Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Часть третья 2 страница
слезы) и теперь сидела похожая на снегиря-пуховичка - тихая, печальная, пригожая. - А вот так, дорогая, - ответил отец Андрей ласково, - что не смел я никого прощать. Откуда я взялся такой хороший да добрый, чтоб прощать? Как, скажи, простить разбойника за убийство ребенка? Что это, моего ребенка убили? Или я за это прощение отвечать буду? Нет, потому и прощаю, что поп я. А с попом и разговор поповский. Никто его прощенье всерьез и не понимает. Милость господня безгранична - вот и изливай ее, не жалея. Милость-то, конечно, безгранична, да я-то с какого края к ней примазался? Я разве приказчик Богу моему? Вот смотрите, наша хозяйка-ларечница отсидела три года за чужую вину. Подсыпался к ней однажды бухгалтер: дай да дай выручку на два дня. Она и дала. Только его, негодяя, и видела. А я его знаю! Он человек набожный! В церковь ходил аккуратно, два раза у меня на тайной исповеди был! Теперь появится здесь, обязательно в третий раз придет. " Отпустите грех, батюшка". Ну и как я ему отпущу? Сидела она, а прощу я? И он мне за это отпущение еще из ворованных денег, поди, пятерку в ладонь сунет? Что же это за прощение будет? Чепуха же это! Полный абсурд! Волчиха вдруг быстро поднялась и вышла из комнаты. - А Христос? - спросил Корнилов и налил себе и отцу Андрею еще по полстакана. - Как же Христос всех прощал? - Спасибо, - сказал отец Андрей и взял стакан в руки, - ну, это уже последний. Вот о Христе-то и идет разговор. Христос, Владимир Михайлович, так вас, кажется, по батюшке? - Христос мог прощать. Недаром мы его именуем искупителем. Ведь он бог, тот самый, что един в трех лицах божества, так почему же он, будучи Богом, то есть всемогущим, не мог простить, не спускаясь с неба? Даже не простить, а просто отпустить грехи, вот как мы, попы, отпускаем, не сходя с места? Умирать-то, страдать-то ему зачем? Вы думали об этом? Конечно, не думали: для вас и Христос, и троица, и Господь Бог-отец, отпустивший сына на казнь, и сын, молящий отца перед казнью: " Отче, да минет меня чаша сия", все это мифы, но смысл какой-то таят эти мифы или нет? Мораль сей басни какова? - Христос не басня, - сказал Корнилов, - я верю, был такой человек. Жил, ходил, учил, его распяли за это. - Ну вот, значит, уже легче. В Христа-человека вы, стало быть, верите. А я верю еще и в Христа! В Бога-слово. Вот как у Иоанна: " В начале бе Слово, и слово бе Бог". А если все это так, то мораль сей басни проста: даже Бог не посмел - слышите, не посмел простить людей с неба. Потому что цена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих синайских высот, влезь в подлую рабскую шкуру, проживи и проработай тридцать три года плотником в маленьком грязном городишке, испытай все, что может только человек испытать от людей, и когда они, поизмывавшись над тобой вволю, исхлещут тебя бичами и скорпионами - а знаете, как били? Цепочками с шариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот, когда тебя эдак изорвут бичами, а потом подтянут на канате да приколотят - голого-голого! - к столбу на срам и потеху, вот тогда с этого проклятого древа и спроси себя: а теперь любишь ты еще людей по-прежнему или нет? И если и тогда ты скажешь: " Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю! " - то тогда и прости! И вот тогда и действительно такая страшная сила появится в твоем прощении, что всякий, кто уверует, что он может быть прощен тобой, - тот и будет прощен. Потому что это не Бог с неба ему грехи отпустил, а распятый раб с креста его простил. И не за кого-то там неизвестного, а за самого себя. Вот какой смысл в этой басне об искуплении. - И, значит, теперь, - спросил Корнилов, - вы можете прощать, а не отпускать? - Да, теперь, пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то; когда я это право заслужил, то оказалось, что в нем никто не нуждается. Корнилов сидел пошатываясь и смотрел на отца Андрея. Что-то многое зарождалось в его голове, но он не мог, не умел этого высказать. - И как, вы все грехи можете прощать? - спросил он. - Или только те, которые перенесли на себе? Вот, например, вас, наверно, не раз продавали, так Иуду вы простить можете? Отец Андрей посмотрел и улыбнулся. - А почему нет? Ведь кто такой Иуда? Человек, страшно переоценивший свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок всем нам - слабым и хлипким. Не хватай глыбину большую, чем можешь унести, не геройствуй попусту. Три четверти предателей - это неудавшиеся мученики. - А Христос что ж, не понимал, кого он вербует в мученики? - неприятно осклабился Корнилов. - Ну, знаете, тогда далеко ему до нашей техники подбора кадров. Те тоже дают порой промашки, но так... - Он покачал головой. - Подумать только, какую компанию он себе собрал. Петр отрекся, Фома усомнился, а Иуда предал. Трое из двенадцати! Двадцать пять процентов брака. Да любой начальник кадров слетел бы за такой подбор. Без права занятия должности. Вот Петр: ведь только случайно и он не стал предателем. Ну как же. Его тогда какая-то девка из дворца правителя признала: " Э, да ты тоже из них? " А что он ей ответил? " Знать я его не знаю, ведать не ведаю, и дела мне до него никакого нет". И так три раза: нет, нет и нет. Ну а что, если бы кто из власть предержащих тут был и эти девкины слова услышал? Он сразу бы прицепился: " Как ты говоришь? Этот? Вот эта самая борода? А ну, подойди-ка сюда, уважаемый. Так вы что? Оба из одной компании, стало быть? Ах нет? И не видел, и не слышал? А что же она говорит? Наговаривает? Ах негодяйка! И этот врет? И этот тоже? Ах они клеветники! Ах гады, ну постой, я их всех!.. Взять! Этого, самого безвинного! В холодную его! Раздеть до низиков! Он думает, что он у тещи в гостях! Врешь! Запоешь! Вспомнишь! Как еще! " - Корнилов с большой экспрессией исполнил эту сцену. - Ну вот и конец вашему Петру. А ведь помните, что Христос об нем сказал: " Ты камень, и на камне этом я возведу храм свой! " Хорош камень! Впрочем, и храм у вас тоже получился хорош! Ну ладно, с этими двумя в общем-то понятно - а вот куда Пилата денете? Судью, руки умывающего? Который и на смерть осудил, и в смерти как бы не виноват. Потому что если общественность вопит " распни, распни! ", то что тогда судье остается, как и правда не распинать? Так вот с этим-то председателем воентрибунала что нам делать? Тоже прощать? За чистоплотность? Не просто, мол, распял, а руки перед этим вымыл? Не хотел, мол, но подчинился общественности. Ах, какое смягчающее обстоятельство! Так что, войдет он в царствие Божие или нет? - Без всякого сомнения, - ответил отец Андрей. - Если судья вдруг почувствовал на своих руках кровь невинного - он уже задумался. А если он начал думать, то уж додумает до конца. Помните, как Мармеладов Раскольникову говорит: " Распни меня, распни, судья праведный, но распни и пожалей, и я тогда руки тебе поцелую..." Да и что мы знаем достоверного про Понтия Пилата - проконсула иудейского?
Обратно шли уже сильно подвыпившие. Отец Андрей размахивал руками и говорил: - Да, Христово ученье это самое: " Несть Эллина, несть Иудея" - не оригинально! Все это уже было! Да! С этим приходится согласиться! Но только в каком смысле, дорогой товарищ Корнилов? Только в одном! В том-то и лихость таких истин, что они всегда были с нами, и изречь их не великая мудрость, а вот умереть за них... Но вот что-то философы не больно хотели умирать... Они шли покачиваясь, кричали, и на них даже редкие колхозные собаки, и те уже не лаяли. А над садами и горами плыла полная черная южная ночь. Тучи закрыли небо. Парило, как перед грозой. И было тихо-тихо: не стрекотали кузнечики, не пели сверчки, не кричали в длинных влажных травах, похожих на водоросли, крапчатые болотные птахи, только внизу, как отдаленный железнодорожный переезд, все грохотала Алмаатинка. Этот раздувшийся к ночи ледяной поток (весь день таяли снеговые шапки) ломал горы и катил валуны. Перед тем как выйти из дому, Марья Григорьевна - мягкая, теплая, податливая - набросила на голые плечи, черную шаль с розами, но когда Корнилов хотел обнять ее, то наткнулся на жесткую, напружиненную руку попа. " Вот чертов поп, - подумал он, - а ведь ему больше шестидесяти". - Вот у меня, - продолжал отец Андрей, - сейчас лежит книга. Ваш директор дал почитать. " Переписка апостола Павла с философом Сенекой Христианствующим". Слышали такого - Анний Луциний Сенека? Так вот, с христи-ан-ствующим. - Ну, а что же особенного? - А то особенное, дорогой товарищ Корнилов, что не был этот господин Христианствующим. Подделка это все. Он о Христе и не слышал. Как, конечно, и о Павле. А услышал бы - обоих вздернул на крестах и не охнул. Но веление века он понял правильно. Вот поэтому он и христианствующий. Нельзя было в то время услышать шаги командора и не стать Христианствующим. " Услышать шаги командора, - подумал Корнилов. - Наверно, собака, стихи пишет вроде попа Ионы Брихничева", - и сказал: - А не могли бы вы как-нибудь попроще? А то не совсем понятно, о чем вы вообще. - Я говорю вот о чем. Республика во время Сенеки умерла. Вернее, не то уже умерла, не то еще только умирала - этого толком никто не знал, потому что никто не интересовался. На свет лезли упыри и уродцы. И назывались они императорами, то есть вождями народа. Оглянуться было не на что. Ожидать было нечего. Настоящего не существовало. Сзади могилы, и впереди могилы. " Третье поколение уже рождается в огне гражданской войны". Это Гораций о прошлом Рима. " Волки будут спать на площадях и выть от голода в пустых чертогах" - это Овидий о будущем Рима. Но то был еще золотой век. Август. Принципат. Расцвет искусств. А после уже действительно пошла тьма и безысходность. И юрист Ульпиан объяснил причину этого так: " Что нравится государю, то имеет силу закона, потому что народ перенес и передал ему свои права и власть". И Сенека понимал: раз так, надо опираться не на народ - его нет, не на государя - его тоже нет, не на государство - оно только понятие, - а на человека, на своего ближнего, потому что вот он-то есть, и он всегда рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба. Не поэт, не герой, а голый человек на голой земле. Вы понимаете? - Ну, я слушаю, все слушаю, - ответил Корнилов. - Ибо человек, если так на него взглянуть, не только самое дорогое, но и самое надежное в мире. Вот последнее-то, кажется, товарищ Сталин себе уяснил далеко не полностью! " Вот выдает, - подумал Корнилов, - зачем это он так? При ней? " Но неожиданно для себя сказал: - Я слышу речь не мальчика, но мужа, она с тобой, отец, меня мирит. - Спасибо! И безо всяких лишних слов спасибо! - серьезно ответил отец Андрей. - Да, Сенека это понял и за это у позднейших отцов церкви получил прозвание Христианствующего. Но не Христа! Теперь вот о Христе. Лет за тридцать до этого на другом конце империи бродил по песчаным дорогам Иудеи плотник или строитель, говорят еще, что он делал плуги, нищий проповедник с кучкой таких же бродяг, как и он. Они хоть не сеяли и не жали, но урожай собирали - то есть попросту попрошайничали. Что соберут, то и поедят, где их тьма застанет, там и заночуют. Все беспрекословно слушали своего вожака - нрав у него был вспыльчивый, яростный, но отходчивый. А вообще имел характер ясный и простой. Образован не был, хотя греческий и знал (иначе как бы он говорил с Пилатом?). А проповедовать умел, и его заслушивались. Говорил картинно, хотя и суховато, просто и четко, с великим жаром убежденности. Был очень осторожен, и заставить его проговориться было невозможно. И хотя всем было ясно, что он отрицает все - императора, власть императора, богов императора, мораль императора, - за язык поймать его не удавалось. Вести из Рима просачивались скупо, и что делалось в империи - никто не знал, да и что было этим рыбакам да ремесленникам до высокой политики? Философские же и исторические сочинения, так сказать, книги века, конечно, доходили и в эту тьму тараканью, но этот плотник или строитель их никогда не развертывал. Зато яснее, чем все эти поэты, философы, ораторы и государственные умы, он понимал одно: мир смертельно устал и изверился. У него нет сил жить. Выход один - надо восстановить человека в его правах. Но знал он и еще одно - самое главное! За это придется умереть! И не так умереть, как умер Сократ, среди рыдающих учеников, не так, как кончал с собой римский вельможа в загородной вилле, то открывая, то вновь перевязывая жилы, - а просто нагой и наглой смертью. А вы понимаете, что такое крестная смерть? - спросил отец Андрей, вдруг останавливаясь. - " Masmera min hazluv" - длинные гвозди креста, а? Понимаете? - Что, очень больно? - как-то даже всхлипнула Марья Григорьевна, и Корнилов почувствовал, что она прильнула к отцу Андрею, а тот, сминая, нарочито больно, придавил ее к себе. - Ну зачем вы это завели? - спросил Корнилов досадливо. - А крестная смерть значит вот что, молодой человек, - продолжал отец Андрей. - Вот легионеры с осужденными добрались до места. Кресты там уже торчат. " Остановись! " С осужденных срывают одежду. Их напоили по дороге каким-то дурманом, и они как сонные мухи, их все время клонит в дрему от усталости. На осужденных накидывают веревки, поднимают и усаживают верхом на острый брус, что торчит посередине столба. Притягивают руки, расправляют ладони. Прикручивают. Прикалывают. Работают вверху и внизу. На коленях и лестницах. Кресты низкие. Высокие полагаются для знатных преступников. Вокруг толпа - зеваки, завсегдатаи экзекуций и казней, родственницы. Глашатаи. Все это ржет, зубоскалит, шумит, кричит. Женщины по-восточному ревут, рвут лицо ногтями. Солдаты орут на осужденных. Кто-то из приколачивающих резанул смертника по глазам - держи руки прямее. Нелегко ведь приколотить живого человека, поневоле заорешь. Наконец прибили. Самое интересное прошло. Толпа тает. Остаются только кресты да солдаты. И там и тут ждут смерти. А она здесь гостья капризная, привередливая. Ее долго приходится ждать. Душа, как говорит Сенека, выдавливается по капле. Кровью на кресте не истечешь - раны-то ведь не открытые. Тело растянуто неестественно - любое движение причиняет нестерпимую боль, - ведь осужденный изодран бичами. Часа через два раны воспаляются, и человек будет гореть как в огне. Кровь напрягает пульс и приливает к голове - начинаются страшные головокружения. Сердце работает неправильно - человек исходит от предсмертной тоски и страха. Он бредит, бормочет, мечется головой по перекладине. Гвозди под тяжестью тела давно бы порвали руки, если бы - ах, догадливые палачи! - посередине не было бы вот этого бруса, осужденный полусидит, полувисит. Сознание то появляется, то пропадает, то вспыхивает, то гаснет. Смерть разливается от конечностей к центру - по нервам, по артериям, по мускулам. А над землей - день - ночь - утро. День, вечер, ночь, утро - одна смена приходит, другая уходит, и так иногда десять суток. Служат здесь вольготно, солдаты режутся в кости, пьют, жгут костры - ночи-то ледяные. К ним приходят женщины. Сидят обнявшись, пьют, горланят песни. Картина. - Да, картина, - сказал Корнилов неодобрительно, - и вы, видать, мастер на такие вот картины. - Христу повезло. Он умер до заката. Страдал, однако, он очень. Он изверился во всем, метался и бредил: " Боже мой, Боже мой, для чего ты оставил меня? " И еще: " Пить". Тогда кто-то из стоявших обмакнул губку в глиняный горшок, надел ее на стебель степной травы, обтер ему губы. В горшке была, очевидно, обыкновенная римская поска - смесь воды, уксуса и яиц: ее в походах солдаты пили. Тогда, вероятно, сознания у него уже не было. Один из воинов проткнул ему грудь копьем. Потекла кровь и вода - это была лимфа из предсердия. Так бывает при разрыве сердца, а в особенности в зной при солнечном ударе. Вот так умер Христос. Или, вернее, так народилось христианство. Он остановился, вобрал в себя полной грудью воздух и сказал: - То есть так произошло искупление, друзья мои. Человек был снова восстановлен в своих правах. - Чтоб наш любимый вождь через две тысячи лет мог сказать: " Самое дорогое, что есть на свете, - это человек", - ответил Корнилов. - Ах, как он неосмотрительно сказал это, - покачал головой отец Андрей. - Ах, как неосмотрительно. И не ко времени! Что они потом говорили и где были, Корнилов помнит очень плохо. Кажется, вдвоем они провожали Марью Григорьевну. Кажется, потом Марья Григорьевна проводила их. Затем как будто бы они шли вдвоем с отцом Андреем и тот ему о чем-то толковал. Отрезвление наступило внезапно. Впереди вдруг вспыхнул прямой зеленый луч фонарика, ослепил его и осветил высокую, тонкую женскую фигуру на тропинке. Голос из этого луча позвал: - Владимир Михайлович... - Даша! - крикнул он, бросаясь вперед, и сразу же стало опять темно. Пропал ли отец Андрей сейчас же или все время был с ними третьим, но стоял в темноте - от так и не помнит и потом тоже выяснил не с полной точностью. Во всяком случае, голоса он больше не подал. - Дядю сегодня увезли, - сказала Даша из темноты. - Что? Как? - крикнул Корнилов и стиснул ее руку. С этой минуты все, что он говорил ей и слышал от нее, он помнит в каких-то отрывках, словно в скачущем луче фонарика. То свет, то темнота. Он хорошо помнит, что она сказала: - Достучался один военный. Очень вежливый. Поздоровался. Попросил поехать с ним на час. Сказал, что потом доставит обратно. Я ждала, ждала, потом пошла к вам. - Я ничего не знал, - быстро ответил он зачем-то, а потом добавил: - Это, наверно, по поводу Зыбина. Ведь его тоже... Она вцепилась ему в руку. - Как? - Да вот так, - ответил он. Потом они стояли, молчали, подавленные всем этим, и вдруг он обнял ее за плечи и сказал: - Ничего, ничего, все образуется! - И в эту минуту ему действительно стало казаться, что все образуется. Что все так неважно, что об этом не стоит и думать. Потом Даша вдруг заплакала. Просто уткнулась ему в грудь и заплакала тихо, горько, как маленькая. А он гладил ее по волосам как сильный, старший и повторял: " Ничего, ничего". И спросил: - А бумажку-какую-нибудь он показывал? Оказалось, нет, не показывал. Просто военный сказал: " Я вас попрошу только на час, а потом сам вас довезу до дома..." И дядя как-то незаметно вздохнул и ответил: " Ну что ж, едемте! " И поглядел на нее, будто хотел что-то сказать, но так ничего и не сказал. Просто снял пиджак, оделся и вышел за военным. А на дороге, под горой, стояла, светила лиловыми фарами машина, и за рулем сидел шофер. Вот так все и случилось. - Да, - сказал. Корнилов, - да, это уже случилось. Ну что ж, пойдемте ко мне. И опять он был совершенно спокоен. Когда они вошли, он повернул выключатель. Зажегся свет. - Вы смотрите, починили-таки электростанцию! - удивился он, и, хотя это было совершеннейшим пустяком, он почему-то очень обрадовался. Подошел к столу, отодвинул стул и сказал Даше просто и обыденно: - Садитесь, пожалуйста! Не убрано у меня, конечно, и грязюка страшенная, но... - Ничего, ничего! - ответила она так же обыденно, по-школьному и, вот странность, - улыбнулась! И он тоже улыбнулся. Отчаянность и бесшабашность, как крепкое вино, били ему в голову. - Ничего, как увезли, так и привезут, - сказал он бодро и твердо. - Вот что с нами-то будет... Она воскликнула: - С вами?! - С нами, - кивнул он головой, - со мной, с Зыбиным. - А его не... - Она сидела выпрямившись и смотрела на него блестящими, большими от слез глазами (в комнате было очень светло). - Нет, - ответил он, - нет, его-то не отпустят, он ведь не ваш дядя. Нет, нет, нас если берут, то уж совсем. Придут с ордером, возьмут, и тогда, как говорится, отрывай подковки! Ему доставляло какое-то жестокое удовольствие и сознавать и говорить это. - Как, как? - переспросила она. - Отрывай... - Подковки, подковки, - повторил он, - так дед-столяр говорит. Ну тот старик, что был как-то у вас в гостях вместе с директором. Даша все смотрела на него. - А за что? - спросила она. Он рассмеялся. - Милая, да это вы их спросите. И знаете, как на этот вопрос они вам ответят? - Как? Он опять улыбнулся и махнул рукой. - Даша, Даша, - сказал он с какой-то страдальческой нежностью, - какая вы еще маленькая. И такой у него был ласковый и хороший голос, когда он произносил вот это " маленькая", что она невольно улыбнулась сквозь слезы. Он подошел и обнял ее за плечи. - Вот слушайте, что я вам сейчас скажу, - произнес он, наклоняясь над ней. - Дядя ваш, может быть, уже сейчас дома. Но придете - не говорите ему, что вы были у меня. - Почему? - Ну просто не надо, и все. Слушайте дальше. Его привезут, и он, наверно, с час будет молча ходить по комнате. Потом выпьет водки. Много. Наверно, стакана полтора. Потом подзовет вас и скажет, чтоб вы никому не рассказывали о том, что его куда-то увозили. " А то пойдут лишние разговоры. Зачем? Не надо", - скажет он. Вы ему должны ответить: " Хорошо, дядя Петя". " И Корнилову ни-ни", - скажет он. И вы, опять ответите: " Хорошо". Вот и все. А дядя ваш, вот вы увидите, как он изменится с этой ночи. К лучшему, к лучшему, Дашенька! Будет ласковым, тихим, общительным, только, пожалуй, один на один начнет еще больше на вас цыкать, чтоб вы не распускали язычок. Гости у " вас начнут появляться всякие, компании одна веселей другой. - Дядя всегда любил гостей, - сказала Даша, словно защищаясь от чего-то. Она сейчас смотрела на него почти испуганно. - А это не то, не то! - отмахнулся Корнилов. - Не тех гостей он любил. Вы теперь совсем новых увидите. Таких, которых раньше он и близко не подпускал, называл сволочами, трепачами, элементом. - Я не понимаю вас, - сказала Даша жалобно. - Я ничего не понимаю, что вы такое говорите. Вы мне объясните, пожалуйста. А он все ходил по комнате, и веселая злость захлестывала его все больше и больше. - Впрочем, он, может быть, будет и совсем другим - гостей тогда вы больше вообще не увидите. Он сделается угрюмым и неразговорчивым. Кроме работы, ничего не захочет знать. В компанию его не затянешь, скажет: " Ну их всех! Надоели! " Но это вряд ли. Очевидно, все пойдет так, как я вначале говорил. - Как? - Очень весело и шумно. - Вы очень страшно говорите, - сказала Даша жалобно. - Да, страшно. Да ведь то, что сейчас происходит, это очень страшное и, главное, непонятное, то есть я-то этого понять не могу, а другие-то все понимают. Вот, например, Георгий Николаевич, вы ведь, кажется, хорошо к нему относитесь? Этот все понимает. До точки. И не только понимает, но и объяснить все может. Своими словами! А своих слов у него сколько угодно, и все они как на подбор хорошие. - Почему вы так говорите? - А потому, что слышал, как вам он пел про изменников и предателей. Лежал рядом в кладовке и заслушивался. Очень современные мысли товарищ высказывал! Очень! Эх, много бы я дал за то, чтобы послушать, как он там-то с ними разговаривает! Нелегко им придется. - Вы правда так думаете? - спросила Даша. - Клянусь последним днем творенья! Следователь ведь может только орать и материться. А тут они в один голос вдруг запоют. Кто кого перепоет! Знаете, как волк с лисой спорил о том, кто больше медведя любит? - Ну зачем вы так? - огорчилась Даша. - Он такой хороший. - А мы что, плохие? Мы ведь тоже ничего себе. Одна только беда - не понимаем мы многого. Вот Зыбина посадили, и вы не понимаете, как, за что и почему, а вот если бы вас посадили или меня, он сразу понял бы и почему и за что. Он ведь историю французской революции назубок знает! Он столько вам умных да красивых слов выскажет о том, что никому на свете верить нельзя, кроме него, конечно. Он - сама истина. А вот видите - оказывается, и истине этой кто-то взял да и не поверил. - А вы радуетесь? - спросила Даша горько. Корнилов с разбега остановился и посмотрел на нее. - Радуюсь? - повторил он как бы в раздумье печально и вдруг согласился, кивнул головой. - Да, пожалуй, я радуюсь. Горько радуюсь: ведь и меня ждет то же самое! Возьмут, привезут куда надо и спросят: " А почему ты медведя не любишь? " И ничего не поделаешь - не люблю! Ох как не люблю его, мохнатого! А ведь это смертный грех - не любить медведя! А вот Зыбин любит! Только сейчас ему другие люди - тоже языкастые - объясняют, что он еще недостаточно медведя любит, что он еще недостаточно идейно его любит. А любить медведя не так - это страшный грех. Медведя надо любить не за то, что он мохнатый и столько людей подрал и пожрал - нет! это Боже избави! - а за то, что он рвет и ревет: " Помните, самое ценное на свете - человек". - И Корнилов засмеялся длинно, оскорбительно, глумливо. - А что, разве не так? - спросила Даша. - Чепуха! Бред собачий! " Дрянь и мерзость всяк человек", - сказал Гоголь, вот это точно! Так оно и есть! Тряпка рваная больше стоит, чем человек! Навоз и то удобрение, и то больше - его не бросают зря. А меня вот взяли и однажды ночью за шиворот из того дома, где я родился, выбросили. Даже вещей как следует собрать не дали! Три дня на ликвидацию дел, и лети воробышком! За что, почему, как? Никто не объяснял! " Высылка без предъявления обвинений" - есть у нас такая юридическая формула. С тобой не говорят, тебя не спрашивают, тебе ничего не объясняют, потому что объяснять-то нечего. Просто кто-то - кто тебя и не видел никогда - решил по каким-то своим шпаргалкам, что ты опасный человек. И вот тебя взяли за шиворот и выбросили. Ходи по какому-нибудь районному центру и не смей поднимать глаз. На тебя взглянут, а ты поскорее глаза в сторонку, голову пониже и бочком, бочком мимо. А самое-то главное - не смей никому говорить, что не знаешь, за что тебя забросили сюда. Должен знать! Обязан! И переживать свою вину тоже обязан! А главное - каяться должен! И вздыхать! Иначе же ты нераскаянный. Ничего не понял. А знаете, как теперь допрашивают? Первый вопрос: " Ну, рассказывайте". - " Что рассказывать? " - " Как что рассказывать? За что мы вас арестовали, рассказывайте". - " Так я жду, чтобы вы мне это рассказали". - " Что? Я тебе буду рассказывать? Да ты что? Вправду ополоумел! Ах ты вражина! Ах проститутка! А ну-ка встань! Как стоишь? Как стоишь, проститутка? " - там это слово особенно любят. " Ты что, проститутка, стоишь, кулаки сучишь? В карцер просишься? У нас это скоро! А ну, рассказывай! " - " Да что, что рассказывать? " - " Что? Мать твою! Про свою гнусную антисоветскую деятельность рассказывай! Как ты свою родную Советскую власть продавал, вот про что рассказывай! " И матом! И кулаком! И раз по столу! И раз по скуле! Вот и весь разговор. - Нет, вы шутите? - спросила Даша. Он усмехнулся. - За такие шуточки сейчас знаете?.. Шучу? Нет, это не я шучу. Это еще кто-то с нами шутит, и бес его знает, до чего он дошутится. Но до чего-то
|