Часть третья 2 страница

слезы) и теперь сидела похожая на снегиря-пуховичка - тихая, печальная,

пригожая.

- А вот так, дорогая, - ответил отец Андрей ласково, - что не смел я

никого прощать. Откуда я взялся такой хороший да добрый, чтоб прощать?

Как, скажи, простить разбойника за убийство ребенка? Что это, моего

ребенка убили? Или я за это прощение отвечать буду? Нет, потому и прощаю,

что поп я. А с попом и разговор поповский. Никто его прощенье всерьез и не

понимает. Милость господня безгранична - вот и изливай ее, не жалея.

Милость-то, конечно, безгранична, да я-то с какого края к ней примазался?

Я разве приказчик Богу моему? Вот смотрите, наша хозяйка-ларечница

отсидела три года за чужую вину. Подсыпался к ней однажды бухгалтер: дай

да дай выручку на два дня. Она и дала. Только его, негодяя, и видела. А я

его знаю! Он человек набожный! В церковь ходил аккуратно, два раза у меня

на тайной исповеди был! Теперь появится здесь, обязательно в третий раз

придет. " Отпустите грех, батюшка". Ну и как я ему отпущу? Сидела она, а

прощу я? И он мне за это отпущение еще из ворованных денег, поди, пятерку

в ладонь сунет? Что же это за прощение будет? Чепуха же это! Полный

абсурд!

Волчиха вдруг быстро поднялась и вышла из комнаты.

- А Христос? - спросил Корнилов и налил себе и отцу Андрею еще по

полстакана. - Как же Христос всех прощал?

- Спасибо, - сказал отец Андрей и взял стакан в руки, - ну, это уже

последний. Вот о Христе-то и идет разговор. Христос, Владимир Михайлович,

так вас, кажется, по батюшке? - Христос мог прощать. Недаром мы его

именуем искупителем. Ведь он бог, тот самый, что един в трех лицах

божества, так почему же он, будучи Богом, то есть всемогущим, не мог

простить, не спускаясь с неба? Даже не простить, а просто отпустить грехи,

вот как мы, попы, отпускаем, не сходя с места? Умирать-то, страдать-то ему

зачем? Вы думали об этом? Конечно, не думали: для вас и Христос, и троица,

и Господь Бог-отец, отпустивший сына на казнь, и сын, молящий отца перед

казнью: " Отче, да минет меня чаша сия", все это мифы, но смысл какой-то

таят эти мифы или нет? Мораль сей басни какова?

- Христос не басня, - сказал Корнилов, - я верю, был такой человек.

Жил, ходил, учил, его распяли за это.

- Ну вот, значит, уже легче. В Христа-человека вы, стало быть, верите.

А я верю еще и в Христа! В Бога-слово. Вот как у Иоанна: " В начале бе

Слово, и слово бе Бог". А если все это так, то мораль сей басни проста:

даже Бог не посмел - слышите, не посмел простить людей с неба. Потому что

цена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих синайских высот,

влезь в подлую рабскую шкуру, проживи и проработай тридцать три года

плотником в маленьком грязном городишке, испытай все, что может только

человек испытать от людей, и когда они, поизмывавшись над тобой вволю,

исхлещут тебя бичами и скорпионами - а знаете, как били? Цепочками с

шариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот, когда

тебя эдак изорвут бичами, а потом подтянут на канате да приколотят -

голого-голого! - к столбу на срам и потеху, вот тогда с этого проклятого

древа и спроси себя: а теперь любишь ты еще людей по-прежнему или нет? И

если и тогда ты скажешь: " Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю! " -

то тогда и прости! И вот тогда и действительно такая страшная сила

появится в твоем прощении, что всякий, кто уверует, что он может быть

прощен тобой, - тот и будет прощен. Потому что это не Бог с неба ему грехи

отпустил, а распятый раб с креста его простил. И не за кого-то там

неизвестного, а за самого себя. Вот какой смысл в этой басне об

искуплении.

- И, значит, теперь, - спросил Корнилов, - вы можете прощать, а не

отпускать?

- Да, теперь, пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то; когда я

это право заслужил, то оказалось, что в нем никто не нуждается.

Корнилов сидел пошатываясь и смотрел на отца Андрея. Что-то многое

зарождалось в его голове, но он не мог, не умел этого высказать.

- И как, вы все грехи можете прощать? - спросил он. - Или только те,

которые перенесли на себе? Вот, например, вас, наверно, не раз продавали,

так Иуду вы простить можете?

Отец Андрей посмотрел и улыбнулся.

- А почему нет? Ведь кто такой Иуда? Человек, страшно переоценивший

свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок всем

нам - слабым и хлипким. Не хватай глыбину большую, чем можешь унести, не

геройствуй попусту. Три четверти предателей - это неудавшиеся мученики.

- А Христос что ж, не понимал, кого он вербует в мученики? - неприятно

осклабился Корнилов. - Ну, знаете, тогда далеко ему до нашей техники

подбора кадров. Те тоже дают порой промашки, но так... - Он покачал

головой. - Подумать только, какую компанию он себе собрал. Петр отрекся,

Фома усомнился, а Иуда предал. Трое из двенадцати! Двадцать пять процентов

брака. Да любой начальник кадров слетел бы за такой подбор. Без права

занятия должности. Вот Петр: ведь только случайно и он не стал предателем.

Ну как же. Его тогда какая-то девка из дворца правителя признала: " Э, да

ты тоже из них? " А что он ей ответил? " Знать я его не знаю, ведать не

ведаю, и дела мне до него никакого нет". И так три раза: нет, нет и нет.

Ну а что, если бы кто из власть предержащих тут был и эти девкины слова

услышал? Он сразу бы прицепился: " Как ты говоришь? Этот? Вот эта самая

борода? А ну, подойди-ка сюда, уважаемый. Так вы что? Оба из одной

компании, стало быть? Ах нет? И не видел, и не слышал? А что же она

говорит? Наговаривает? Ах негодяйка! И этот врет? И этот тоже? Ах они

клеветники! Ах гады, ну постой, я их всех!.. Взять! Этого, самого

безвинного! В холодную его! Раздеть до низиков! Он думает, что он у тещи в

гостях! Врешь! Запоешь! Вспомнишь! Как еще! " - Корнилов с большой

экспрессией исполнил эту сцену. - Ну вот и конец вашему Петру. А ведь

помните, что Христос об нем сказал: " Ты камень, и на камне этом я возведу

храм свой! " Хорош камень! Впрочем, и храм у вас тоже получился хорош! Ну

ладно, с этими двумя в общем-то понятно - а вот куда Пилата денете? Судью,

руки умывающего? Который и на смерть осудил, и в смерти как бы не виноват.

Потому что если общественность вопит " распни, распни! ", то что тогда судье

остается, как и правда не распинать? Так вот с этим-то председателем

воентрибунала что нам делать? Тоже прощать? За чистоплотность? Не просто,

мол, распял, а руки перед этим вымыл? Не хотел, мол, но подчинился

общественности. Ах, какое смягчающее обстоятельство! Так что, войдет он в

царствие Божие или нет?

- Без всякого сомнения, - ответил отец Андрей. - Если судья вдруг

почувствовал на своих руках кровь невинного - он уже задумался. А если он

начал думать, то уж додумает до конца. Помните, как Мармеладов

Раскольникову говорит: " Распни меня, распни, судья праведный, но распни и

пожалей, и я тогда руки тебе поцелую..." Да и что мы знаем достоверного

про Понтия Пилата - проконсула иудейского?

Обратно шли уже сильно подвыпившие. Отец Андрей размахивал руками и

говорил:

- Да, Христово ученье это самое: " Несть Эллина, несть Иудея" - не

оригинально! Все это уже было! Да! С этим приходится согласиться! Но

только в каком смысле, дорогой товарищ Корнилов? Только в одном! В том-то

и лихость таких истин, что они всегда были с нами, и изречь их не великая

мудрость, а вот умереть за них... Но вот что-то философы не больно хотели

умирать...

Они шли покачиваясь, кричали, и на них даже редкие колхозные собаки, и

те уже не лаяли. А над садами и горами плыла полная черная южная ночь.

Тучи закрыли небо. Парило, как перед грозой. И было тихо-тихо: не

стрекотали кузнечики, не пели сверчки, не кричали в длинных влажных

травах, похожих на водоросли, крапчатые болотные птахи, только внизу, как

отдаленный железнодорожный переезд, все грохотала Алмаатинка. Этот

раздувшийся к ночи ледяной поток (весь день таяли снеговые шапки) ломал

горы и катил валуны.

Перед тем как выйти из дому, Марья Григорьевна - мягкая, теплая,

податливая - набросила на голые плечи, черную шаль с розами, но когда

Корнилов хотел обнять ее, то наткнулся на жесткую, напружиненную руку

попа. " Вот чертов поп, - подумал он, - а ведь ему больше шестидесяти".

- Вот у меня, - продолжал отец Андрей, - сейчас лежит книга. Ваш

директор дал почитать. " Переписка апостола Павла с философом Сенекой

Христианствующим". Слышали такого - Анний Луциний Сенека? Так вот, с

христи-ан-ствующим.

- Ну, а что же особенного?

- А то особенное, дорогой товарищ Корнилов, что не был этот господин

Христианствующим. Подделка это все. Он о Христе и не слышал. Как, конечно,

и о Павле. А услышал бы - обоих вздернул на крестах и не охнул. Но веление

века он понял правильно. Вот поэтому он и христианствующий. Нельзя было в

то время услышать шаги командора и не стать Христианствующим.

" Услышать шаги командора, - подумал Корнилов. - Наверно, собака, стихи

пишет вроде попа Ионы Брихничева", - и сказал:

- А не могли бы вы как-нибудь попроще? А то не совсем понятно, о чем вы

вообще.

- Я говорю вот о чем. Республика во время Сенеки умерла. Вернее, не то

уже умерла, не то еще только умирала - этого толком никто не знал, потому

что никто не интересовался. На свет лезли упыри и уродцы. И назывались они

императорами, то есть вождями народа. Оглянуться было не на что. Ожидать

было нечего. Настоящего не существовало. Сзади могилы, и впереди могилы.

" Третье поколение уже рождается в огне гражданской войны". Это Гораций о

прошлом Рима. " Волки будут спать на площадях и выть от голода в пустых

чертогах" - это Овидий о будущем Рима. Но то был еще золотой век. Август.

Принципат. Расцвет искусств. А после уже действительно пошла тьма и

безысходность. И юрист Ульпиан объяснил причину этого так: " Что нравится

государю, то имеет силу закона, потому что народ перенес и передал ему

свои права и власть". И Сенека понимал: раз так, надо опираться не на

народ - его нет, не на государя - его тоже нет, не на государство - оно

только понятие, - а на человека, на своего ближнего, потому что вот он-то

есть, и он всегда рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба.

Не поэт, не герой, а голый человек на голой земле. Вы понимаете?

- Ну, я слушаю, все слушаю, - ответил Корнилов.

- Ибо человек, если так на него взглянуть, не только самое дорогое, но

и самое надежное в мире. Вот последнее-то, кажется, товарищ Сталин себе

уяснил далеко не полностью!

" Вот выдает, - подумал Корнилов, - зачем это он так? При ней? " Но

неожиданно для себя сказал:

- Я слышу речь не мальчика, но мужа, она с тобой, отец, меня мирит.

- Спасибо! И безо всяких лишних слов спасибо! - серьезно ответил отец

Андрей. - Да, Сенека это понял и за это у позднейших отцов церкви получил

прозвание Христианствующего. Но не Христа! Теперь вот о Христе. Лет за

тридцать до этого на другом конце империи бродил по песчаным дорогам Иудеи

плотник или строитель, говорят еще, что он делал плуги, нищий проповедник

с кучкой таких же бродяг, как и он. Они хоть не сеяли и не жали, но урожай

собирали - то есть попросту попрошайничали. Что соберут, то и поедят, где

их тьма застанет, там и заночуют. Все беспрекословно слушали своего вожака

- нрав у него был вспыльчивый, яростный, но отходчивый. А вообще имел

характер ясный и простой. Образован не был, хотя греческий и знал (иначе

как бы он говорил с Пилатом?). А проповедовать умел, и его заслушивались.

Говорил картинно, хотя и суховато, просто и четко, с великим жаром

убежденности. Был очень осторожен, и заставить его проговориться было

невозможно. И хотя всем было ясно, что он отрицает все - императора,

власть императора, богов императора, мораль императора, - за язык поймать

его не удавалось. Вести из Рима просачивались скупо, и что делалось в

империи - никто не знал, да и что было этим рыбакам да ремесленникам до

высокой политики? Философские же и исторические сочинения, так сказать,

книги века, конечно, доходили и в эту тьму тараканью, но этот плотник или

строитель их никогда не развертывал. Зато яснее, чем все эти поэты,

философы, ораторы и государственные умы, он понимал одно: мир смертельно

устал и изверился. У него нет сил жить. Выход один - надо восстановить

человека в его правах. Но знал он и еще одно - самое главное! За это

придется умереть! И не так умереть, как умер Сократ, среди рыдающих

учеников, не так, как кончал с собой римский вельможа в загородной вилле,

то открывая, то вновь перевязывая жилы, - а просто нагой и наглой смертью.

А вы понимаете, что такое крестная смерть? - спросил отец Андрей, вдруг

останавливаясь. - " Masmera min hazluv" - длинные гвозди креста, а?

Понимаете?

- Что, очень больно? - как-то даже всхлипнула Марья Григорьевна, и

Корнилов почувствовал, что она прильнула к отцу Андрею, а тот, сминая,

нарочито больно, придавил ее к себе.

- Ну зачем вы это завели? - спросил Корнилов досадливо.

- А крестная смерть значит вот что, молодой человек, - продолжал отец

Андрей. - Вот легионеры с осужденными добрались до места. Кресты там уже

торчат. " Остановись! " С осужденных срывают одежду. Их напоили по дороге

каким-то дурманом, и они как сонные мухи, их все время клонит в дрему от

усталости. На осужденных накидывают веревки, поднимают и усаживают верхом

на острый брус, что торчит посередине столба. Притягивают руки,

расправляют ладони. Прикручивают. Прикалывают. Работают вверху и внизу. На

коленях и лестницах. Кресты низкие. Высокие полагаются для знатных

преступников. Вокруг толпа - зеваки, завсегдатаи экзекуций и казней,

родственницы. Глашатаи. Все это ржет, зубоскалит, шумит, кричит. Женщины

по-восточному ревут, рвут лицо ногтями. Солдаты орут на осужденных. Кто-то

из приколачивающих резанул смертника по глазам - держи руки прямее.

Нелегко ведь приколотить живого человека, поневоле заорешь. Наконец

прибили. Самое интересное прошло. Толпа тает. Остаются только кресты да

солдаты. И там и тут ждут смерти. А она здесь гостья капризная,

привередливая. Ее долго приходится ждать. Душа, как говорит Сенека,

выдавливается по капле. Кровью на кресте не истечешь - раны-то ведь не

открытые. Тело растянуто неестественно - любое движение причиняет

нестерпимую боль, - ведь осужденный изодран бичами. Часа через два раны

воспаляются, и человек будет гореть как в огне. Кровь напрягает пульс и

приливает к голове - начинаются страшные головокружения. Сердце работает

неправильно - человек исходит от предсмертной тоски и страха. Он бредит,

бормочет, мечется головой по перекладине. Гвозди под тяжестью тела давно

бы порвали руки, если бы - ах, догадливые палачи! - посередине не было бы

вот этого бруса, осужденный полусидит, полувисит. Сознание то появляется,

то пропадает, то вспыхивает, то гаснет. Смерть разливается от конечностей

к центру - по нервам, по артериям, по мускулам. А над землей - день - ночь

- утро. День, вечер, ночь, утро - одна смена приходит, другая уходит, и

так иногда десять суток. Служат здесь вольготно, солдаты режутся в кости,

пьют, жгут костры - ночи-то ледяные. К ним приходят женщины. Сидят

обнявшись, пьют, горланят песни. Картина.

- Да, картина, - сказал Корнилов неодобрительно, - и вы, видать, мастер

на такие вот картины.

- Христу повезло. Он умер до заката. Страдал, однако, он очень. Он

изверился во всем, метался и бредил: " Боже мой, Боже мой, для чего ты

оставил меня? " И еще: " Пить". Тогда кто-то из стоявших обмакнул губку в

глиняный горшок, надел ее на стебель степной травы, обтер ему губы. В

горшке была, очевидно, обыкновенная римская поска - смесь воды, уксуса и

яиц: ее в походах солдаты пили. Тогда, вероятно, сознания у него уже не

было. Один из воинов проткнул ему грудь копьем. Потекла кровь и вода - это

была лимфа из предсердия. Так бывает при разрыве сердца, а в особенности в

зной при солнечном ударе. Вот так умер Христос. Или, вернее, так

народилось христианство.

Он остановился, вобрал в себя полной грудью воздух и сказал:

- То есть так произошло искупление, друзья мои. Человек был снова

восстановлен в своих правах.

- Чтоб наш любимый вождь через две тысячи лет мог сказать: " Самое

дорогое, что есть на свете, - это человек", - ответил Корнилов.

- Ах, как он неосмотрительно сказал это, - покачал головой отец Андрей.

- Ах, как неосмотрительно. И не ко времени!

Что они потом говорили и где были, Корнилов помнит очень плохо.

Кажется, вдвоем они провожали Марью Григорьевну. Кажется, потом Марья

Григорьевна проводила их. Затем как будто бы они шли вдвоем с отцом

Андреем и тот ему о чем-то толковал. Отрезвление наступило внезапно.

Впереди вдруг вспыхнул прямой зеленый луч фонарика, ослепил его и осветил

высокую, тонкую женскую фигуру на тропинке. Голос из этого луча позвал:

- Владимир Михайлович...

- Даша! - крикнул он, бросаясь вперед, и сразу же стало опять темно.

Пропал ли отец Андрей сейчас же или все время был с ними третьим, но стоял

в темноте - от так и не помнит и потом тоже выяснил не с полной точностью.

Во всяком случае, голоса он больше не подал.

- Дядю сегодня увезли, - сказала Даша из темноты.

- Что? Как? - крикнул Корнилов и стиснул ее руку.

С этой минуты все, что он говорил ей и слышал от нее, он помнит в

каких-то отрывках, словно в скачущем луче фонарика. То свет, то темнота.

Он хорошо помнит, что она сказала:

- Достучался один военный. Очень вежливый. Поздоровался. Попросил

поехать с ним на час. Сказал, что потом доставит обратно. Я ждала, ждала,

потом пошла к вам.

- Я ничего не знал, - быстро ответил он зачем-то, а потом добавил: -

Это, наверно, по поводу Зыбина. Ведь его тоже...

Она вцепилась ему в руку.

- Как?

- Да вот так, - ответил он.

Потом они стояли, молчали, подавленные всем этим, и вдруг он обнял ее

за плечи и сказал:

- Ничего, ничего, все образуется! - И в эту минуту ему действительно

стало казаться, что все образуется. Что все так неважно, что об этом не

стоит и думать. Потом Даша вдруг заплакала. Просто уткнулась ему в грудь и

заплакала тихо, горько, как маленькая. А он гладил ее по волосам как

сильный, старший и повторял: " Ничего, ничего".

И спросил:

- А бумажку-какую-нибудь он показывал?

Оказалось, нет, не показывал. Просто военный сказал: " Я вас попрошу

только на час, а потом сам вас довезу до дома..." И дядя как-то незаметно

вздохнул и ответил: " Ну что ж, едемте! " И поглядел на нее, будто хотел

что-то сказать, но так ничего и не сказал. Просто снял пиджак, оделся и

вышел за военным. А на дороге, под горой, стояла, светила лиловыми фарами

машина, и за рулем сидел шофер. Вот так все и случилось.

- Да, - сказал. Корнилов, - да, это уже случилось. Ну что ж, пойдемте

ко мне.

И опять он был совершенно спокоен.

Когда они вошли, он повернул выключатель. Зажегся свет.

- Вы смотрите, починили-таки электростанцию! - удивился он, и, хотя это

было совершеннейшим пустяком, он почему-то очень обрадовался. Подошел к

столу, отодвинул стул и сказал Даше просто и обыденно: - Садитесь,

пожалуйста! Не убрано у меня, конечно, и грязюка страшенная, но...

- Ничего, ничего! - ответила она так же обыденно, по-школьному и, вот

странность, - улыбнулась!

И он тоже улыбнулся.

Отчаянность и бесшабашность, как крепкое вино, били ему в голову.

- Ничего, как увезли, так и привезут, - сказал он бодро и твердо. - Вот

что с нами-то будет...

Она воскликнула:

- С вами?!

- С нами, - кивнул он головой, - со мной, с Зыбиным.

- А его не... - Она сидела выпрямившись и смотрела на него блестящими,

большими от слез глазами (в комнате было очень светло).

- Нет, - ответил он, - нет, его-то не отпустят, он ведь не ваш дядя.

Нет, нет, нас если берут, то уж совсем. Придут с ордером, возьмут, и

тогда, как говорится, отрывай подковки!

Ему доставляло какое-то жестокое удовольствие и сознавать и говорить

это.

- Как, как? - переспросила она. - Отрывай...

- Подковки, подковки, - повторил он, - так дед-столяр говорит. Ну тот

старик, что был как-то у вас в гостях вместе с директором.

Даша все смотрела на него.

- А за что? - спросила она.

Он рассмеялся.

- Милая, да это вы их спросите. И знаете, как на этот вопрос они вам

ответят?

- Как?

Он опять улыбнулся и махнул рукой.

- Даша, Даша, - сказал он с какой-то страдальческой нежностью, - какая

вы еще маленькая.

И такой у него был ласковый и хороший голос, когда он произносил вот

это " маленькая", что она невольно улыбнулась сквозь слезы. Он подошел и

обнял ее за плечи.

- Вот слушайте, что я вам сейчас скажу, - произнес он, наклоняясь над

ней. - Дядя ваш, может быть, уже сейчас дома. Но придете - не говорите

ему, что вы были у меня.

- Почему?

- Ну просто не надо, и все. Слушайте дальше. Его привезут, и он,

наверно, с час будет молча ходить по комнате. Потом выпьет водки. Много.

Наверно, стакана полтора. Потом подзовет вас и скажет, чтоб вы никому не

рассказывали о том, что его куда-то увозили. " А то пойдут лишние

разговоры. Зачем? Не надо", - скажет он. Вы ему должны ответить: " Хорошо,

дядя Петя". " И Корнилову ни-ни", - скажет он. И вы, опять ответите:

" Хорошо". Вот и все. А дядя ваш, вот вы увидите, как он изменится с этой

ночи. К лучшему, к лучшему, Дашенька! Будет ласковым, тихим, общительным,

только, пожалуй, один на один начнет еще больше на вас цыкать, чтоб вы не

распускали язычок. Гости у " вас начнут появляться всякие, компании одна

веселей другой.

- Дядя всегда любил гостей, - сказала Даша, словно защищаясь от

чего-то. Она сейчас смотрела на него почти испуганно.

- А это не то, не то! - отмахнулся Корнилов. - Не тех гостей он любил.

Вы теперь совсем новых увидите. Таких, которых раньше он и близко не

подпускал, называл сволочами, трепачами, элементом.

- Я не понимаю вас, - сказала Даша жалобно. - Я ничего не понимаю, что

вы такое говорите. Вы мне объясните, пожалуйста.

А он все ходил по комнате, и веселая злость захлестывала его все больше

и больше.

- Впрочем, он, может быть, будет и совсем другим - гостей тогда вы

больше вообще не увидите. Он сделается угрюмым и неразговорчивым. Кроме

работы, ничего не захочет знать. В компанию его не затянешь, скажет: " Ну

их всех! Надоели! " Но это вряд ли. Очевидно, все пойдет так, как я вначале

говорил.

- Как?

- Очень весело и шумно.

- Вы очень страшно говорите, - сказала Даша жалобно.

- Да, страшно. Да ведь то, что сейчас происходит, это очень страшное и,

главное, непонятное, то есть я-то этого понять не могу, а другие-то все

понимают. Вот, например, Георгий Николаевич, вы ведь, кажется, хорошо к

нему относитесь? Этот все понимает. До точки. И не только понимает, но и

объяснить все может. Своими словами! А своих слов у него сколько угодно, и

все они как на подбор хорошие.

- Почему вы так говорите?

- А потому, что слышал, как вам он пел про изменников и предателей.

Лежал рядом в кладовке и заслушивался. Очень современные мысли товарищ

высказывал! Очень! Эх, много бы я дал за то, чтобы послушать, как он

там-то с ними разговаривает! Нелегко им придется.

- Вы правда так думаете? - спросила Даша.

- Клянусь последним днем творенья! Следователь ведь может только орать

и материться. А тут они в один голос вдруг запоют. Кто кого перепоет!

Знаете, как волк с лисой спорил о том, кто больше медведя любит?

- Ну зачем вы так? - огорчилась Даша. - Он такой хороший.

- А мы что, плохие? Мы ведь тоже ничего себе. Одна только беда - не

понимаем мы многого. Вот Зыбина посадили, и вы не понимаете, как, за что и

почему, а вот если бы вас посадили или меня, он сразу понял бы и почему и

за что. Он ведь историю французской революции назубок знает! Он столько

вам умных да красивых слов выскажет о том, что никому на свете верить

нельзя, кроме него, конечно. Он - сама истина. А вот видите - оказывается,

и истине этой кто-то взял да и не поверил.

- А вы радуетесь? - спросила Даша горько.

Корнилов с разбега остановился и посмотрел на нее.

- Радуюсь? - повторил он как бы в раздумье печально и вдруг согласился,

кивнул головой. - Да, пожалуй, я радуюсь. Горько радуюсь: ведь и меня ждет

то же самое! Возьмут, привезут куда надо и спросят: " А почему ты медведя

не любишь? " И ничего не поделаешь - не люблю! Ох как не люблю его,

мохнатого! А ведь это смертный грех - не любить медведя! А вот Зыбин

любит! Только сейчас ему другие люди - тоже языкастые - объясняют, что он

еще недостаточно медведя любит, что он еще недостаточно идейно его любит.

А любить медведя не так - это страшный грех. Медведя надо любить не за то,

что он мохнатый и столько людей подрал и пожрал - нет! это Боже избави! -

а за то, что он рвет и ревет: " Помните, самое ценное на свете - человек".

- И Корнилов засмеялся длинно, оскорбительно, глумливо.

- А что, разве не так? - спросила Даша.

- Чепуха! Бред собачий! " Дрянь и мерзость всяк человек", - сказал

Гоголь, вот это точно! Так оно и есть! Тряпка рваная больше стоит, чем

человек! Навоз и то удобрение, и то больше - его не бросают зря. А меня

вот взяли и однажды ночью за шиворот из того дома, где я родился,

выбросили. Даже вещей как следует собрать не дали! Три дня на ликвидацию

дел, и лети воробышком! За что, почему, как? Никто не объяснял! " Высылка

без предъявления обвинений" - есть у нас такая юридическая формула. С

тобой не говорят, тебя не спрашивают, тебе ничего не объясняют, потому что

объяснять-то нечего. Просто кто-то - кто тебя и не видел никогда - решил

по каким-то своим шпаргалкам, что ты опасный человек. И вот тебя взяли за

шиворот и выбросили. Ходи по какому-нибудь районному центру и не смей

поднимать глаз. На тебя взглянут, а ты поскорее глаза в сторонку, голову

пониже и бочком, бочком мимо. А самое-то главное - не смей никому

говорить, что не знаешь, за что тебя забросили сюда. Должен знать! Обязан!

И переживать свою вину тоже обязан! А главное - каяться должен! И

вздыхать! Иначе же ты нераскаянный. Ничего не понял. А знаете, как теперь

допрашивают? Первый вопрос: " Ну, рассказывайте". - " Что рассказывать? " -

" Как что рассказывать? За что мы вас арестовали, рассказывайте". - " Так я

жду, чтобы вы мне это рассказали". - " Что? Я тебе буду рассказывать? Да ты

что? Вправду ополоумел! Ах ты вражина! Ах проститутка! А ну-ка встань! Как

стоишь? Как стоишь, проститутка? " - там это слово особенно любят. " Ты что,

проститутка, стоишь, кулаки сучишь? В карцер просишься? У нас это скоро! А

ну, рассказывай! " - " Да что, что рассказывать? " - " Что? Мать твою! Про

свою гнусную антисоветскую деятельность рассказывай! Как ты свою родную

Советскую власть продавал, вот про что рассказывай! " И матом! И кулаком! И

раз по столу! И раз по скуле! Вот и весь разговор.

- Нет, вы шутите? - спросила Даша.

Он усмехнулся.

- За такие шуточки сейчас знаете?.. Шучу? Нет, это не я шучу. Это еще

кто-то с нами шутит, и бес его знает, до чего он дошутится. Но до чего-то