 1645 году в Амстердаме, - прямо

сказано: " Показали на него два ученика и привели его в суд и обвинили".

Ученики! Но ведь мы-то знаем только одного ученика - Иуду. Где же

второй-то?

- Да, - сказал Суровцев. - Да, правильно, где же второй? Печальная

история. - Он посидел, подумал, улыбнулся. - Вот когда еще были известны

оперативные разработки по делам об агитации. Вот когда! - Он еще посидел,

еще поусмехался. - Да, чисто сделано! Не подкопаешься! Работали люди! И

вот смотрите, как будто все законные гарантии налицо, и суд праведный, и

свидетели беспристрастные, а если надо закопать человека, закопают, при

всех законах закопают! Вот все говорят: " Суд присяжных, суд присяжных". А

кто Катюшу Маслову упек? Суд присяжных. Дмитрия Карамазова кто на каторгу

угнал? Суд присяжных. Кто Сакко и Ванцетти на электрический стул посадил?

Присяжные. Классовый суд! Как его ни обставляй, ни ограничивай, он свою

власть в обиду все равно не даст. Ну и мы не даем свою - так в чем же

дело? - И, сказав это, он сразу же заторопился: вынул чистый лист бумаги,

положил его на стол и сказал: - Ну что ж, Владимир Михайлович,

зафиксируем?

- Что? - испугался Корнилов. - Это?

- Да нет, не этот наш разговор, конечно, - улыбнулся следователь, - а

вот что-нибудь вроде этого: " Считаю своим долгом довести до вашего

сведения, что такого-то месяца, такого-то числа во столько-то времени я по

вашему поручению беседовал с гражданином Куторгой. Разговор происходил в

присутствии гражданки такой-то (тут имя), которая и может подтвердить все

мной показанное. Гражданин Куторга рассказывал про свои научные изыскания

из области истории церкви, никаких иных вопросов Куторга не затрагивал, о

политике не говорил, идеологически вредных высказываний не допускал..."

Все! Подпись. Можно еще прибавить, если это правда: " Жизнью своей он

доволен, а о Советской власти говорил: " Спасибо ей, что избавила меня от

лжи". Вы ведь так в прошлый раз говорили? Согласны?

- Да, конечно, - ответил Корнилов, - только вот нельзя ли убрать это:

" Считаю своим долгом довести до вашего сведения..." и " по вашему

поручению..."?

- А что вас тут смущает? - слегка улыбнулся Суровцев. - Разве это-не

правда?

- Правда-то правда, конечно, - замялся Корнилов, - да...

- Никакого " да", Владимир Михайлович, - со строгой благожелательностью

отрезал Суровцев. - Ваши показания имеют цену только потому, что мы сами

попросили вас помочь нам. Потому мы и доверяем вашим отзывам и показаниям.

Иначе все это ни к чему. Неужели вы этого не понимаете?

- Да, но...

Суровцев строго взглянул на него и вдруг рассмеялся.

- Ну и странный же вы человек, Владимир Михайлович, уж не обижайтесь.

Очень странный. Опять у вас " но"... Ну чего вы, в самом деле, боитесь?

Какое там " но...". Вы ведь не тот, первый, известный свидетель и не тот

неизвестный, второй. Вы не ученик и не истец. Вы просто-напросто

устанавливаете невиновность человека. Опровергаете донос! Почему это вас

смущает" а?

- Да нет, конечно, не смущает. Спасибо.

- Ну, так, значит, и пишем. - Суровцев наклонился над бумагой.

Когда донесение было написано и подписано, он встал, положил на плечо

Корнилова руку и сказал:

- Меня-то благодарить вам, конечно, не за что. А вот вам-то

действительно спасибо! Очень интересный разговор был тут. Есть о чем

подумать.

И еще прошла неделя. Сад стоял грустный, мокрый и пустой. Яблоки сняли,

бригадира перекинули на другое место. Корнилов все ждал приказа свернуть

работы, а его некому было отдать. " Вот уж приедет хозяин, он тогда

распорядится", - отвечал политпросветчик и загадочно улыбался. Неужели,

мол, до тебя не доходит? Ведь не глупенький же. А что до него, собственно,

должно было доходить? Он именно и вел себя как глупенький. В каждый свой

приезд он обязательно звонил Суровцеву, и тот принимал немедленно. И они

сидели в обширном светлом кабинете с картой мира на стене, с окнами в

детский парк, пили минеральную и разговаривали. Говорили о всяком: о

кладах, о том, что пьеса братьев Тур или Шейнина " Очная ставка" -

прекрасная, острая жизненная пьеса на самую нужную тему. (А кстати, вы не

прочли статью Вышинского в " Известиях"? Обязательно прочтите! Там есть

любопытные факты!) О Зыбине, о раскопках (так что ж, еще не прислали вам

нового человека? Как же вы тогда работаете?!) Затем переходили к старику.

(А что старик? Он свое прожил, его не переделаешь. Пусть себе сидит

пишет.) И под конец составляли одну и ту же бумагу. Начало ее: " Считаю

своим долгом поставить вас в известность..." Конец ее: "...о Советской

власти отзывался положительно".

Так продолжалось неделю, а потом случилось вот что. Однажды, когда они

уже кончали работать, в кабинет с папкой в руках вошел Хрипушин. Он

коротко кивнул Суровцеву, прошел к столу и наклонился над Корниловым.

- Ну, порядок! - сказал он усмехаясь. - Скоро мы этого батюшку будем в

партию принимать, к этому дело идет.

- Что ж? - слегка улыбнулся Суровцев. - Заслужит - и примем.

- Заслужит, заслужит! Я уж по вашим бумажкам вижу, что заслужит! -

энергично заверил Хрипушин. Он развязал папку, вынул оттуда " Суд над

Христом" и потряс им перед Корниловым. - Вот работка-то! Да, ничего не

скажешь: здорово!

- Что здорово? - спросил Суровцев.

- Здорово свою линию поп проводит!

Суровцев что-то хмыкнул, а Корнилов удивленно, ну, конечно, подчеркнуто

удивленно, поглядел на майора.

- Какую линию-то? - ответил ему Хрипушин. - А вот какую: что б там ни

писали об этом Маркс - Энгельс - Ленин - Сталин, а Христос-то был!

- То есть был человек по имени Иисус, которого евангелисты произвели в

звание Христа, - осмелился Корнилов.

- А это уж неважно, это совершенно неважно, - махнул на него огромной

лапой Хрипушин, - тут уж кто как захочет, так и поймет. Главное - был!

Во-вторых, вот смотрите, как тогда гуманно судили. А мы, чекисты, на эту

поповскую гуманность плевали, - вдруг взревел и взорвался он. - Так вот,

как того поп хочет, так никогда не будет. А будет так: заслужил - получай!

И полной мерой! А третье - самое главное. Вот распяли безбожники Господа

Бога нашего, а он на третий день, смерть смертью поправ, воскрес и

вознесся.

- Слушайте, так вот как раз этого в рукописи и нет! - крикнул Корнилов.

Он действительно был ошеломлен.

- То есть как это нет? - гневно повернулся к нему Хрипушин. - Как это

нет, когда черным по белому тут все это и написано. Что вы мне-то голову

морочите?! - Он кинул рукопись на стол. - Возьмите это ваше святое

евангелие! Суровцев, отберешь расписку, что материал возвращен.

- Что? - Корнилов, вскочил с места. - Я же просто так все это дал, без

всякой расписки. Зачем же вы?..

- Как? - Хрипушин повернул к нему свое страшное лицо и посмотрел на

него оловянными глазами. - Так вы что, играться сюда к нам пришли?

- Я... - начал было Корнилов.

- Вы что? Материал органам представили или книжку " Роман императрицы"?!

Лейтенант Суровцев?!..

- Да, да, - заторопился и забегал руками по бумагам Суровцев, - мы

сделаем, сделаем! Владимир Михайлович, ну такова же форма следственного

производства.

- Да что ты с ним объясняешься, что ты объясняешься? - совсем зашелся

Хрипушин. - Ты его лучше спроси, кто он? США или советский гражданин?

Обязан он или нет помогать органам? Ах ты. - Он стиснул кулаки, и скулы у

него налились. - И кончайте эти детективные истории немедленно! А то

развели мне богословия на сто листов! Нет так нет, и голову нечего

морочить! Но смотри, Суровцев! Ты у меня смотри, пожалуйста! С тебя весь

спрос! - И он стремительно вышел из кабинета.

Несколько секунд оба молчали. Надо сказать, если Хрипушин хотел

произвести впечатление, то он его произвел. Саженный вышибала с

напружиненными кулаками и холуйским блестящим по ниточке пробором

посередине, он произвел впечатление! Впрочем, он, может быть, и ничего не

хотел производить. Просто, переступая некие пороги, он совершенно

автоматически, как актер, входил в нужное состояние. Он вконец развинтил

себе нервы, и его всегда била истерика. Била, когда он допрашивал

арестованного, била, когда прижимал свидетеля, била, когда начинал орать,

била, когда кончал орать, потому что понимал: орать сейчас бесполезно.

И еще одно, пришедшее к нему в последние месяцы, - никогда он еще не

чувствовал себя так твердо обеими ногами на земле, как сейчас. Он знал,

что не зря его вытащили сюда из захолустья и присвоили звание майора, что

в мире очень многое переменилось и вот-вот наступит тот долгожданный час,

когда Вождь даст наконец на вооружение своим славным чекистам выработанные

им совершеннейшие методы ведения следствия, что, исходя из глубокого

творческого понимания идеи марксизма и сталинского анализа идеи

международной рабочей солидарности, Вождем уже подведена некая

непоколебимая теоретическая база под эти новые методы, вернее, под эти

новые формы классовой борьбы. И тогда эти аппаратчики, которые сейчас

смотрят на него сверху вниз, заткнутся навсегда, ибо потребуется не только

наука и формочка, а еще и нечто иное, живое, а не мертвое. А это у него

есть, и он готов, а они еще - как сказать, как сказать. Поэтому все эти

месяцы он жил в повышенном состоянии, в напряженном и непрерывном ожидании

чего-то большого, славного и громкого. И именно поэтому же и заводился он

и орал сейчас чаще, чем обычно.

- Ах, как нехорошо вышло, - бесполезно поморщился Суровцев, когда

Хрипушин ушел, - и надо же было вам говорить... Ну ничего, ничего. Вот вам

бумага, пишите... - он задумался. - Пишите, значит, так: " Из дела по

оперразработке А.Э.Куторга мною, Владимиром Михайловичем Корниловым,

получена обратно рукопись на двухстах двадцати четырех листах машинописи

" Суд над Христом" как не представляющая оперативной ценности".

Подписались. Дата. Все! Давайте сюда! Фу, черт, как все неудачно вышло.

Воды хотите? - Корнилов мотнул головой. - Да ничего, ничего! То ли у нас

еще бывает. Я скажу вам, почему майор злится: ему самому влетело.

- От кого?

- От начальника. Как раз вчера подполковник меня вызвал с делом. Я ему

доложил все по порядку. Он полистал, полистал вот " Суд", взял, листика три

прочел, потом и говорит: " Ну что же, кажется, верно - ерунда! Сумасшедший

дед, и все! Будем, наверно, закрывать - но только знаешь? Не вполне

солидно это как-то у нас выглядит. Вот пять донесений, и во всех одно и то

же: не допускал, не допускал. А что же он допускал? Рассуждение о

божественной литургии, что ли? Да говорили ли они вообще или просто водку

пили? А вдруг он просто затаился? Вот мы дело закроем, а тут он и каркнет

во все воронье горло, что мы тогда будем делать? " Я молчу, сказать-то

нечего. Вот он подумал еще и решил: " Ладно! Подождем еще с недельку -

вреда от этого не будет, а оснований прибавится..." Ну и на майора,

конечно, поднапер в этом смысле. А майор на нас. Вот и все.

- И надо же было мне высовываться с этими листами, - с горечью сказал

Корнилов. - Кто меня просил их вам приносить? Кто тянул меня, дурака, за

язык? Ах ты... - И он стукнул себя кулаком по лбу.

- Ну что вы, что вы! - огорчился и взволновался Суровцев. - Ведь это

такой великолепный оправдывающий материал! Мы уже имеем и отзыв на эту

работу! Нет, это вы отлично сделали! А что касается разговора... - Он

вдруг засмеялся и махнул рукой. - Плюньте, честно говорю, плюньте! У нас

тысячу таких на дню бывает! Честное слово. - Но, подписывая пропуск, вдруг

снова посерьезнел и сказал уже без всякой улыбки: - Только теперь и я уж

вас попрошу. Дело действительно идет к концу. Будьте поактивнее. Начните

разговор сами и о политике.

Всю эту неделю состояние у Корнилова было преотвратительное. Погода над

горами окончательно расмокропогодилась. Дожди, дожди, дожди. Алмаатинка

вздулась, ревет, катит камни. На месте раскопок серая и рыжая слякоть.

Палатка протекает, пришлось перетаскивать койку и подставлять кастрюлю. А

тут еще собака повадилась ночью выть - встанешь сонный, швырнешь в нее

чем-нибудь - отскочит немного, сядет и опять, подлюка, воет, воет.

А дождик нудит и нудит - день и ночь, день и ночь - мелкий, серенький,

косой, такой, что и жить не хочется. На его фоне и происходит черт знает

что. Но всего неприятнее была все-таки встреча с Линой. Он зашел к ней в

институт, приотворил дверь кабинета, позвал, и она сразу же выскочила,

ослепительная, светлая, радостная, он чуть не вскрикнул: какая она! А она

увидела его и сразу потухла. И ничего у нее не нашлось для него, кроме:

" Ах, это вы, Владимир Михайлович". Так, стоя в коридоре при полуоткрытой

двери, они и поговорили - о раскопках, о горах, о дождике, о яблоках - не

надо ли помочь достать? Он может! Нет, спасибо, ничего не надо! Потом он

заикнулся о Зыбине, и она быстро сказала: " Знаю - говорили. Ну что же? Не

виноват - разберутся, выпустят..." Вот так. Вот и все. Он ушел, а

настроение у него после этого было такое, что хоть сейчас в Алмаатинку.

И отца Андрея он тоже видел только один раз и то на три минуты. Рядом

под бугром стоял колхозный газик, и там сидели его дочка и кто-то из

правления. Отец Андрей залетел за рукописью. Взял ее, спросил: " Прочли?

Понравилось? Нет? Ну потом, потом! " - и скатился с бугра, старый смешной

попик в широкой поповской шляпе, плаще, похожем на рясу, в сапогах и

глубоких калошах.

Вот все это - мелкое, пасмурное, несуразное, ноющее, как больной зуб, -

донельзя, до болезни развинчивало и просто выпихивало со света Корнилова.

И он понимал: от этого не сбежишь, не спрячешься, оно всюду и всегда с

тобой, потому что оно и есть - ты. И еще мучило сознание - ну куда, зачем

он сунулся? Кто его тянул за язык? Захотелось спасти батюшку? Так,

спаситель, спаси сначала себя самого. И вот теперь его вызывают,

приказывают что-то писать, дополняют, поправляют, кричат, угрожают, а он

должен вертеться и оправдываться. Почему? Ради какого дьявола? И сколько

же тогда он стоит со всеми его клятвами, и что он вообще понял на этом

свете? А самое-то главное - что ему сейчас делать с собой? Напиться? Он и

напивался: напился у Волчихи раз, напился у нее два. Ребята какие-то за

водкой пришли, гармошку принесли, он на ней поиграл слегка. Они его на

свадьбу начали звать, он отказался. А потом так надрался с рабочими, что

его два дня рвало желчью и он не мог головы оторвать от подушки - все

кружится, все болит, ничего не хочется и на все наплевать. Поднялся он

только на третий день. У порога его снова вытошнило - и стало сразу легче:

он поднял голову, обтер рот прямо ладонью, рука дрожала, он сам весь

дрожал и пошел. Шел и шатался, но до " Голубого Дуная" все-таки дошел. Там

было полным-полно, над бочкой орудовала пухлая розовая буфетчица - ни дать

ни взять подарочная баба с чайника из магазина сувениров. Он слепо через

толпу пошел на нее и заказал сразу шесть кружек пива. Кто-то донес их до

свободного стола. Он сидел и пил не отрываясь. Одна кружка, другая, третья

- все они рядком стояли на столе. Люди смотрели на него и сочувствовали. А

подначивать никто не подначивал, потому что все понимали. Потом он встал и

пошел. А на половине пути вдруг тучи прорвало и хлынуло солнце. Сразу все

кругом запестрело, заблистало, застрекотало, зачирикало. Стало светло,

тепло, горячо, просторно. Он опустился под куст. Посидел, подумал, сходил

куда-то. Стало совсем ладно. А солнце грело, светило, слепило, валило его