Часть третья 7 страница

сами-то вы в это верите? Нет ведь? Не верьте вы, ради всего святого,

этому! Всего этого нет, нет. Ну просто совсем нет на свете. Это люди

выдумали, это хмара, затмение, наваждение, стень какая-то, как моя нянька

говорила. Дошла стень эта до вас - дядя к вам ее занес оттуда, - вот вы и

заговорили на ее языке. А он ведь вам чужой, чужой! Что делать, бывают,

бывают, наверно, в истории такие полосы. Планета наша окаянная, что ли, не

туда заходит, или солнце начинает светить не так, не теми лучами - но вот

сходят люди с ума, и все тут!

Она долго молчала, а потом сказала:

- И еще вам нужно скорее уезжать отсюда.

Он усмехнулся.

- Ну поедем, поедем! Поедем в Москву!

- Нет, не в Москву, - упрямо ответила она, - вам надо не в Москву, а

подальше куда-нибудь, туда, где вас никто не знает.

Он посмотрел на нее.

- Вот это блеск! Это что же, опять дядя? Вы, значит, в Москву, а я от

Москвы? Здорово! Ну скажите ему, чтоб не тревожился. Я вас там не

побеспокою. Так и скажите.

Он повернулся, чтоб отойти, но она вдруг схватила его за руку, кажется,

хотела что-то сказать, но слов у нее не нашлось, не нашлось и дыхания, и

она только молча привалилась к нему лицом.

- Даша? - спросил он изумленно.

Она молчала.

- Даша.

Она вдруг взметнулась, неловко поцеловала его (так, что поцелуй

пришелся в нос) и побежала.

- Даша! - Она все бежала. - Да Даша же! Ну хоть обернитесь!

Она обернулась.

- Я приду, я обязательно приду сегодня, Владимир Михайлович, ждите!

Приду! - Она говорила почти шепотом, но он ясно слышал каждое ее слово.

Она не пришла. Он пролежал до рассвета с открытыми глазами, а утром

встал и поплелся на шоссе голосовать. И только что сошел с холмов, как

увидел Волчиху.

Она стояла на обочине, опустив голову, и как будто кого-то ждала. Он

подошел поближе и тронул ее за плечо. Она подняла голову, посмотрела на

него и туго улыбнулась.

- Вот Андрея Эрнестовича провожала, - сказала она, - вещички помогла

ему снести.

- Куда ж он уехал? - спросил Корнилов. (" Вот еще новое дело".)

- Туда, на Север. На Белое море рыбу ловить. Ребята письмо отписали.

Пишут, приезжай скорее. Пускай, пускай едет. Он это любит. Пускай. Я

радая!

И отвернулась, чтоб не заплакать.

На этот раз в кабинете были оба его хозяина. Суровцев стоял возле

открытого окна и глядел во двор. Смотряев растерянно листал какую-то папку

и что-то разыскивал. Корнилов вошел, Смотряев отложил папку и, воскликнув

что-то вроде " ну вот и он", " ну и легок на помине! ", пошел ему навстречу.

В общем, все получилось так, как будто встретились старые добрые знакомые.

Корнилов спросил, как отдыхалось в Крыму, Смотряев махнул рукой и ответил,

что какой там, дьявол, Крым! Он сейчас из больницы, а не из Крыма. Да как

же так? А вот так, очень просто - пожарился два дня на солнышке, да и

нажил ни больше ни меньше как катаральное воспаление легких. Месяц

провалялся, а сейчас с утра температура нормальная, а часам к пяти 37, 5.

Вот и губы обметало.

- Так ты, значит, на бюллетене? - забеспокоился Суровцев. - Ну так и

надо лежать, а не ходить.

- Нельзя, - коротко вздохнул Смотряев, - дела! - Он кивнул головой на

папку. - Вот берите-ка, Владимир Михайлович, стул, присаживайтесь, и будем

разговаривать. - Он распахнул папку. - Ну, мы собираемся докладывать

начальству и дело закрывать и только ждали вас. Вы принесли нам что-нибудь

новое? Отлично! Давайте!

- Только имейте в виду, это уж последнее, - сказал Корнилов, доставая

тетрадку, - он уехал.

- Уехал? - изумился Смотряев. - Как?

- Да вот так. Взял и уехал.

Смотряев помолчал, поглядел на него.

- Но это точно?

Корнилов пожал плечами.

- Во всяком случае, говорят, - я дважды заходил к нему, на дверях

замок.

- Вот это здорово! - Смотряев раздраженно захлопнул папку. - Это

называется доработались! А более точно ничего не знаете? Как, когда?

Корнилов опять демонстративно пожал плечами. Он чувствовал себя очень

твердо.

Смотряев посидел, подумал, похмурился и сказал:

- Ну ладно, давайте, что вы принесли?

- Да черт с ним! Пусть бежит от греха подальше, - сказал вдруг Суровцев

от окна. - Он все ведь, кажется, на Север, в Сибирь все укатывает? Ну и

скатертью дорога! Там люди занятые, им не до анонимок! Что, не так разве?

- обернулся он к Смотряеву.

- Да, с одной стороны так, - недовольно поморщился он, - а с другой...

Но вы хоть последний раз поговорили с ним начистоту?

- Даже и на даче у него был.

- О! Так! Значит, и с дочкой познакомились?

- Дочка сейчас в Сочи.

- А, вот почему старик разгулялся, - засмеялся Смотряев, - понятно!

По-нят-но! Ну вы, значит, пили и опять весь вечер проговорили о Господе

Боге Иисусе Христе, иде же ни плача, ни воздыханий, так, что ли?

- О всяком мы говорили, - ответил Корнилов сухо, ему уж не терпелось

скорее отвязаться. - О Севере он, например, рассказывал, как он там

хирургом был, животы и пальцы резал.

- О! Вот это поп! А, Алеша? - весело обернулся Смотряев к Суровцеву. -

Вот ведь образованные времена настали! А меня наш деревенский батюшка чуть

не утопил. Не заткнул ноздри и р-раз головой в купель. Вытащил, а я уже

пузыри пускаю. Бабка меня потом водкой оттирала.

- Наверно, поп-то того... - щелкнул себя по горлу Суровцев.

- Да уж, конечно, не без этого и поп, и отец крестный, и тетя, и дядя,

вот и этот премудрый тоже, видать, пьяница хороший.

- Ну, тут я с тобой никак не соглашусь, - сказал Суровцев. - Он человек

ученый! Академия! Вон какую диссертацию отгрохал.

- Значит, был Христос? - спросил вдруг в упор Смотряев Корнилова.

- Был! - ответил Корнилов.

- Прекрасно! Алексей Дмитриевич, - повернулся он к Суровцеву, - это

дело надо кончать.

- Безусловно, - коротко кивнул Суровцев.

- Кончать, но смотри, что получается: вот в этой папке пять докладных,

и все они кончаются на один манер: " В течение всего разговора никаких

антисоветских высказываний не допускал". А что значит " не допускал"?

Просто уходил от разговора? Может быть, потому и не допускал, что не

доверял, понял, что его выспрашивают, - ведь и такой вопрос возможен.

- Законен, - вставил Суровцев.

- Да, даже законен. Ведь время сейчас того... острое. Так с чего мы

должны верить, что этот поп, битый-перебитый, прошедший огонь, и воду, и

медные трубы, и волчьи зубы, будет, на тебе пожалуйста! вывертываться

наизнанку? Он ведь не дурак! Он знает, что теперь за длинный язык бывает.

Вот поэтому он его и держит за Зубами. Пить-то пьет, конечно, а ум не

пропивает! Что, может возникнуть такое сомнение? Может, конечно, и что мы

на него ответим?

- Я говорил уж об этом Владимиру Михайловичу, - наклонил голову

Суровцев.

- Ну и что? - Смотряев посмотрел на Корнилова. - Что вы на это

ответили, Владимир Михайлович? Факты-то, факты-то где?

Корнилов открыл портфель и вынул тетрадку.

- Здесь я набросал все очень начерно, - сказал он, - все равно ведь

переписывать. У вас для этого есть определенные формы.

- Нам важны не формы, а содержание, - сурово отрезал Смотряев и строго

посмотрел на Корнилова. - Что у вас там есть? Показывайте.

" Считаю своим долгом поставить вас в известность о том, что 25 сентября

сего года я согласно вашему поручению посетил Андрея Эрнестовича Куторгу.

Куторга живет у своей дочери Марии Андреевны Шахворостовой, работающей

агрономом колхоза " Горный гигант", в избе, расположенной на территории

бригады колхоза. В означенный день 25 сентября Куторга, зайдя ко мне,

сказал, что ввиду того, что дочь его уехала в Сочи встречать мужа, он

остался полным хозяином и поэтому желает пригласить меня к себе. Памятуя о

поручении, данном вами, я поспешил согласиться. Мы отправились. В избе,

предоставленной колхозом агроному Шахворостовой, три комнаты, Куторга

занимает одну из них и прилегающую к ней зимнюю террасу. Пока он накрывал

стол, я знакомился с обстановкой квартиры. Мое внимание привлек книжный

шкаф. В нем помимо беллетристики находилось собрание сочинений Ленина,

" Капитал" Маркса и " Вопросы ленинизма" товарища Сталина. Тут же были книги

по медицине. Они, как объяснил мне тов. Куторга, составляют его личную

собственность и доставлены им с Севера, где он одно время работал

фельдшером в рыболовецкой артели. Об этом периоде своей жизни Куторга

рассказывал охотно. Он вспомнил также, что ему приходилось работать с

крупными специалистами и учеными".

- А фамилий ведь не спросили? - с упреком покачал головой Смотряев. -

Что ж вы так? Материалы должны быть абсолютно точными и такими, чтоб их

можно было в любую минуту проверить по документам.

" После этого Куторга рассказал мне про своего отца, которого он назвал

" старым семидесятником", рассказывал, что он ездил к Чернышевскому за

правдой. После этого Куторга поднял тост за Советскую власть и лично за

товарища Сталина. Он назвал товарища Сталина " великим кормчим, ведущим нас

от победы к победе, к конечному торжеству коммунизма". Согласно заданию,

полученному от вас, я выразил сомнение и предложил ему некоторые вопросы,

на которые он ответил горячо и искренне, а меня назвал маловером,

недостойным той великой эпохи, в которую мы живем".

- И даже так? - остро взглянул на Корнилова Смотряев. - Ну и поп!

" После этого разговор перекинулся на ученые работы Куторги, и все

остальное время мы проговорили о Христе. Как я мог уяснить себе, Куторга

понимает его историю совершенно реалистически и отвергает всякую мистику.

Я ни разу не услышал, чтоб он назвал Христа Богом или богочеловеком. В

этот раз я просидел у Куторги около шести часов, после чего он с фонарем

проводил меня до дому. За верность всего изложенного ручаюсь. В.Корнилов".

- А почему " В.Корнилов"? Разве у вас нет псевдонима? - удивился

Смотряев.

- Какого псевдонима? - Корнилов удивленно повернулся к Суровцеву, но

тот только поморщился и отмахнулся.

- Ну ладно! - Смотряев поднял папку со стола и встал. - Хорошо! Этого,

пожалуй, достаточно! Пройдемте к полковнику.

- Посидите здесь, я сейчас...

На какую-то долю секунды Корнилов увидел окно под волнистой кремовой

занавеской, секретарский столик под окном, пестрый от всякой всячины -

папок, цветов, карандашей, и над ним что-то молодое, сверкающее, цветастое

- голубая кофточка, золотые волосы, чистое лицо, черты тонкие и

породистые, как в кинематографе. Потом дверь с мягким придыханием

захлопнулась, и Корнилов остался один в коридоре. А коридор был узкий,

темноватый, с тускло поблескивающими зелеными стенами. В общем, ужасный

казенный коридор, истинный символ тоски и ожидания. Но ее появление

перекрывало все. И он вспомнил, что и тогда еще, во время его первого

сиденья и позорного провала, когда он подписал все, что ни подсовывали,

тоже присутствовала такая же женщина. Она легко заходила, легко уходила,

заходила снова, спрашивала о чем-то следователя, тот весело отвечал, и они

смеялись. Раз она принесла ему билеты на какой-то там знаменитый концерт,

он сперва было отказался - " некогда", - но она сказала: " Ну как вам не

совестно! Где же вы это еще услышите? " - и он сейчас же послушно вынул

бумажник. Вообще все между ними происходило так, будто подследственного

Корнилова вообще нет, а следователь - не следователь, а просто отличный

человек Борис Ефимович и сослуживица Софа или Мура принесла ему из

месткома билеты. А еще посидишь, послушаешь - и вообще покажется, что и

следственного-то корпуса особого, секретного, чрезвычайного нет, а есть

какое-то добродушнейшее штатское учреждение с секретаршами, уборщицами,

чаями, номерками ухода-прихода, и в нем, как и везде, дела идут, контора

пишет, а местком распространяет билеты. Иначе на каком же основании, во

имя какого права человеческого и божеского появилась здесь эта женщина?

Что ей здесь нужно? Кто у нее здесь работает (работает!)? Муж? Брат?

Жених? Ох, как ему хотелось поговорить с ней - но это было даже и

физически невозможно: его бы попросту не услышали. И тогда он так и не

сумел разрешить это невероятное безнравственное чудо ее появления тут. А

потом пришло многое другое, и он совсем забыл о ней. И только сейчас

вспомнил все опять. Такая женщина здесь! Ведь это же неспроста, не

случайно, это значит, что все в порядке, люди, не шарахайтесь от нас! Вот

местком, вот профком, вот стенгазета - все у нас так же, как и у вас.

Хорошо! А фальшивка? А то, что в ваших кабинетах по пять суток не дают

спать? А карцеры - эти проклятые пеналы со сверкающими стенами, где вечно

- день и ночь, день и ночь - лупят диким светом лампы с детскую голову,

так что под конец начинают выходить из углов белые лошади, это что?

Да что вы, что вы, граждане! Как вам не стыдно даже верить эдакому? Не

будьте же обывателями! Мы мирные люди и после работы с семьями ходим в

концертный зал слушать знаменитого скрипача. Вот, познакомьтесь,

пожалуйста, Валя, работница нашего отдела, жена моего товарища. Разве есть

тут что-нибудь похожее на то, о чем вы говорите? Валя, а Валя? Ну видите

же, она смеется! Что вы, что вы, граждане!

Дверь отворилась, и высунулась голова Смотряева.

- Полковник вас ждет, - сказал он ласково.

Кабинет был огромный, чистый, светлый, с высокими Окнами на детский

парк. Там играла музыка и кто-то радостно выкрикивал: " И-раз! И-два! Два

притопа! Три прихлопа".

Полковник - был он маленьким тщедушным человечком с бугристым нечистым

лицом - сидел на другом конце кабинета за массивным столом. Другой стол -

очень длинный и узкий - был приставлен перпендикулярно. По всей длине

этого стола тянулась посуда - пепельница, сухарницы, полоскательницы,

вазы, большие овальные блюда; и стульев к нему было приставлено много. За

стол тут могло усесться 15-20 человек. " Значит, и тут бывают

производственные совещания", - подумал Корнилов.

- Я вас позову, - сказал негромко Маленький полковник Смотряеву, и тот

наклонил голову и вышел.

Полковник подождал, пока закроется дверь, потом встал, взял со стола

знакомую Корнилову зеленую папку и подошел к нему.

- Это все ваши показания? - спросил он, листая бумаги.

- Мои.

- И эти?

- И эти тоже.

- Отлично! И вот, наконец, ваше сегодняшнее показание, так? - Полковник

быстро вынул лист и пробежал его глазами. - Значит, вы утверждаете, что

этот самый Куторга - человек наш, советский?

Корнилов пожал плечами.

- Судя по его высказываниям, видимо, так.

- Видимо! - усмехнулся полковник. - " Видимо"! Не очень много это

" видимо", конечно, стоит, но, во всяком случае, вы все высказыванья его на

эту тему отразили правильно? Ничего не упустили, не исказили? Нет?

Отлично! Тогда я попрошу прочесть вот это. Почерк вам знаком? Кто это

писал?

- Куторга?

- Куторга! Читайте!

Корнилов начал читать и после первых же строчек воскликнул:

- Да что он, с ума сошел, что ли?

- Читайте! - повторил полковник и положил на плечо Корнилова маленькую

сухую руку. - Читайте!

" В дополнение к моему прежнему показанию могу добавить следующее. 15

сентября по вашему совету я зашел к гр. В.М.Корнилову и зазвал его к себе.

Как и в прошлый раз, Корнилов, выпив, начал хулить Советскую власть и, в

частности, Вождя. Так, касаясь известной речи Вождя " Самое дорогое на

свете - человек", он оскорбительно смеялся и иронизировал и говорил: " Все

это ерунда! Человек в нашей стране ценится меньше половой тряпки. Меня вот

взяли и выбросили. И даже объяснять ничего не стали". Желая окончательно

уяснить его настроение, я позволил себе несколько резких клеветнических

высказываний. Гр. Корнилов выслушал их с полным одобрением, поддакивал и

поощрял меня к дальнейшему. Из сего я мог заключить, что..." - Корнилов

хотел перевернуть лист, но полковник положил на него ладонь и спросил

почти сочувственно:

- Ну что, довольно? Эх, вы! Ведь он же вас погубил, подлец! Взял и снял

с вас голову! Мы же теперь вас не выпустим отсюда!

- Да ведь это же вранье! - вскочил Корнилов.

- Сидите, сидите, - брезгливо махнул рукой полковник и забрал папку, -

какое уж там вранье! И слушали, и поддакивали, и сами трепались.

- Да... - опять вскочил Корнилов.

- Ну хорошо! Ну дадим мы вам с этим типом очную ставку, и что будет?

Ну? Да ровно ничего не будет, потому что все ведь правда. Ну с чего бы

ему, скажите, на вас наговаривать? Вы что - передрались там спьяну? Или

эту бабу не поделили? Зачем ему врать - объясните?

- Очень просто. Он думал, что я его продал, и вот... - Он осекся.

- Ну, ну, - мягко подстегнул его полковник. - Это уж что-то разумное. И

вот он спешит вас опередить? Так? Допускаем. Очень, очень возможно. Но,

значит, было в чем вам его продавать? Да? Ну, да или нет? - Корнилов

молчал. - Да! Да! Да! Было, было, Владимир Михайлович, было, дорогой! А вы

нам голову морочили. Да как! Ведь вот верно Хрипушин сказал, что такого

попа, как вы его описали, сразу же надо в партию принимать! Мы вам верили,

а вы нам врали! Вот такие, как вы, нечестные и малодушные, и сеют

недоверие между советским обществом и органами! Учат никому не верить! Ну,

да что там говорить! Плохо, все очень плохо, - полковник махнул рукой,

взял папку и ушел к себе за стол. Вынул ручку и что-то отметил на листке

календаря. Потом набрал какой-то номер и что-то приказал. А затем оба

сидели и молчали. " Я верил вам, а вы мне лгали всю жизнь", - как ветерок

пронеслось в голове Корнилова. Что это? Откуда? Чье? Железная горсть

схватила и закогтила его сердце. Отпустила и снова сжала. И весь он был

полон ржавого железа и тоски. И тоска эта была тоже железная, тупая,

каменная. Не тоска даже, а просто страшная тяжесть. Все! Сейчас его

заберут. Вот так для него и закончится воля - без обыска, без ордера и

даже без ареста. Он полез в карман, нащупал семечки, погремел ими и чуть

не заплакал. Всего час тому назад он купил эти семечки у старухи на мосту,

но такое это уже было далекое, милое, потустороннее. Даша, яблочный сад,

раскопки, эти семечки. Боже мой, Боже мой!

Постучали. " Да! " - сказал полковник. Вошли Смотряев и Хрипушин.

- Корнилов, выйдите в коридор, - спокойно приказал полковник и

подождал, пока дверь не закрылась.

Он сидел час, другой, третий, на четвертый час двери отворились, и в

коридор посыпали люди: военные - кто так, кто в ремнях;

девушки-блондиночки с гривками, дамочки в пестрых кофточках; прогрохотали

железом трое рабочих, и один на плече тащил лестницу; затем куриными

шажками прошелестела строгая благообразная старушка, такая, что ее хоть в

президиум, хоть в храм Божий. На секунду перед Корниловым всплыло что-то,

и он подумал, что да, женщин здесь не меньше, чем мужчин. Но теперь это

уже не удивляло и не трогало. Сотрудники шли и шли - ему было неудобно

торчать на дороге, он сидел у стены, - и все они как бы проходили через

него. Он встал и ушел к окну. За окном был сосновый парк, играла музыка,

кричали дети, скрипела карусель. Минут через пять коридор опустел, и он

вернулся на свое место (это было жесткое плоское сиденье, вделанное в

стену, чтоб сесть на него, его надо было оторвать от стены: когда человек

вставал, оно с шумом захлопывалось). В это время и прошли мимо него трое:

чахлый полковник и оба следователя. Полковник говорил что-то не вполне

понятное.

- Нет, нет! - говорил он и махал ручкой. - Пороги для меня ничто! Я ее

хоть двадцать раз перетащу. Вот мошка - это да!

Они ухнули в стеклянную дверь в конце коридора, и все опять замолкло

(там, за стеклом, была лестница, и на лестничной клетке стоял часовой).

Примерно через час коридор снова зашумел людьми и опять опустел, снова

стояла тишина. Только иногда кто-нибудь из сотрудников, прижимая к груди

бумаги, быстро проходил из одного кабинета в другой. Он сидел и смотрел на

окно. Это было единственное живое пятно среди этих стен. Он видел, как оно

мутнело: из белого и золотистого становилось голубым, потом синим, потом

фиолетовым. Когда оно стало совсем черным, через стеклянную дверь вошла

медлительная седая дама, похожая на Екатерину Великую, открыла что-то на

стене и повернула выключатель. Зажглись голубые незабудки, и зеленые

скользкие стены матово залоснились и полиловели. Еще через час кабинеты,

как по команде, опять открылись и выпустили новый поток сотрудников. Но

теперь это уже были плащи, коверкот и кожа. А навстречу этому потоку тек,

шурша, другой - тоже прорезиненный, коверкотовый, кожаный. Снова открылись

и закрылись кабинеты. Черное окно вдруг вспыхнуло ярким зеленым светом, и

Корнилов увидел в нем сияющую призму фонаря и черно-синие чуткие острые

листья тополей. Где-то пробило десять, потом одиннадцать. Потом наступила

пустота, потом сразу пробило час. Он было вскочил, но его ударило в грудь,

он ойкнул, сиденье под ним щелкнуло, и он сел на пол. Все тело

разламывалось. Было больно дышать. Ведь он часов двенадцать просидел

скрючившись. Он оперся рукой об пол, встал, растянулся, прижался к стене,

откинул голову и распял руки. Так он простоял минут десять, и его

отпустило. Он отошел к окну и сел на подоконник. Часовой молча глядел на

него через стеклянную дверь. Это был уже не тот часовой, того уже давно

сменили. И скоро часовой, коридор, стеклянная дверь исчезли. Что-то

большое, горячее, праздничное охватило Корнилова. Он стоял на эстраде,

кругом горели прожектора, гремел оркестр, а кто-то махал руками и ликующе

скандировал:

- Музыканты, музыку! Музыку и музыку! Музыканты, музыку!

И вдруг с него сорвали сон, как одеяло. Он увидел людей. Они опять шли

по коридору одни туда, другие обратно, а над ним стоял Хрипушин и тряс его

за плечо.

Со сна он еле шел. Шел и мотал головой, чтоб сбросить тяжесть, тело

опять ломило. Хрипушин завел его в кабинет, усадил на диван. Посмотрел,

покачал головой: " Хорош, ну хорош! " Позвонил куда-то и приказал принести

чаю покрепче.

- Да ты что? - спросил он, наклонясь над ним как-то очень по-простому,

по-человечески. - Заболел, что ли?

- Да нет, ничего.

- Что уж там ничего! Еле сидишь! Я же вижу!

Вошла буфетчица в чепчике, белая, скромная и опрятная, похожая на

Гретхен из старой немецкой книжки, поставила на край стола поднос и стала

составлять стаканы.

- Вы оставьте, - сказал Хрипушин, - я потом вам позвоню. - Буфетчица

кивнула головой и вышла. - Вот бери чай и пей. Пей. Пей, пей, он горячий.

Совсем ведь зашелся, - он прошелся по кабинету. - Умная у тебя голова, да

дураку досталась! Что, не так? - Корнилов что-то хмыкнул. - Теперь видишь,

кого ты хотел прикрыть. А? Отца благочинного! Вот он и покрыл тебя, как

хороший боров паршивую свинью. Ты хотел выказать свое благородство, а ему

на твое благородство, оказывается, - тьфу! Плюнуть и растереть. Эх, вы! Ну

что, скажи, ты хотел этим доказать, ну что?

- Да ничего я...

- Молчи, молчи, противно слушать. Все равно ничего умного не скажешь.

Вот бери бутерброды, пей чай и закусывай. Эх, и загремел бы ты сейчас лет

так на восемь в Колыму, где закон - тайга, а прокурор - медведь. Слыхал

такое? Ну вот, там бы на лесоповале услышал. Да ешь ты, ешь скорее. Еще

писать будем.

- А что писать-то?

- Как что? - удивился Хрипушин. - Как что? Опровержение всем твоим

показаниям. И признание. Простите, мол, меня, дурака. Кругом виноват,

больше не повторится. Ну если и после этого ты слукавишь, сукин сын! Ну

если ты слукавишь! Тогда уж лучше и в самом деле не живи на свете! Органы

раз тебе простили, два простили, а на третий раз главу прочь! Вот так! Ну

что ж ты чай-то не пьешь? Пей!

Корнилов поставил стакан.

- Потом допью, скажите, что писать?

Хрипушин неуверенно посмотрел на него.

- Да разве ты сейчас что дельное напишешь? Завтра уж придешь и

напишешь. А пока вот тебе лист бумаги, садись к столу и пиши. - Он

подумал. - Так! Пиши вот что: " Настоящим обязуюсь хранить, как

государственную тайну, все разговоры, которые велись со мной сотрудниками

НКВД. Об ответственности предупрежден". Подписывайся. Число. Запомни, в

последний раз расписываешься своей фамилией. Теперь у тебя псевдоним

будет. И знаешь какой? " Овод". Видишь, какой псевдоним мы тебе выбрали.

Героический! Народный! Имя великого революционера, вроде как Спартака.

Такое имя заслужить надо! Это ведь тоже акт доверия! Давай пропуск

подпишу. А теперь вот еще на той повестке распишись. Тоже: " Корнилов".

Где-нибудь переночуешь и придешь завтра в одиннадцать как штык! Прямо к

полковнику. Вот увидишь, какой это человек. Честно будешь работать - много

от него почерпнешь. Он ученых любит. Ну, спокойной ночи. Иди!

Но когда Корнилов взялся за ручку двери, он остановил его опять.

- Ты вот что, - сказал он серьезно, подходя. - Ты в самом деле не

вздумай теперь еще финтить. Ведь к кому тебя полковник пошлет, ты не

знаешь, так? А без проверки он тебя теперь не оставит. Он десять раз тебя

проверит, понял?

- Понял, - ответил Корнилов.

- Ну вот, не прошибись, чтобы опять не вышло такого же! Больше пощады

не будет! Иди! Спокойной тебе ночи!

" Овод, - подумал Корнилов, спускаясь с лестницы, - отчего я его сегодня

уж вспоминал? Что такое? Вот тут и вспоминал. Ах да, да. " Я верил вам, как

Богу, а вы мне лгали всю жизнь". Да, да! Вот это самое, я верил вам, а вы

мне лгали".

Он лежал лицом в подушку, и ему было все равно и на все наплевать. Всю

дорогу он сидел скорчившись в уголке автобуса и думал: только бы добраться

до гор, до палатки, до койки и рухнуть костьми. Там у него есть еще

бутылка водки. И чтоб никто не приходил, ничего ему не говорил, ни о чем

не спрашивал ни сегодня, ни завтра утром, никогда. Ему ничего и никого не

было жалко, он ни в чем не раскаивался и ничего не хотел. Только покоя!

Только покоя! Его как будто бы уже обняло само небытие - холодные,

спокойные волны его. Недаром же Стикс - не пропасть, не гроб, не яма, а

просто-напросто свинцовая, серая, текучая река. Он был уверен, что

окончательно погубил Зыбина: дал такую бумагу, а потом, после правки

полковника, переписал еще раз и подгонял под материалы дела. Но и на это

ему было наплевать. Он понимал и то, что теперь его собственный конец не

за горами, но и это совершенно его не трогало. Может быть, потому, что

болевые способности исчерпались, может быть, потому, что это было

неизбежно, как смерть, а кто же думает о смерти?

Прошел дождь, перестал и снова пошел - хлесткий, мелкий, дробный. Под

этот дождь он и заснул. Проснулся среди ночи и увидел, что около двери

кто-то стоит, но ему никого было не надо, и он затаился - опять закрыл

глаза и задышал тихо и ровно, как во сне. И верно, заснул. И опять сон был

тихий, без видений. Проснулся он уже утром. В целлулоидовое желтоватое

окно жгуче било солнце. Перед экспедиционными ящиками, положенными друг на

друга, стояла Даша, смотрелась в зеркальце для бритья и закалывала волосы.

Рот ее был полон шпилек. Аккуратно сложенное пальто лежало рядом на другом

ящике. Она увидела, что он проснулся, и сказала, не поворачиваясь:

- Доброе утро!

Он вскочил с постели и сразу же рухнул опять. Он ничего не понимал: