Часть третья 3 страница

до своего он обязательно дошутится. До собачьего ящика, кажется, себе

дошутится! В это я верю! Ну да ладно, что об этом говорить. Так вот,

любопытствую я очень, что им сейчас на эти самые вопросики отвечает Зыбин?

Опять что-нибудь про французскую революцию? Он мастер на это! А вот что

я-то запою... Даша, - воскликнул он вдруг, - что с вами, дорогая? Ну я же

вам сказал, вернется, вернется ваш дядя. Он им совсем не нужен. Мы, мы им

нужны: я, Зыбин.

Она вдруг встала и подошла к нему.

- Если вас возьмут, Владимир Михайлович, - сказала она твердо, - тогда

я не знаю, что со мной и будет. Вот так и знайте.

И сама обняла его за шею.

Он ожидал чего-то страшного и немедленного: то ли обыска, то ли ареста,

то ли вызова в органы. Но о нем словно забыли. Даша больше не

показывалась. Директора телефонограммой вызвали в военный округ, и он не

вернулся. Из музея не звонили. Только приехал кассир и раздал рабочим

деньги. И под конец Корнилов не выдержал - он пошел к леснику, забрал у

него меч Ильи Муромца (он казался обыкновенной бутафорской шпагой), и

Потапов, хмурый и иронически брезгливый, довез его на колхозном газике до

музея. " Ну, с легким паром до будущих веников", - сказал он на прощанье, и

это была единственная шутка, которую Корнилов услышал за эту неделю (о

разговоре с Дашей Потапов, видимо, ничего не знал).

В кабинете директора сидел ученый секретарь: лощеный молодой человек,

недавно переброшенный в музей из политпросвета. Когда Корнилов вошел в

кабинет, лицо ученого секретаря сразу посуровело и стало напряженным, как

футбольный мяч. Но Корнилов как будто ничего не заметил - он поздоровался

и передал находку. Молодой человек так в нее и вцепился.

- Что? Откопали? Ну наконец-то показались ощутимые научные результаты!

Докладную приготовили?

Он раньше преподавал историю в пятых классах, заведовал отделом музеев

в наркомате, но ровно ничего не понимал ни в истории, ни в раскопках.

Корнилов терпеливо все ему объяснил, а от докладной отказался.

- Я ведь не специалист по древнерусскому оружию, - сказал он. - Вот уж

вернется товарищ Зыбин...

И тут ученый секретарь даже подскочил в кресле.

- То есть это как же он вернется? - спросил он скандализированно. -

Зыбин арестован органами.

- Что-о? - У Корнилова это получилось почти искренне.

- А вы разве не знали? - изумился ученый секретарь. - То есть как,

совсем ничего?..

- Ну откуда же, - пробормотал Корнилов. - Откуда? Я ведь в горах был.

Он сказал, что директор вызывает, может задержать на несколько дней. Я

решил: послали в командировку.

- Как, как? - оживился ученый секретарь. - Задержать? В командировку? И

это он вам так сказал? Обязательно расскажите это следствию.

Корнилов простодушно развел руками.

- Так меня никто ни о чем не спрашивает.

Секретарь подумал и решил:

- Вот что, поезжайте сейчас же обратно. У вас тут больше никаких дел

нет?

- Дел-то нет, но я хотел...

Ученый секретарь поморщился и сказал резко и раздельно:

- Знаете, я бы вам очень посоветовал сейчас ничего не хотеть и никого

не видеть. Поезжайте обратно. А этот меч что? Он найден уже без него? Ну и

отлично! Всего доброго!

Корнилов пошел, но на пороге остановился.

- А за что арестован Зыбин? Неизвестно?

- Как то есть неизвестно? - строго и холодно отбросил вопрос секретарь.

- Он арестован как враг народа.

Тон был твердый и исчерпывающий.

- А-а, - сказал Корнилов и вышел.

Через час, трясясь в маленьком голубом автобусе - такие ходят по

пригородам, - он вспоминал: а ведь Зыбин был с этим фруктом приятелем.

Вместе пили, вместе куда-то ныряли, и один раз даже вместе в милицию

попали.

Автобус осторожно пробился по горному шоссе. Утренние горы поднимались

спокойные, ясные, в матовом серебре и сизом сорочьем оперении. " Как он их,

любил! - подумал Корнилов и впервые почувствовал, что Зыбина ему все-таки

жаль. - Да, отрывай подковки. А если все бросить и уехать к шаху-монаху?!

Деньги же в кармане! Нет, правда, вот сойду сейчас и поеду обратно! А

Даша? Да что мне Даша?.."

- Колхоз " Горный гигант", конечная остановка, - сказал громко шофер и

вышел из кабины.

" Ну что ж, - подумал Корнилов и поднялся тоже, - ехать так ехать! Так,

кажется, сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост из клетки. Будем

ждать".

Ждать, однако, не пришлось. На следующий же день его вызвали в контору

к телефону. Звонили оттуда. Лейтенант Смотряев поздоровался, назвал себя и

спросил, свободен ли он завтра, и если свободен, то не может ли вот в

такое же время, ну, чуть позже, чуть пораньше, зайти в Наркомат внутренних

дел, в 205-ю комнату. Пропуск будет выписан. Голос у лейтенанта был такой,

что можно было подумать: никакого значения своему звонку Смотряев не

придает и тревожит Корнилова только потому, что так уж положено. Вот это

Корнилову почему-то не понравилось больше всего. Вечер он провел у

грустной Волчихи (отец Андрей как ушел тогда, так и не показывался), а

утром минута в минуту уже стучал в комнату двести пять. Чувствовал он себя

очень неважно. Уже само здание на площади всегда убивало его своей

однотонностью, безысходностью и мертвой хваткой. Было оно узкое, серое,

плоское и намертво зажимало целый квартал. Но внутри все было как в

дорогом отеле: светлые лестницы, красные дорожки на них, распахнутые окна,

холлы и даже пальмы. В комнате двести пять сидели и скучали два

великолепных парня. Смотряев оказался молодым, хотя уже и порядком

потяжелевшим лейтенантом. У него были голубые воловьи - глаза с поволокой.

Он был на редкость румян, белокур и белозуб. А китель сидел на нем как

влитой. Через расстегнутый ворот выглядывала свежайшая белая майка. На

соседе же напротив и кителя не оказалось - одна голубая шелковая майка.

Корнилову они оба очень обрадовались. Ну еще бы - свежий человек!

Археолог! С гор! Если бы он знал, горный человек, до чего нудно сидеть в

такое прекрасное солнечное утро над бумагами. Из окна - оно открыто прямо

на детский парк - так и тянет сосной! Вон солнце залило всю комнату! А

шуму-то, шуму! Ребята визжат! Качели скрипят! Оркестр играет! Затейники в

рупор орут! А ты вот сиди тут! И ничего не попишешь - такая работа. Тут

оба сразу посерьезнели и начали расспрашивать Корнилова о раскопках. Потом

про музей. Потом про золото. Затем Смотряев к слову очень складно

рассказал об одном огромном кладе, зарытом запорожцами лет триста назад

возле его родного города.

- Но жив еще один казачий есаул, - сказал он, - вот этот, говорят,

точно знает, где зарыт клад. Сын его на коленях умолял открыть место, но

старик притворился чокнутым, и все! И наш классный руководитель тоже чуть

не помешался на этом кладе. Соберет нас, бывало, и начнет: " Триста пудов

валюты, вы сочтите, ребята, сколько это тракторов и локомотивов! " И каждый

год нас таскал землю рыть. Рыли мы, рыли, а ничего, кроме старой шашки, не

нашли. Но старик упорный был! Фанатик! Все равно, говорит, не уйдет оно!

Загоню я его! Всем учреждениям рассылал письма под копирку. Из школы все

уйдут, а он сидит в канцелярии, печатает.

- Ну, уж это правда того... - сказал тот, в шелковой майке.

- Вроде бы! Ну а под конец совсем рехнулся. В прошлом году был я у

родителей, зашел к нему. Живет на самой окраине у какой-то ларечницы.

Детей своих нет, так ходит играть с чужими в городки. Пчел у него три

колоды собственные, в саду стоят. Целый день с ними возится. Заговорил я с

ним про клад. Он только рукой махает: " А-а! Глупость! Ничего нет! " - " А

как же вы искали? " Молчит. Заговорили о политике. " Не интересуюсь". - " Да

как же? Вы ведь историю преподавали? " - " А что мне история? Вот живу,

пенсию получаю, а если какая-нибудь власть найдет мое существование

излишним - так она сразу меня возьмет и уничтожит". Вот и весь его

разговор. А ведь был революционер. Каторгу отбывал. Только февральская

освободила.

" Да ведь ты небось к нему в этой форме и приперся", - подумал Корнилов.

- Меньшевичек, наверно, - отозвался тот, в майке. - Они под старость

совсем обалдевают. Читают газеты и думают, что это все про них.

- Нет, он и газеты не читает. Выписывает " Вестник палеонтологии", и

все.

- Палеонтология, палеонтология... постой, это...

Тут на столе зазвонил телефон.

- Младший лейтенант Суровцев слушает, - весело гаркнул в трубку тот, в

майке. - Есть, товарищ капитан! - Он вынул из ящика стола какую-то папку,

запер ящик на ключ, подергал, ключ спрятал в кармане и сказал Смотряеву: -

Ну, это, значит, опять до ночи. Так я к тебе забегу. До свиданья, товарищ

Корнилов. Я вам тоже хотел кое-что рассказать. У меня одна древняя книжка

есть, " Феатр истории". И такое вот круглое " О" [фита]. Это что такое -

феатр? Театр?

- Театр.

- Да ровно книга-то не театральная. Все про этих царей да цезарей.

Он ушел, а Смотряев вздохнул и сказал прочувствованно и задумчиво:

- Да, Иван Петрович Шило - мой классный руководитель. Ничего не скажу -

хороший был преподаватель, многим мы ему обязаны. Старой школы человек.

Знаете, " сейте великое, доброе, вечное...". Вот Иван Петрович такой был, -

он сунул Корнилову коробку " Казбека", - курите? Нет? Счастливый человек! А

я вот не могу! Так вот, у меня будет с вами один маленький разговор, или,

вернее, даже обмен мнениями. Но сначала я бы хотел, - он наклонился над

столом, вынул из ящика папку и открыл ее, - кое-что вам... - Но тут опять

зазвонил телефон. Смотряев снял трубку, послушал и сказал: - Да! Да! Да!

Нет! Слушаюсь, товарищ майор. Иду! - И слегка дотронулся до плеча

Корнилова: - Пройдем к майору.

И захватил с собой папку.

У майора и фамилия оказалась подходящая - Хрипушин. Хрипушин сидел за

столом, сцепив на настольном стекле большие квадратные пальцы, и

неподвижно смотрел на них.

- Здравствуйте, - сказал он, еще помолчал, посмотрел на Корнилова и

прибавил: - Садитесь!

Они сели. Каждый на свое место. Смотряев прошел к письменному столу и

уселся сбоку, Корнилову же показали столик у стены. Майор, не спуская с

Корнилова глаз, достал портсигар, выбрал папиросу, звонко щелкнул и

закурил.

- Я хочу задать вам несколько вопросов, - сказал он. - Какого вы мнения

о Зыбине?

Корнилов добросовестно подумал.

- Да ведь я его только по работе и знаю, - сказал он.

- А что по работе знаете?

- Ну что? Он мой начальник. Директор его хвалил, - ответил Корнилов.

- Это за что же?

- Ну, за эрудицию, за работоспособность, за дисциплинированность.

- Так ведь он горький пьяница! - воскликнул Хрипушин и возмущенно

посмотрел на голубоглазого Смотряева.

- Да, зашибает, зашибает мужчина, крепко зашибает, - добродушно

подтвердил и Смотряев.

- А напившись, несет черт знает что! - раздраженно крикнул Хрипушин и

грозно взглянул на Корнилова. Тот молчал.

- Ну, несет?

Корнилов слегка развел руками.

- Не знаю.

- То есть как же вы не знаете? - грозно удивился Хрипушин.

- Не пил с ним и не знаю.

- Вы что же, трезвенник? - усмехнулся Хрипушин.

- Нет.

- Так что же?

- Ну просто с Зыбиным пить не приходилось.

- Почему? Объясните! Не доверял он вам? Сторонился?

- Да нет как будто...

- Так почему?

- Не получалось как-то...

- Как-то! И он ни разу не предложил выпить?

- Нет.

- И в свою компанию не звал?

- Нет.

- Хм?! - Хрипушин вынул снова портсигар и открыл его. - Курите?

- Нет.

- Не пьете, не курите, насчет женщин тоже, кажется, не шибко? Ну

правда, что с такого человека спрашивать? Но вы ведь вот только что

сказали: в свою компанию он меня не звал. Значит, какая-то компания у

Зыбина была и вы про нее знаете, так?

- Да нет, не так, товарищ майор, - искренне ответил Корнилов. - Я же

только ответил вам на ваш вопрос - приглашал ли Зыбин меня в свою

компанию, - нет, не приглашал.

- А куда тогда он вас приглашал?

- Да никуда не приглашал. Сидели мы, правда, однажды с ним как-то за

одним столом. Но там было много посторонних. Так это и компанией не

назовешь. Это когда мы продали костный материал Ветзооинституту.

- О Ветзооинституте мы с вами еще поговорим, - многообещающе взглянул

на него Хрипушин. - Так, значит, вы сидели за одним столом, пили нарзан и

молчали как убитые, так?

- Нет, зачем же, наоборот, много разговаривали о работе, но ведь вас же

не это интересует.

- А что нас интересует?

- Ну, очевидно, вас интересуют его настроения, так я про них ровно

ничего не знаю.

- И никаких антисоветских высказываний вы, его ближайший сотрудник,

работая бок о бок с этим убежденным врагом, от него не слышали?

- Нет конечно. Почему он со мной должен откровенничать? Мы не были

близки.

- А близкие люди, по-вашему, ведут меж собой антисоветские разговоры.

Это был вполне бесполезный разговор - толчение воды в ступе. Ни черта

лысого тут не могло получиться. Это понимали все трое. Корнилов смотрел на

Хрипушина и видел его насквозь. Тот, кто сидел перед ним, был бездарной и

скучной скотиной, выуженной ловцами душ человеческих, вернее всего, со дна

какого-то вуза, где он вяло перетаскивался с курса на курс. Его приметили

и вытащили за душу, распахнутую настежь, за любовь к искренним разговорам

и исповеди в кабинете профкома, за способность все понимать и все считать

правильным, за то, что среди студентов у него была масса собутыльников и

ни одного друга. К тому же он был мускулист, горласт и на редкость

бессовестен. Если бы кто-нибудь к тому же его назвал еще аполитичным, он,

конечно, искренне обиделся бы, но он был действительно глубоко аполитичен,

и аполитичен по самому строю души, по всей сути своего сознания и

существования. То есть он был, конечно, аполитичен в том специальном

готтентотском смысле этого слова, когда считается справедливым только

такой строй, который нуждается в таких людях, как он, выделяет их,

пригревает и хорошо оплачивает. Все остальное, что несет этот строй, такие

люди принимают автоматически, но преданы-то они действительно не только за

страх, но и за совесть, и поэтому враги существующего порядка вещей и их

враги. В этом Хрипушин действительно не лгал. Врагов он ненавидел и

боялся. Эта-то особенность, конечно, учитывалась и ценилась паче всего. Но

кроме того у него, наверно, были и другие какие-то качества, делающие его

пригодным для той работы, которая заглатывает человека целиком, без

остатка и возврата, а дает взамен не так уж и много: повышенное жалованье,

ускоренную пенсию, удобную квартиру, особый дом отдыха, а главное -

пустоту и молчаливый страх вокруг, страх, в котором непонятным образом

смешались обывательская боязнь, мещанское уважение и нормальная

человеческая брезгливость.

- Так-так, - сказал Хрипушин, поднялся из-за стола и прошелся по

кабинету, - так-так! Занятно! Значит, близкие люди ведут меж собой

антисоветские разговоры. Ну вот что! - Он вплотную подошел к Корнилову. -

Что нам тут валять дурака? Вы же советский человек. Так мы все здесь

считаем. Прошлое прошло и кануло, а ваше настоящее у нас перед глазами. Вы

советский человек, Владимир Михайлович?

- Спасибо, - ответил Корнилов растроганно, - вы абсолютно правы! Я

гражданин Советского Союза, и я...

- Ну вот видите! - радостно воскликнул Хрипушин. - Видите! Помогите же

нам, Владимир Михайлович, вы же знаете, в какое время мы живем. Около нас

несколько месяцев бок о бок работает враг. И свою подрывную работу

проводит очень умело.

- Да, - убито кивнул головой Корнилов. - Если так, то на редкость умный

и хорошо замаскированный.

- Ну вот видите! Но вы сумели его разглядеть, понять его, да?

- Да, да! Теперь-то и я его понял. Он мне же, негодяй, говорил то же

самое, что и вы.

- Что такое? - Хрипушин вцепился ему в плечо. - Что он говорил?

- Говорил: " Вы, Володя, знаете, в какое время мы живем? Надо быть

бдительным".

- Да? Вот как? - отшатнулся от него Хрипушин. - Интересуюсь, по какому

же поводу он вам так говорил?

В кабинет мягко постучались, и сейчас же, не ожидая ответа, вошел

человек в глухой военной форме. Он был плечист и низкоросл; у него были

мясистые африканские губы и курчавая шевелюра. А глаза, не в пример

Хрипушину, у него были острые, быстрые, мышиные и не бегали, а сверлили.

Он слегка кивнул Корнилову, улыбнулся Смотряеву, спросил нарочито

почтительно Хрипушина: " Разрешите присутствовать? " Дождался разрешения,

прошел к столу и встал около стены.

- Ну, поводов было много, - ответил Корнилов, - события на Западе, речь

Вождя, арест нашего завхоза.

- Ну и что он конкретно говорил про аресты? - спросил Хрипушин.

- Говорил, во всем виновата наша идиотская болезнь - благодушие. Вот

проглядели преступника. Надо быть бдительным.

- Кому же он так говорил? - с интересом спросил губастый, взял со стола

дело и начал перелистывать. Дело было толстое, с закладками, с жирными

красными пометками и отчерками на полях.

- Мне он говорил, директору, бригадиру Потапову, много кому.

- Ну а еще что он говорил? - спросил губастый, продолжая листать дело.

- Рассказывал о французской революции.

- Ну? О французской? - весело изумился губастый, нашел что-то

отчеркнутое, показал Хрипушину и снисходительно улыбнулся. Хрипушин тоже

прочел, кивнул головой и вперился в Корнилова. - Как-то не совсем

естественно это у вас получается, - сказал губастый, отрываясь от дела. -

Прочел Зыбин статью в газете о врагах народа, сказал " надо быть

бдительным" и сразу же начал рассказывать о французской революции.

Франция-то Францией, а что про врагов-то народа он говорил?

- Он говорил о том, как трудно распознать врага. Вот, говорит, Азеф был

руководителем боевой организации - это самое святое святых, что было у

эсеров, а оказался предателем. Так он говорил.

- И все? - спросил Хрипушин, а губастый опять нашел что-то в деле и

поднес Хрипушину. Тот прочел, нахмурился и впился глазами в Корнилова. И

чего ты, мол, туман нагоняешь? И так все ясно.

" Ну и дураки, - подумал Корнилов в ответ, - на что покупаете. Да этой

штуке в обед сто лет".

- Ну и все, - ответил он даже резковато, - больше никаких разговоров не

было.

- Вы вот что... - Хрипушин ударил пальцем по столу и начал было

медленно подниматься, но тут губастый ласково спросил:

- И он никогда не заикался о своем желании перейти китайскую границу? -

И Хрипушин сел опять.

- А зачем бы он мне стал бы говорить об этом? - искренне удивился

Корнилов. - Чем бы я ему мог помочь?

Тут губастый быстро вынул из кармана блокнот, что-то написал и сунул

Хрипушину. Тот прочел, кивнул головой, некоторое время они оба

сосредоточенно листали дело. Потом Хрипушин сбычился на Корнилова,

помолчал и сказал:

- Ну ладно. Сегодняшнее ваше показание мы записывать не будем. Это не

показание даже. Через несколько дней мы вас вызовем опять и потолкуем.

Постарайтесь быть к этому разговору более подготовленным, а сейчас...

Товарищ лейтенант!.. - И он сделал какое-то приглашающее слабое движение

рукой по направлению Корнилова.

- Да, да, - поднялся Смотряев, - нам тоже нужно товарища Корнилова на

пару слов. Идемте, товарищ Корнилов, поговорим.

- Так вот какое дело, - сказал светловолосый и светлоглазый лейтенант

Смотряев, усаживая Корнилова напротив. - Вы сейчас беседовали с майором,

но я хочу, чтобы вы знали: не майор вас вызывал, вызывали мы, а майор

просто захотел попутно с вами побеседовать вот об этом Зыбине. Но у нас-то

к вам дело совсем иного порядка... Я вам рассказал про своего старого

учителя, так вот...

Кабинет, в котором они сидели, был таким маленьким, что в нем только и

умещались стол и пара стульев. Не кабинет, а бокс, таких боксиков много в

любом помещении наркомата, судов, прокуратуры, следственных корпусов. Зато

окно, распахнутое в тополя, казалось огромным. Тополей было много, целая

аллея тополей - весь внутренний двор и тюрьма, которая помещалась в этом

дворе, были обведены такими аллеями.

" Интересно, - подумал Корнилов, - то ли это окно. То окно было самое

крайнее, мы доходили до забора и оказывались прямо против него. Когда

прогулки были днем, там сидела высокая блондинка. Она нам казалась

красавицей. Впрочем, все женщины тогда нам казались красавицами -

машинистка или секретарша. Да, правильно: это то самое окно. Что ж она тут

делала? "

Он украдкой заглянул в него, но бокс помещался на четвертом этаже, и

двора он не увидел. " Когда она появлялась, мы громко кашляли, вздыхали,

хмыкали, смеялись. Конвой кричал: " Разговорчики! " - и тогда она смотрела

на нас и украдкой нам улыбалась".

- Так вот, - сказал Смотряев и закрыл окно. - Я вспомнил этого старика

сегодня не случайно. Вот уж месяц, как лежит у нас материал на другого

старика. Вы догадываетесь, о ком я говорю?

Корнилов пожал плечами.

- Нет.

- Ну о вашем сослуживце - Андрее Эрнестовиче Куторге. Что? Неужели вы

его не знаете?

" А ведь здорово получается, - пронеслось в голове у Корнилова, - когда

Зыбина забрали, днем я работал, а весь вечер просидел у Волчихи, и вот поп

свидетель".

- Не только знаю, - сказал он, - но недавно проработал с ним целый

вечер.

Смотряев прищурился.

- И пили небось?

- Был грех, - вздохнул Корнилов.

Смотряев расхохотался.

- Ну, ну! И я, наверно, видел его там же, где и вы. Вы у той красивой

украинки были? Ну, ну! И я как раз там с ним познакомился. Приехал к

приятелю, горючее у нас кончилось. " Стой, говорит, пойдем за

подкреплением". Вот мы и завалились. И смотрим, сидит за столом старичок,

выпивает и грибочками закусывает. Очень он мне тогда понравился. Очень!

Лицо такое спокойное, достойное, борода как на иконе. Разговорились. Он

сразу и вывалил: " Я служитель культа - поп". - " А вы, говорю, какого-то

писателя мне напоминаете". - " А я, говорит, и есть писатель, я, товарищ

лейтенант, вот уже десять лет обдумываю одну книгу". - " Какую же? " - " О

страданиях Христа". - " Ну за это, говорю, у нас сейчас издательства деньги

не платят". - " А мне, говорит, их денег не надо, я хлеб себе всегда

заработаю. Я и лесоруб, я и рыбак, я и землекоп, я, если надо, и крышу

поправлю, и печь сложу". Очень он мне тогда понравился. А через месяц

поступает ко мне этот самый милый материален. Взгляните-ка.

Он раскрыл папку, достал из нее двойной тетрадочный лист и протянул

Корнилову.

- Тут, видимо, двое работали. Писал один, а печатал-то другой,

напечатано-то грамотно.

" Как был до Советской власти музей собором, - прочитал Корнилов, - так

собором и остался. И теперь в нем попов даже больше сидит, чем раньше.

Собрали их со всего города и отвели им ризницу - они сидят там и не

работают, а за милую душу распивают и говорят: " Ну чем же нам это не

жизнь? " И такое им доверие, что какой экспонат им не по нраву, он сразу же

и уничтожается. Он же нигде не отраженный. Что ж, не понимает всего этого

директор? Нет, он отлично все понимает, но молчит и допускает".

- Ну что за чепуха! - воскликнул Корнилов.

- Читайте, читайте, - улыбнулся Смотряев, - это пропустите, а вот тут

читайте.

" Самый же злостный и заядлый из всей этой святой компании - бывший

губернский архиепископ Куторга. Он у всех на виду занимается антисоветской

деятельностью. Клевещет на советскую действительность, на наш колхозный

строй. Говорит: " Строили, строили, а есть нечего, зерно выдают на

трудодень по граммам". Рассказывает анекдоты про товарища Сталина и его

славных соратников. А про себя заявляет такое: " Как я тогда при

губернаторе пил-ел - так это как в сказке. И я этим жидам и босикантам,

что я такую жизнь потерял, я с того света приду мстить. Я еженощно служу

про себя литургию и всех их предаю анафеме".

- Господи, да наоборот, как раз наоборот! Это он ту жизнь проклинал, а

этой он, наоборот, доволен! - воскликнул Корнилов.

- Вот, - сказал Смотряев удовлетворенно и отобрал лист у Корнилова, -

вот этого мы от вас и ждали. Для этого и потревожили. Видите, какое дело:

каждое такое письмо у нас на особом учете. Получив его, мы обязаны дать

свой отзыв и либо расследовать, либо закрыть дело, но чтоб закрыть,

обязательно нужен другой документ. Вот, получив это письмо и обсудив его,

мы так и поступили. Вызвали Зыбина, сняли с него свидетельские показания о

Куторге, а потом со спокойным сердцем отправили все это в архив. То есть

дело потушили. Так оно было до прошлой недели, а сейчас Зыбин сам

арестован. Значит, то, что раньше было оправданием, стало обвинением.

Понимаете теперь, зачем мы вас позвали?

- Нет, - покачал головой Корнилов. Он верно ничего не понимал.

- Ну как же? - мягко упрекнул его светлоглазый, светловолосый лейтенант

Смотряев. - Если начнется оперразработка, то моментально будет установлена

личность автора письма. Это дело несложное. Вызовут его как свидетеля,

снимут показания, и анонимка превращается в материал. Тогда старик пропал.

Дело будут вести товарищ Хрипушин и его заместитель товарищ Нейман, вы их

обоих сегодня видели. Пару нужных свидетелей они подберут. А мы вот

чувствуем, что Куторга - старик правильный, хороший, никакой он преступной

деятельностью не занимается. Просто сидит и пишет свое евангелие - и все.

Понимаете теперь, почему мы к вам обратились? Нам нужно честное,

совершенно беспристрастное показание человека, который заслуживает

доверия. Стойте, стойте, никакой лжи! Если старик виноват действительно,

распускает язык - ну что ж? Ничего не попишешь. Шила, как говорится, в

мешке не утаишь. Так нам и напишите - грешен! Все равно найдется такой

советский человек, который известит органы об этом, сейчас всякий покажет

все, что знает. Если же нет, если старик правильный, мы надеемся на вас.

Вашего показания будет достаточно. - Он помолчал и спросил отрывисто: -

Вот вы о чем с ним говорили? Политики касались?

- Ни в коем случае. Толковали о земной жизни Христа.

Корнилов улыбнулся.

- И хозяйка это слышала?

- Да, и хозяйка. А о Советской власти он как раз говорил очень хорошо.

Спасибо, говорит, что она избавила от лжи.

Смотряев довольно рассмеялся и даже руки потер.

- Ну вот видите, как хорошо, что мы вас вызвали. Вы готовы подписать

такие показания? Отлично! Спасибо! Но не сейчас, конечно. Сейчас мы ничего

записывать не будем. Ведь тогда все-таки была случайная встреча. Видел он

вас впервые, так что мог и не раскрыться. Кроме того, мы вызовем хозяйку и

у нас будет второе показание. А вас мы попросим вот что: встретьтесь с

этим отцом святым еще раз. Выпейте, посидите, поговорите толком - он

старик компанейский, поговорить любит. Заведите речь хотя бы о том же

Господе нашем Иисусе Христе. Ну а потом мы вас вызовем и составим

протокол. И эти ваши сегодняшние показания запишем тоже. Идет?

Лейтенант Смотряев смотрел на Корнилова чистыми голубыми глазами,

улыбался, говорил искренне и просто. Чувствовалось, что никакой ловушки в

его предложении нет. Просто ему почему-то захотелось спасти старика, и

все. " А кто же мог состряпать эту пакость? - подумал Корнилов. -