Часть третья 1 страница

Он умер и сейчас же открыл глаза. Но

был он уже мертвец и глядел как мертвец.

Гоголь

Эти дни потом Корнилов вспоминал очень часто. Все самое непоправимое,

мутное, страшное, стыдное в его жизни началось именно отсюда.

Была суббота, он отпустил рабочих раньше времени, сбежал с косогора,

окунулся несколько раз в ледяную воду Алмаатинки, фыркая и сопя, растерся

докрасна мохнатым полотенцем, потом в одних трусах вбежал в гору и

веселый, свежий залетел в палатку, оделся, поставил чайник, сел и раскрыл

очередной номер " Интернациональной литературы". В повести, которую он

читал, жили обыкновенные, похожие на всех и очень не похожие ни на кого

люди, произносились обыкновенные слова, совершались обыденные поступки -

но все это каждодневное и будничное звучало тут совершенно необычно, и

Корнилов никак не мог ухватить, в чем же тут дело.

Так, сидя перед плиткой, он прочел одну страницу, другую и задумался. И

вдруг его ровно что-то толкнуло. Он вскинул голову и увидел Дашу. Она

стояла и глядела на него, платок у нее сбился набок.

- Вас дядя Петя зовет, - сказала она.

- А что такое? - спросил он вскакивая (уже много времени спустя он

понял, что в те дни в нем попросту жило предчувствие беды, и, увидев Дашу,

он сразу понял: вот беда и пришла).

- Не знаю, ему из города позвонили, - ответила Даша. - Он вернулся из

конторы и сказал: " Беги". А вас все время не было.

Корнилов простоял еще с секунду, соображая, как и что, потом осторожно

положил книгу на раскладушку, выключил плитку и сказал: " Ну, пошли".

Но всю дорогу не шел, а бежал. Однако как вошел к Потапову, так сразу и

успокоился. Все здесь было как всегда. Горела лампа-" молния". На

полинявшей клеенке возле орденоносного самовара стояли бутылки и стопки.

Рядом с повеселевшим хозяином сидели двое - лесник с лешачьей бородой и

завязанным горлом (угостили из кустов утиной дробью) и бравый, весь в

кудельках, усач бригадир со строительства. Все они уже выпили и глядели

орлами. " Так-таки-так" - чеканили дряхлые жестяные часики с огненным видом

Бородина, " так-таки-так" - и этот стрекот успокаивал больше всего.

- А вот и наша ученая часть подошла, - сказал хозяин с таким видом, как

будто только ученой части этой компании и не хватало, - садись, садись,

ученый, сейчас мы тебя тоже наделим. - Он поднял бутылку, поглядел на

просвет и слегка поболтал ею. - Молодая хозяйка, - крикнул он весело, -

что ж ты плохо потчуешь своих любимых-то? Видишь, на донышке только и

осталось! Она ведь за эти черепки душу отдает, - обернулся он к гостям, -

теперь нам и театров не надо: черепки посвыше. Так, Дашутка, а?

Гости что-то весело загудели, а на столе появились графин и стопки.

- Вот это уж по-нашему, - согласился Потапов. - Видишь? Тебе в графине.

- Он налил стопку всклянь и бережно, двумя бурыми заскорузлыми пальцами,

поднял и поднес ее Корнилову. - Попробуй-ка, Владимир Михайлович, - сказал

он почтительно, - она у меня особая, на лимонной корочке. Дух чуешь? Пей

на здоровьице. Целебная!

Говорил Потапов дружески, смотрел на Корнилова с легкой доброй

усмешечкой, а все-таки что-то непонятное все вздрагивало и вздрагивало в

его голосе, и Корнилов сказал, что пить ему не хочется: только что поел.

- Ну, как же ты отказываешься от моего доброго? - спокойно удивился

хозяин. - Нет, так у нас не полагается. Пожалуйста, уж не обижай. -

Корнилов посмотрел на него и выпил. - Ну вот и на здоровьице, - похвалил

Потапов. - А теперь закуси. Эх и селедочка! В роте тает! С лучком! Как в

" Метрополе"! Есть такой ресторан у вас в Москве? Есть, я знаю! Нас в

осьмнадцатом как пригнали с фронта, в нем пшенкой и селедкой кормили. Как

жрали-то! Видишь, когда еще о метро заговорили.

- Вы меня звали? - спросил Корнилов.

- Звал, звал, - добродушно ответил Потапов. - Вон Дарью спосылал. Не

знаю только, где она столько пропадала. Перво дело - ну-ка выпей еще с

селедочкой! Вот так, молодец! Перво дело - поднести хотел, а второе -

требуешься ты мне, друг милый, на пару слов. Ты что? Один, без начальства?

Они в Алма-Атах?

- Да, а что?

- Да вот находку без них сделали. Меч Ильи Муравца нашли. Дожж шел,

размыл бугор, он и вылез из глины. Расскажи-ка, - кивнул он леснику.

Лешачья борода дотронулась до горла и просипела:

- Очень замечательный меч. Клинок погнулся маленько, а рукоятка вся

цела: пальмы!

- Он при вас? - спросил Корнилов.

- Не. Объездчик увез. Завтра к обеду обещал завезти. У него сын в

пединституте на историка учится. Он вот, я вам скажу, какой!.. - Он

повернулся было к Корнилову, но тут Потапов махнул на него рукой.

- Ну что ты тут будешь разобъяснять, - сказал он досадливо, - вот

возвратится его хозяин, тогда и будет разговор. - Он вынул из кармана

старинные часы с вензелем, открыл, посмотрел и сказал: - Ну, товарищи

дорогие, давайте еще по одной... и... а ты посиди-ка, - тихо приказал он

Корнилову.

Все быстро выпили и вышли в сени. Там они еще поговорили о чем-то

своем, закурили, крепко руганули кого-то, и вдруг ржанула лошадь, хлопнули

ворота - это ускакал лесник. Потапов еще постоял немного на дворе, потом

вернулся в комнату, прямо прошел к столу, сел и взглянул на Корнилова.

- Так вот, - сказал он, - арестовали Георгия Николаевича.

- Что-о? - вскочил Корнилов и вдруг понял, что вот именно этого он и

ждал.

- Тише, не ори! Сядь! Да, арестовали. Зачем-то он на Или очутился, то

ли бежать хотел, то ли что. Там его и забрали. Квартиру уж без него

опечатывали. Целый баул бумаг увезли. Вот. - Сказал и замолк.

" Зачем он мне это говорит? Провоцирует? Угрожает? Пугает?

Предупреждает? " - все это одновременно пронеслось в голове Корнилова.

- А откуда вы это?.. - спросил он.

Потапов неприятно поморщился.

- Значит, знаю, раз говорю, - ответил он неохотно. - Позвонила одна. Их

вместе на Или забрали. Ее-то в городе ссадили, а его в тюрьму провезли.

Вот такие дела.

" Угрожает? Провоцирует? " Но, взглянув на печальное и какое-то потухшее

лицо Потапова, Корнилов понял: нет, не провоцирует и не угрожает, а просто

растерян, боится и не знает, что делать.

- Господи Боже мой! - сказал он подавленно. - Вот еще беда.

И тут вдруг прежний злой, колючий огонек блеснул в глазах Потапова. Он

даже усмехнулся.

- Вот, - сказал он с каким-то болезненным удовлетворением. - Вот ты и

замолился. И все мы так начинаем молиться, когда нам узел к ж...

подступит. До этого нам, конечно, ни Бог, ни царь и ни герой - никто не

нужен. Все своею собственной рукой! А Бог, оказывается, маленько нас

поумнее. Да, побашковитее нас! Как саданет нам камешком по лбу, так мы и

лапти кверху! - Он помолчал и вздохнул. - Так вот, загремел наш хранитель,

загремел, только мы его и видели! Теперь жди, тебя скоро вызовут.

- Зачем?

- Как это зачем? - удивился Потапов. - Для допроса! Начнут спрашивать,

что, как, за что агитировал. - Он посмотрел на Корнилова и вдруг

подозрительно спросил: - Да ты что? Верно, ничего не знаешь? Тебя никуда

не вызывали, а? Стой! Вот ты одное в город ездил, сказал, что в музее

сидел, а Зыбин приезжал и говорит: " Не знаю, чтоб он в музее сидел,

наверно, по бабам, черт, блукал, не видел я его там! "

- Да неужели вы верно думаете, что я что-то знал и не рассказал бы

Георгию Николаевичу? - удивился и возмутился Корнилов.

- Ну, положим, если бы ты сказал, то знаешь где сейчас очутился бы? -

строго оборвал его Потапов. - Как это ты рассказал бы? По какому такому

полному праву ты рассказал бы? А подписка? А храни государственную тайну?

А десять лет за разглашение? Это ты брось - рассказал бы! - Он еще посидел

и решил: - Ну, раз не вызывали, значит, жди, вызовут.

- Да, - невесело кивнул головой Корнилов, - теперь-то уж точно вызовут.

Слушай, Иван Семенович, налей-ка мне еще.

- На! Только закусывай. Вот сало, режь. А если вызовут, не пугайся.

Пугаться тут нечего. Это не какая-нибудь там фашистская гестапо, а наши

советские органы! Ленинская чека! Говори правду, и ничего тебе не будет,

понимаешь: правду! Правду, и все! - И он настойчиво и еще несколько раз

повторил это слово.

- Понимаю, - вздохнул Корнилов. - Всю правду, только правду, ничего,

кроме правды, не отходя ни на шаг от правды. Ничего, кроме правды, они от

меня и не вышибут сейчас, Иван Семенович. Как бы они там ни орали, и ни

стучали, и ни сучили кулаками.

- Ты это что? - несколько ошалел Потапов. - Ты того... Нет, ты чего не

требуется, того не буровь! Как же это так - орать и стучать? Никто там на

тебя орать не может. Это же наши советские органы. Ну, конечно, если

скривишь правду...

- Нет, кривить я больше не согласен! - усмехнулся Корнилов. - Хватит.

Покривил раз!

- Это когда же? - испугался Потапов.

- Не пугайся: давно. То есть не так уж давно, но до Алма-Аты еще.

Теперь все.

Он сидел перед Потаповым тихий и решительный. Он действительно не

боялся. Просто нечем его уже было запугать.

- Ты знаешь, сколько я тогда наплел на себя? - усмехнулся он. - Страшно

вспомнить даже! Да все, что он мне подсунул, то я и подмахнул. Говорит:

" Вот что" на тебя товарищи показывают: слушай, зачитаю". И зачел,

прохвост! Все нераскрытые паскудства, что накопились за лето в нашем

районе, он все их на меня списал. Где какой пьяный ни начудил, все это я

сделал. И все не просто, а с целью агитации. И флаг я сдернул, и рога

какому-то там пририсовал, и витрину ударников разбил, все я, я, я! А он

сочувствует: " Ну, теперь видишь, что на тебя твои лучшие дружки показали.

Ведь они с головой зарыли тебя, гады. Так слушай моего доброго совета,

дурья твоя голова: разоружайся! Вставай на колени, пока не поздно, и

кайся. Пиши: Виноват во всем, но все осознал и клянусь, что больше этого

не повторится. Тогда еще свободу увидишь. Советская власть не таких

прощала. А нет - так нет, от девяти грамм свинца республика не обеднеет.

Если враг не сдается, то его уничтожают, знаешь, чьи это слова? " Вот

больше от этих слов я и подписал все.

- И ты ничего этого?.. - спросил недоуменно Потапов.

- Господи! Да я близко в тех местах не был. Меня летом вообще в Москве

не было.

- Но как же так ты все-таки поверил? Дружков своих ты знал...

- А как же я мог не поверить? - засмеялся Корнилов. - Никак я не мог не

поверить. Ведь он же следователь, а я арестант, преступник. Так как же

следователь может врать арестанту? Это арестант врет следователю, а тот

его ловит, уличает, к стенке прижимает. Вот как я думал. А если все станет

кверх ногами, тогда что будет? Тогда и от государства-то ничего не

останется! И как следователь может так бандитствовать у всех на глазах

днем, при прокуроре, при машинистках, при товарищах? Они же заходят,

уходят, все видят, все слышат. Нет, нет, никак это мне в голову прийти не

могло. Я так и думал действительно: меня оклеветали, и я пропал. Вот

единственный добрый человек - следователь. Надо его слушать. А что он на

меня кричит, это же понятно: и он мне тоже не верит, слишком уж все против

меня. - Он вздохнул. - Беда моя в том, Иван Семенович, что у меня отец был

юристом и после него осталось два шкафа книг о праве, а я их, дурак, все

перечитал. Но ничего! На этого прохвоста я не в обиде! Научил он меня на

всю жизнь. Спасибо ему.

- Да, - сказал Потапов задумчиво. - Да! Научил! А вот это: " Если враг

не сдается..." Это Максим Горький сказал?

- Горький!

- Острые слова! Когда Агафья, жена Петра, ходила к следователю, он их

первым делом высказал. И в школе Дашутку тоже на комсомольском собрании

этими словами уличали. Да, да. Горький! Ну, значит, знал, что говорит, а?

- Знал, конечно.

- Да! Да! Знал! - Потапов еще посидел, подумал и вдруг быстро встал.

- Постой, там ровно кто ходит. - И вышел на улицу. - Это ты тут? -

услышал Корнилов его голос. - Ты что тут? А вот я тебе дам курятник! Я дам

тебе несушек, посмотрю! А ну, спать!

Он еще походил, запер ворота, потоптался в сенях, вернулся и

неторопливо, солидно сел к столу. Вынул трубку, выбил о ладонь, набил и

закурил.

- Так выходит, что ты и сам запутался, и следователя своего запутал, -

сказал он строго и твердо, тоном человека, которому наконец-то открылась

истина. - За это, конечно, тебя следовало наказать по всей строгости, ты

свое и получил, но сейчас у нас не враг народа Ягода, а сталинский нарком

Николай Иванович Ежов, он безвинного в обиду никогда не даст. Так что ты

это брось!

- Да я уж бросил, - вздохнул Корнилов и встал. - Ну, я пошел, Иван

Семенович. Мне завтра рано вставать. Спасибо за угощение.

Потапов неуверенно посмотрел на него.

- Постой-ка, - сказал он хмуро. - Ну-ка сядь, сядь. Вот Дашка к вам

бегала, а у вас там кого-кого только не перебывало. Ты язык широко

распустил, а у нее и вовсе ветер в голове. Недаром ее на комсомоле

прорабатывали. Вот дядю Петю поминает, а что мы про него знали? Приехали и

взяли, а за что про что - кто ж нам объяснит, правда?

- Правда, святая правда, Иван Семенович, - подтвердил Корнилов. - Нет,

Даша ничего у нас никогда не говорила. Это и я скажу, и все подтвердят.

Ну, пока.

И уже за воротами Потапов догнал его снова.

- Тебя директор твой будет спрашивать, - сказал он, подходя, - так ты

вот что, ты до времени до поры эти наши тары-бары сегодняшние...

- Ясно, - ответил Корнилов, - понял.

- Да и вообще ты сейчас поосторожнее насчет языка...

- И это тоже понял, раз мы с тобой об этом чуть не час проговорили, то,

значит, уже оба кандидаты - вон туда! Если только, конечно, - он

усмехнулся, - один из нас, кто пошустрее, не догадается сбежать до шоссе и

остановить попутку в город.

- Все шуткуешь? - невесело усмехнулся Потапов и вздохнул.

- Шуткую, Иван Семенович. Шуткую, дорогой. Незачем уже и бежать.

Поздно!

Вернувшись, он снова попробовал читать, но только пробежал несколько

строк и отбросил журнал. Повесть только раздражала, и все. Он лег на

раскладушку, накинул одеяло и закрыл глаза. " Мне бы ваши заботы, - подумал

он зло, - показали бы вам тут Карибское море и пиратов. Вот то, что выпить

нечего, это жаль, конечно. А впрочем, почему нечего? Сколько сейчас?

Двенадцать. У Волчихи самый разгар". Он прикрутил лампу и вышел. Ночь

выдалась лунная и ясная. Все вокруг стрекотало и звенело. Каждая тварь в

эту ночь работала на каких-то своих особых волнах. Почти около самого его

лица как мягкая тряпка пронеслась летучая мышь. Он проходил мимо старого

дуба, а там постоянно пищало целое гнездо этой замшевой нечисти. Большое

окно под красной занавеской у Волчихи светилось. Он условно стукнул три

раза и вошел. Хозяйка сидела за столом и шила. Он сказал ей " здравствуйте

пожалуйста" и перекрестился на правый передний угол. В этой избе и в

десятке подобных же это всегда действовало безотказно. На столе стояла

бутылка, тщательно обернутая в газету.

- Это, случайно, не для меня? - спросил Корнилов.

Хозяйка подняла голову от шитья и улыбнулась. Была она в сарафане и с

голыми плечами и выглядела совсем-совсем молодой (ей недавно стукнуло 29).

Эдакая крепкая черноволосая украинка.

- И для вас всегда найдется, - сказала она дружелюбно и звонко

перекусила нитку, - а это вон для Андрея Эрнестовича. - И кивнула головой

на угол.

Корнилов обернулся. У стены на лавке, там, где около ведер, прикрытых

фанерками, испокон веков стояли два позеленевших самовара, сидел старик.

Высокий, худощавый, жилистый, с аккуратной бородкой клинышком. На носу у

него были золотые очки, а на плечах одеяло.

- Ой, извините, отец Андрей, - учтиво всполошился Корнилов. - Я вас не

заметил. Здравствуйте!

- Здравствуйте, - ответил отец Андрей и поднял на Корнилова голубые с

льдинкой глаза.

Отец Андрей работал в музее инвентаризатором. Но до сих пор Корнилову

говорить с ним не приходилось. Месяца за два до этого директор задумал

учесть музейные коллекции. Дело это было нелегким: неразбериха в музее

царила страшная. Экспонаты откладывались, как осадочные породы, слоями,

эдакими историческими периодами.

Первый - самый спокойный, тихий слой.

Семиреченская губернская выставка 1907 года.

Фотографии земства, старые планы города Верного, XVIII век, договоры с

ордами, написанные арабской вязью, с белыми, черными и красными печатями

на шнурочках, муляжи плодов и овощей.

Второй слой.

Губернский музей 1913 года.

Сапоги местного завода, открытки Всемирного почтового союза, " ул.

Торговая в городе Верном", образцы полезных ископаемых, набор пробирок с

нефтью.

Третий слой.

Музей Оренбургского края.

Вот это уже сама революция: перемешанный, разнородный, взрывчатый слой

- окна РОСТА " Долой Врангеля", штыки, ярчайшие плакаты с драконами,

объявления, похожие на афиши, - красная, зеленая, синяя бумага, а внизу,

вместо фамилии премьера, игривым кудрявым шрифтом - " Расстрел". Газетные

подшивки. И тут же золоченая лупящаяся мебель с лебедиными поручнями,

коллекция вееров, золотой фарфор, чучело медведя с блюдом для визитных

карточек в лапах.

Четвертый слой.

В нем сам черт ногу сломит - где что, что к чему, что зачем, - никто не

разберет. Стоит, например, на чердаке забитый досками ящик, и что в нем -

одному аллаху ведомо: не то жуки, не то иконы. На хорах в одном углу

окаменелости, в другом - старое железо, и опять-таки - что это за железо,

что за окаменелости, откуда они, никто не знает. Но это слой мирный,

относящийся к двадцатым и тридцатым годам. Он оседал незаметно - ящиками,

посылками, актами передач. Вот - четыре слоя, и пойди разберись в них во

всех. Тогда директор - человек решительный, острый и быстрый - задумал

навести порядок по-военному - одним махом. Он запросил особые

ассигнования, нанял десять работников-инвентаризаторов, прикрепил к ним

Зыбина для консультации и фотографа для документации и заставил их писать

карточки.

Так появились в соборе очень удивительные люди: инвентаризаторы.

В первые дни на них ходили смотреть все отделы. Самому молодому из них

недавно стукнуло шестьдесят, и он неделю назад отрекся от сана через

газету. К этому сословию, презираемому и осмеянному всеми агатами и

стенгазами, директор, старый профессиональный безбожник, таил какую-то

особую слабость. Общался он с батюшками уважительно, кротко, с постоянной

благожелательностью и из всех выделял вот этого отца Андрея, того самого,

что сейчас сидел в одеяле. " Вы с ним, ребята, обязательно поближе

познакомьтесь, - советовал он Корнилову и Зыбину. - Вы больше такого попа

уж никогда не увидите. Академик! Умница! Таких попов наши агитбригады вам

никогда не покажут! Где им! "

- А как вас сюда, отец Андрей, занесло? - спросил Корнилов неловко и

покосился на его плечи.

- Вы про то, что я в этой хламиде-то сижу? - засмеялся отец Андрей. -

Так вот видите, конфузия вышла какая. В темноте задел за сук, чуть весь

рукав не сорвал. Спасибо Марье Григорьевне, добрая душа, видите, пришла на

помощь.

- Я вам и все пуговицы укреплю, - сказала Волчиха, - а то они тоже на

одной живульке держатся.

- Премного буду обязан, - слегка поклонился отец Андрей. - Я тут,

товарищ Корнилов, у дочки живу. Вроде как на дачке. Она агрономом

работает. А сегодня директор послал меня с запиской к бригадиру Потапову.

Акт какой-то он должен прислать, а мне надлежало помочь его составить. Да

вот беда, что-то целый день хожу по колхозу и не могу поймать. Кто

говорит, что здесь он, кто говорит, уехал. Вы ведь на его участке,

кажется, работаете? Не видели?

- А домой к нему вы не заходили? - спросил Корнилов не отвечая.

Отец Андрей поморщился.

- Подходил я под вечер. Да, признаться, не решился зайти.

- А что...

- Гости там были.

" Значит, мог слышать и наш разговор", - подумал Корнилов и спросил:

- А Георгия Николаевича вы нигде не встречали?

- Нет. А что?

- Да куда он делся - не пойму... Поехал в город вчера, обещал сегодня к

полудню вернуться, и нет его. Правда, приехала к нему тут одна особа... -

Про особу вырвалось у Корнилова как-то само собой и противно, игриво, с

ухмылочкой, он чуть не поперхнулся от неожиданности.

- Да уж пора, пора ему, - сказал отец Андрей. - В его-то годы у меня

уже была большая семья - трое душ. Правда, тут - канон. Тогда духовенство

женилось рано.

- До принятия сана, - подсказал зачем-то Корнилов.

- Совершенно верно. До посвящения. Значит, знаете. Ну а теперь

времена-то, конечно, не те.

- Да, времена не те, не те, - тупо согласился Корнилов.

Хозяйка положила шитье на стол, вышла в сени и сейчас же вернулась с

бутылкой водки.

- Деньги сейчас платить будете? - спросила она, беря снова френч, и

осматривая обшлага.

- Зайду завтра расплачусь. За все, - ответил Корнилов.

- Только тогда не утром. Утром я в город поеду, - сказала хозяйка. -

Что-то плохо, отец Андрей, дочка о вас заботится. Вон все пуговицы на

одной нитке.

- Дочка у меня замечательная, Марья Григорьевна, - с тихим чувством

сказал отец Андрей, - работящая. С пятнадцати лет на семью зарабатывала, я

уже и тогда был не кормилец. И муж у нее великолепный. Спокойный,

выдержанный, вдумчивый. Читает много. Сейчас он зимовщиком на острове

Врангеля, так целую библиотеку с собой захватил. Вот ждем, в этом месяце

должен в отпуск приехать.

- Вот вы уж с ним тогда... - сказал Корнилов, мутно улыбаясь (словно

какой-то бес все дергал и дергал его за язык).

Отец Андрей улыбнулся тоже.

- Да уж без этого не обойдется. Но у него душа меру знает. Как выпил

свое - так все! А дочка, та даже пиво в рот не берет. Юность не та у нее

была. Не приучена.

- А вы?

- А я грешный человек - на Севере приучился. Я там в открытое море с

рыбаками выходил - так там без этого никак нельзя. Замерзнешь, промокнешь,

застынешь - тогда спирт первое дело. И растереться и вовнутрь.

- А в молодости так и совсем не пили? - посомневался Корнилов.

- Водку-то? Помилуй Бог, никогда! - очень серьезно покачал головой отец

Андрей. - Теплоту, что оставалось, верно, допивал из чаши. Теплота - это

по-нашему, поповскому, церковное вино, кагор, которым причащают. Так вот,

что в чаше оставалось, то допивал, а так - боже избави! А сейчас после

Севера грешу, ох как грешу! Достать тут негде - так вот я к Марье

Григорьевне и повадился. Спасибо, добрая душа, не гонит.

- А что, я не человек, что ли? - спросила хозяйка серьезно. - Я хорошим

людям всегда рада. Только от вас, отец Андрей, да и услышишь что стоящее.

От вас да вот их товарища. Тот тоже ко мне заходит.

" Ах, вот куда Зыбин нырял, - подумал Корнилов. - Однако надо идти

выспаться. Директор завтра вызовет обязательно. Он меня терпеть не может.

Ну что ж? Скажу - ничего не знаю, ничего не слышал, днем работал, а

вечером пил с отцом Андреем".

- Хозяюшка, - сказал он, - а что, если мы с отцом Андреем вот здесь у

вас по стопешнику и опрокинем, а?

- Я уж сказала, хорошим людям всегда рада, - опять-таки очень серьезно

ответила Волчиха, - я сейчас соленых огурчиков из кадки принесу. Вот ваша

одежда, отец Андрей, - она подошла к шкафу, вынула стопки, тарелку. Стопки

поставила на стол, а с тарелкой вышла в сени. Отец Андрей надел френч,

подошел к зеркалу и одернулся.

И оказался стройным, аккуратным, почти по-военному подтянутым стариком.

Он посмотрел на Корнилова и подмигнул ему. И вдруг с Корниловым произошло

что-то совершенно непонятное. На мгновение все ему показалось смутным, как

сон. Он даже вздрогнул. " Боже мой, - подумал он, - ведь все как в той

повести. Правда и неправда. И есть и нет. Да что это со мной? И зачем я

тут? В такой момент? С попом? С шинкаркой этой? Или я уже действительно

тронулся? "

Ему даже подумалось, что все - стол, две бутылки, одна в газете, другая

так, мордастая баба-шинкарка, поп во френче, - все это сейчас вздрогнет и

расслоится, как колода карт. Такое у него бывало в бреду, когда он болел

малярией. И вместе с тем, как это бывало у него иногда перед хорошей

встряской, выпивкой или баней, он почувствовал подъем, легкое

головокружение, состояние обморочного полета. И еще порыв какого-то чуть

не горячечного вдохновения. Он встал и подошел к зеркалу. Нет, все было

как всегда, и он был таким, как всегда, серым, будничным, неинтересным.

Ничего на земле не изменилось. И его возьмут, и тоже ничего не изменится.

По-прежнему этот поп будет жить с шинкаркой и трескать ее водку.

Он откупорил бутылку и налил себе и попу по стопке.

- Ну, батюшка, - сказал он грубовато, - за все хорошее и плохое. Ура!

- За плавающих, путешествующих и пребывающих в темницах, - серьезно и

плавно, совсем по-церковному, не то произнес, не то пропел отец Андрей. -

Марья Григорьевна, берите-ка стопку! При таком тосте сейчас все должны

пить.

Потом заговорили о жизни. Все трое были уверены, что никому из них она

не удалась, но каждый относился к этому по-разному: Корнилов раздраженно.

Волчиха безропотно, а отцу Андрею такая жизнь так даже и нравилась.

- Да, рассказывайте, рассказывайте байки, - грубо усмехнулся Корнилов.

- Так мы вам и поверили. У меня нянька была, - повернулся он к Волчихе, -

вот ее спросишь: " Нянь, а ты пирожные любишь? " " Нет, - отвечает, - няня

только черные сухари любит".

- А ведь, - отец Андрей улыбнулся, - она правильно отвечала - я тоже

черные сухари люблю больше, чем пирожные. Эх, товарищ дорогой, или как вас

там назвать, ведь вы еще не знаете, что такое черный хлеб, самая

горбушечка - ведь вкуснее ее ничего на свете нет. Этому вас еще не

научили.

- А вас давно этому научили? - прищурился Корнилов.

- Меня давненько, спаси их Господи. И по совести скажу: хорошо сделали,

что научили, спасибо им. Вот брожу по земле, встречаюсь со всякими людьми,

зарабатываю этот самый черный хлеба кус горбом, тяжко зарабатываю,

воистину в поте лица своего! - эту работу у вас я как по лотерейному

билету получил, через месяц ей конец - и радуюсь! И от всей души радуюсь!

Хорошо жить на свете! Очень хорошо! Умно установлено то, что у каждого

радость точно выкроена по его мерке. Ее ни украсть, ни присвоить: другому

она просто не подходит.

- А когда, отец, вы губернаторским духовником были, вы тоже думали так?

- Нет, тогда не так. Но тогда я еще не знал вкус черного хлеба.

- А чувствовали себя как? Хуже?

- Хуже не хуже, а, как бы сказать, обреченнее. По-поповски. Ни горя, ни

радости. Течет себе река и течет. И все по порядку. Родничок, верхнее

течение, нижнее течение - и конец: влилась в море и канула.

- Обедни каждодневно служили, наверно?

- Иногда и другим поручал, грешен.

- Грехи прощали?

- Прощал. Много что прощал. Да все прощал! И грабеж, и убийство, и

растление, и то, что мой духовный сын по толпе велел стрелять, - все, все

прощал: " Иди и больше не греши". - Он поднял на Корнилова спокойные

серьезные глаза. - А это хорошо, что вы сейчас иронизируете. Это

действительно и смеха и поруганья достойно.

- Как же так, батюшка? - удивилась Волчиха. Она уже успела украдкой

незаметно поплакать над долей (просто два раза дотронулась до глаз - сняла