На что я возразил ему, разве сирены в море не выдумка язычников или подвиг Геракла, убившего лернейскую гидру не есть сказки народа-ребенка из Греции?

Сирены были сочинены Господом, иначе бы их никто не видел, но теперь их время кончилось, как и время Геракла, и время той гидры. Поэтому, сказал он о себе, художник может выполнить заказ короля, но ничем не будет ограничивать свой вымысел и рыться в книгах, потому что вымысел в руке Всесильного невозможен, и все, что бы художник ни выдумал, либо есть, либо было, либо будет.

(Получив ответ, добавляет Доминик Лампсоний, испанский король Фердинанд Арагонский пригласил Босха посетить Испанию и вместе совершить путешествие в ад, вход в который открылся в день Св. Валентина в окрестностях Толедо.)

Бишкиль.

Приехав в Златоуст и явившись по адресу свежей смерти, я позвонил в дверь на третьем этаже, которую поспешно открыла маленькая женщина с напуганными глазами (она заметила лейтенанта с портфелем еще из окна), которая и оказалась покойной матерью подлеца златоуста.

Кто вы, спросил я вперед ее слов.

Кукина Марина Игнатьевна, ответила та, хватаясь за сердце.

Что с сыном?

С ним все в порядке, опешил я, понимая, в какой переплет угодил.

Меньше всего я собирался говорить матери, как ее хоронили на той неделе, какими слезами обливал сын родной гроб, как убивался несчастный, целуя холодные веки.

Разумеется, она не видела сына в последние дни и не знала, что он совершил новое воинское преступление.

Разумеется, я ничего не сказал о его побеге. Наврал, что готовлю документы Кукина для возможного досрочного освобождения, что приехал в Златоуст, чтобы взять характеристику из отдела кадров металлургического завода, где он работал до призыва в СА. Пока я пил чай с баранками, несчастная мать собирала сыну мешочек с гостинцами.

Все состояния мира входят в семью Христову, за исключением ростовщиков, жонглеров и лжецов, они есть семья дьявола”.

Бертольд Регенсбургский, ХIII век

Бишкиль.

Я возвращался домой полями. Рожь уже убрали и… ”.

Лев Толстой

Я возвращался домой полями. Рожь уже убрали, и в сердце моем кипела тихая ярость. Я прикидывал, какие кары обрушить на голову лжеца, но чем глубже я уходил в поле, чем гуще душил мои ноздри летний зной второго лета, чем ближе был к лагерю, тем слабее становился мой гнев, чувство ярости уходило в дырявое решето смеха — как тебя легко провести, лейтенант! — и смех над собой все сильней запинался в траве о былинки.

Вызвав Кукина в кабинет, я сказал ему, что, слава Богу, твоя мать жива и здорова.

Он убито молчал.

Вот гостинцы, бери.

Кукин взял белый холщовый мешочек, куда мать положила, кажется, сигареты, кусок мыла, да! Еще пирожки с капустой, которые напекла, пока я бродил по городу, и принесла к поезду вечером. Его руки подрагивали, может быть, от стыда, может быть, от страха.