Король Франции и французская королева

Хотя над Англией все больше сгущались мрачные тучи, но во Франции дела обстояли совсем не так, как хотелось бы Филиппу Августу.

Мечты его о вторжении в Англию развеялись как дым, когда по глупой случайности, от неожиданной смены ветров, французский флот был рассеян, а затем частью потоплен англичанами.

Неудача постигла Филиппа Августа также в Пуатье и во Фландрии. Он рассчитывал, что все отвернутся от Джона, но нашлись люди, преданные не лично королю, а английской короне – Уильям Маршал и Губерт де Бург. И они удерживали Джона до поры до времени на плаву.

Конечно, Джон был обречен.

Английские бароны потребовали от него подписания Великой хартии вольностей, которая закрепила право человека – не только дворянина, а любого подданного – оспаривать решения властей. В хартии было шестьдесят четыре пункта, и нарушение хоть одного из них грозило монарху свержением с престола.

Что свершил, подписывая такую хартию, неразумный Джон? Он подверг сомнению само понятие об абсолютной монархии. Он предал всех властителей Европы. Однако за его трон продолжали сражаться верные вассалы – верные не ему, а своему государству.

Неусыпно озабоченный мировыми проблемами, стареющий Филипп Август послал за Людовиком и Бланш.

Они явились, и он тут же удалил всех министров, полководцев и слуг.

Беседа должна быть тайной.

– Корона вот-вот слетит с головы Джона! – заявил он.

– Но он подписал хартию, и бароны смирились, – возразил Людовик.

– С таким негодяем на троне никто никогда не смирится. Настало время…

Тут свекор посмотрел на Бланш, и глаза его вспыхнули как раскаленные в очаге угли.

– Пришло время вам, невестка, заявить свои права на корону Англии! Клянусь, вы ее получите!

– Это немыслимо, отец! Опомнитесь! – вскричал Людовик.

Это был уже не прежний хрупкий мальчик. Он повзрослел и обрел способность спорить с отцом.

– Опомнись ты, сын! Иначе упустишь свой шанс! Английские бароны встретят тебя с распростертыми объятиями, как мужа своей доброй королевы. Им нужен сильный и справедливый правитель, который избавит их от Джона.

– Вы хотите отправить Луи в Англию? – ужаснулась Бланш.

– Да, хочу. Так предписано судьбой, – твердо заявил Филипп. – Он возьмет бразды правления этой несчастной страной в свои руки от вашего имени. А потом прибудете вы, и вас коронуют в Лондоне. Перечень знатных вельмож с их подписями, готовых признать вас королевой, уже полгода хранится у меня. Вот здесь!

Филипп Август показал на запертый на множество хитроумных замков секретер.

– А если это ловушка? – не без основания поинтересовалась Бланш.

– Умная девочка, – похвалил ее свекор. – Но на этот случай у меня есть много заложников – отпрысков этих самых баронов. Они резвятся в моих дворцовых садах, как карпы в пруду.

– У Джона есть сын…

– Кому нужен младенец на престоле? Это лишь подольет масла в огонь. Замки и земли начнут переходить из рук в руки, и всеобщая резня вконец обезлюдит страну. Бароны уже навоевались досыта, им требуется покой, а Бланш олицетворяет этот покой и желанный мир с Францией, которого не было вот уже три века. Пройдет не так уж много времени – ведь я не вечен, – и у Франции с Англией будет один общий государь. Разве это не угодно Господу? Ждите, дети мои, когда вас пригласят править Англией! – с этими словами стареющий король отпустил Бланш и Людовика, растерянных и озадаченных.

Они шли рука об руку по коридорам, где каждый их шаг отдавался многоголосым эхом.

– Тебе нельзя отправляться в Англию, – сказала Бланш. – Пусть отец сам возглавит войско и сажает меня на этот нежеланный трон.

Людовик горестно покачал головой.

– А что скажут тогда обо мне? Ведь я, как твой муж, стану обладателем английской короны, не пошевельнув для этого и пальцем. Стыд и позор! Отец прав! Короны завоевываются мечом!

В начале 1216 года Людовик переправился через Ла-Манш и беспрепятственно вступил в Лондон, приветствуемый теми, кто надеялся извлечь выгоду из мятежей и потрясений.

Разумеется, Джон не собирался так просто отдавать власть пришельцу с континента. У него еще оставалось некоторое число сторонников, хранивших верность скорее не ему, а английскому престолу как символу независимости страны.

Людовик ожидал сопротивления, и оно было, но, чем больше городов он занимал, тем охотнее их жители принимали его как нового суверена, а когда Джон объявил вдруг Людовика своим преемником, в обход своих сыновей, то возбудил к себе всеобщую ненависть, подогреваемую к тому же свирепым и бесцеремонным поведением его солдат, отбирающих у горожан все без разбора, что имело хоть какую-то ценность, и оскверняющих по пути следования войска храмы и монастыри.

Несчастья преследовали грешного владыку.

В походе через Уэльс он лишился при таинственных обстоятельствах части своей казны, включая драгоценности, утопив их в реке, а по прибытии в Слифорд также по никому не ведомой причине внезапно испустил дух.

Говорили, что его отравил монах из Суинстедского аббатства, где король устроил на несколько дней привал и где возжелал соблазнить одну из послушниц. Каким-то чудом девица избежала печальной участи, но Джон, угостившись, видимо от огорчения, фруктами в горячем вине, вдруг скончался.

Подозревалось, что во фруктах был яд, и, таким образом, король умер так же мерзко и неправедно, как и жил, а с его смертью развеялся кошмар, которым он накрыл при своем правлении английскую землю.

Филипп принес это известие Бланш, и они оба возрадовались.

– Теперь дело пойдет на лад! Ждать осталось недолго. Людовика коронуют, и мы заключим мир.

– А как быть с сыновьями Джона? Их, кажется, двое.

– Мальчишки… неразумные дети… Кому они нужны? Их нет смысла принимать в расчет.

Бланш подумала, что, если вдруг по какой-то трагической случайности Филипп и Людовик оба скончаются и ее собственный семилетний Филипп станет королем, позволит ли она какому-то чужеземцу перехватить у него корону? Конечно, нет! Она, безусловно, поторопится короновать сына по всем правилам.

Она вспомнила, какой была Изабелла в те далекие уже дни ее совместного с Джоном посещения Парижа. Чувственной, самоуверенной и безумно красивой – такой она тогда предстала перед Бланш. Сохранила ли она свою красоту? Выйдя замуж за Джона, она, казалось, совсем не жалела о покинутом ею графе Лузиньяне. Изабелла упивалась своим недавно приобретенным положением английской королевы и всеобщим поклонением. Неужели она легко расстанется с короной?

Хоть Джон и умер, освободив место на престоле, но остается еще Изабелла.

Бланш заикнулась об этом Филиппу, но тот только отмахнулся.

– Изабелла! – воскликнул он и расхохотался. – Если те байки, что о ней рассказывают, хоть наполовину соответствуют истине, то любовные шашни – ее главное занятие. Что для нее наследство, оставленное сыну умершим Джоном? Она с мужем не ладила, а последние годы провела в заключении. Он, кстати сказать, завел обычай вешать ее любовников прямо над ее кроватью, что, конечно, делает честь его изобретательности. Не думаю, что нам следует тревожиться по поводу Изабеллы.

– У меня такое странное чувство, – призналась Бланш, – что Изабелла как раз может навредить нам больше всего. Как будто какая-то ниточка связывает нас, и я ощущаю исходящее от Изабеллы зло.

– Вздор! – отрезал Филипп. – Господь за нас!

Тут он помрачнел.

Какую цену он заплатил за милость Господню, расставшись с Агнесс и вернув ко двору ненавистную Ингеборг. Что ж, он имеет право потребовать Божьей помощи в уплату долга.

Филипп был уверен, что сам Господь подослал Джону соблазнительную монашку, а затем заронил в голову мстительного монаха мысль отравить короля и тем расчистил Людовику и Бланш дорогу к трону.

Но предчувствия Бланш оправдались.

Изабелла очень даже была озабочена наследственными правами сына. Честолюбия и энергии ей хватало, чтобы не позволить чужаку оттеснить ее вместе с сыном в сторону и завладеть короной.

Тем более что рядом с ней плечом к плечу встали такие многоопытные мужи, как Уильям Маршал и Губерт де Бург.

Незамедлительно после кончины Джона малолетний Генри был коронован, и стало ясно, что приглашавшие Людовика бароны лишь хотели таким образом избавиться от неугодного им короля.

Теперь же, посадив на трон законного наследника, к тому же несмышленого ребенка, которым легко управлять, они уже не нуждались в чужестранце.

Людовику не нашлось места в Англии. У него был выбор – или удерживать несколько крепостей и вести кровопролитную войну вдали от дома и во враждебной ему стране, наверняка будучи обреченным на поражение, или отступить с честью и возвратиться домой.

Он выбрал последнее и поступил мудро.

Итак, английская авантюра закончилась. Порядок в Англии был восстановлен. Конечно, “по милости” короля Джона государство лишилось большей части владений на континенте, но с этой потерей англичанам надо было пока смириться.

В отсутствие Людовика Бланш родила ему третьего сына, к великой радости деда.

Его назвали Робертом.

Три мальчика, три внука подрастали во дворце!

– Число три – счастливое число! – неустанно повторял стареющий Филипп Август.

Но счастье недолго согревало его душу. Трагедия случилась в детских покоях.

Старший мальчик, тезка короля, в добром здравии и в погожий день принимал участие в охоте, а вернувшись, слег.

Сначала казалось, что это легкое и не поддающееся объяснению детское недомогание, но через два дня ребенок уже метался в жару. И тут во дворце начался переполох. Созвали врачей со всего королевства.

Король сидел у постели мальчика вместе с Бланш и Людовиком. Они обменивались тревожными взглядами, а ребенок, такой здоровый и жизнерадостный еще совсем недавно, угасал на глазах.

– Что я мог сделать для тебя еще, Господи? – обращался Филипп Август к небесам. – Я покинул Агнесс и тем погубил ее. Я вернул Ингеборг… Зачем же все эти жертвы?

Холодная дрожь пробрала его. Неужели Господь желает, чтобы он жил с Ингеборг как с женою? О, нет! Нельзя требовать от него столь многого. Не может Бог быть так жесток.

И пока Филипп терзал себя, его любимый маленький тезка скончался.

Двор погрузился в глубокий траур.

Крошка Луи стал теперь важной персоной. Он был симпатичным и смышленым ребенком, которым король мог гордиться, но раньше его затмевал старший братец Филипп, еще неделю назад живой и здоровый, но чью опустевшую кроватку уже убрали из детской.

Смерть мальчика была настолько внезапной и нелепой, что в ней ощущалась мстительная Божья рука. Никто не подумал и не высказал предположения, что ребенок был отравлен.

Как бы в утешение королевской семьи Бланш почти тотчас забеременела и в положенный срок родила еще одного мальчика. Она хотела назвать его Альфонсо, в честь своего отца, хотя это было и не французское имя.

Филипп так обрадовался появлению в детской комнате нового младенца мужского пола, что согласился переделать имя на французский лад, и малыша нарекли Альфонсом. Он сказал Бланш, что его глубоко тронуло такое проявление дочерней любви к покойному родителю и подобное чувство может вызывать только уважение.

Филипп мысленно поздравил себя с тем, что в истории, пожалуй, не было другого короля, которому, как ему, столько радости доставляли наследники.

У друга его, Ричарда Львиное Сердце, вообще не было детей, а Генрих Второй, отец Ричарда, имел несчастье наблюдать, как сыновья один за другим восстают против него с оружием в руках.

Людовик никогда не поступит так. Филипп Август мог утверждать, без опасений ошибиться, что в лице Людовика он имеет самого преданного сына.

Он помнил, как однажды, давным-давно, запретил Людовику участвовать в рыцарских турнирах, и ни разу сын не нарушил отцовского запрета, хотя королевская воля подчас ставила его в неловкое положение и при дворе тайком шептались, что дофин просто-напросто трусит.

Луи, Роберт, Альфонс, а вскоре прибавившийся еще к братьям Жан – разве это не богатство? Четверо внуков в детских покоях. Зря Филипп роптал. Господь оплатил ему за жертвы и за послушание сторицей.

Новости, доставляемые ко двору, повергали всех, кто их слышал, в изумление.

Вдовствующая королева Изабелла нарушила помолвку своей дочери Джоанны с Лузиньяном и сама с ним обвенчалась.

Филипп от души смеялся: – Хорошо помню эту бестию! Когда Джон повалил ее на королевское ложе, все кричали, что Елена Троянская возродилась в нашем тринадцатом веке от Рождества Христова. Взглянув на нее, сразу поймешь, откуда такие толки. Не берусь подсчитать, скольких мужчин она приворожила. Джон был одним из многих. А бедный Хьюго Лузиньян ждал ее Бог знает сколько лет. Что ж, он получил наконец вожделенный “подарочек”! Нет сомнения, что он ему дорого обойдется.

– Я тоже не сомневаюсь, – вставила Бланш. У нее со свекром получался отличный дуэт.

Филипп улыбнулся, взглянув на невестку.

Бланш, разумеется, не забыла встречу в Париже со знойной красавицей, когда она сама была еще угловатой девчонкой.

Филипп подозревал, откуда у Бланш эта вечная неприязнь к Изабелле. Ни одна женщина не простит другой хотя бы одного мгновения превосходства, когда сияние одной красавицы вынуждает другую прятаться в тени.

Интересно, сохранила ли Изабелла прежнее обаяние и так же охоча до скачек по поверженным телам любовников? Впрочем, к чему задаваться вопросами. Подобные ей дамы никогда не прекратят “скачку”, пока румяна не начнут осыпаться с их морщин.

Раз Хьюго предпочел иметь в постели зрелую Изабеллу вместо юной ее дочери, да к тому же еще и обрученной с ним, значит, чары прекрасной королевы еще действуют.

Беседа свекра с невесткой была полна скрытых намеков, но ни одного нескромного слова не было произнесено.

– Надеюсь, Хьюго обретет свое счастье в браке с Изабеллой, – сказала Бланш, опустив застенчиво взор.

– Он бы никогда не женился на ней, если б не верил в ее любовь, – вторил ей Филипп.

– Мне кажется, что вся история с обручением Джоанны и ее поездкой во владения Лузиньяна была задумана Изабеллой заранее. Она сама хотела заполучить Хьюго в мужья.

Филипп не мог не нарадоваться проницательности невестки. Наследник его, Людовик, не был настолько циничен. Он – невинная душа. Он верил в рыцарскую любовь до гроба.

Когда до французского двора дошли слухи о споре за приданое Изабеллы, Филипп, с усмешкой потирая руки, заявил:

– Посмотрим, сможет ли Изабелла вытащить своего муженька на битву. Хьюго Лузиньян хотя и красив, как Бог, но миролюбив, словно деревенский увалень. Мне донесли, что сарацины в Святой земле не понесли от его меча никаких потерь.

– Я думаю, она схватит красавца за нос и заставит воевать. Она не смирится с титулом какой-то графини, когда была еще недавно королевой Англии! – прошептала Бланш.

Но у Филиппа был чуткий слух. Он подхватил замечание любимой невестки:.

– Она не успокоится, я уверен!

Какое удивительное согласие царило в семье стареющего короля.

– И тогда она… что-то предпримет, – загадочно произнесла Бланш.

– А что? – спросил Филипп, целиком полагаясь на здравый ум невестки.

Бланш пожала плечами и промолчала.

– У нее мало возможностей, – рассуждал Филипп. – Она вышла замуж за Лузиньяна по доброй воле. Упасть в лесу в обмороке, как она сделала когда-то перед Джоном, – такого фокуса повторить ей не удастся. Всем будет только смешно. Пусть довольствуется малым. По крайней мере, Хьюго не станет развешивать ее любовников на столбиках балдахина, как это делал Джон.

– Я надеюсь, что ей не понадобятся любовники, если муж у нее такой красавец, как Хьюго, – предположила Бланш.

Филипп неопределенно хмыкнул, пожал плечами и удалился для свершения государственных дел, предоставив невестке самой размышлять о будущем красавицы Изабеллы.

Одно время Филиппу Августу очень досаждали альбигойцы, вернее, не ему, а Папе Римскому, но, раз они обосновались на юге его королевства, Папа потребовал от него возглавить крестовый поход против опасных еретиков. Сражаться с ними означало воевать за веру на стороне Святой церкви и получить в награду отпущение всех прошлых грехов.

Когда-то Филипп Август принимал участие в схватке за Иерусалим против магометан, возглавляемых Саладином.

Казалось бы, сколько провинностей и нарушений церковных законов должна была ему простить церковь за этот тяжкий труд, но благодарности от Папы он не дождался.

Альбигойцы, их так прозвали потому, что они проживали большей частью в епархии Альби, поблизости от Тулузы, были людьми жизнерадостными. Они любили слушать менестрелей и читать книги. В Бога они верили, но провозглашали свободу мышления. Для них самым большим удовольствием было ввязаться в спор с заядлым тупоголовым церковником, опровергнуть его доводы, а потом, напоив гостя отличным вином, пустить новообретенного собрата по свету с напутствием: “Сей повсюду учение наше, что нет незыблемой истины, что на любое утверждение можно ответить вопросом”.

Но уж тогда недалеко и до вопроса: почему этот человек владеет землей, а не я? И почему кому-то надевают корону на голову, а с кого-то сдирают три шкуры и еще заставляют кланяться власти. Альбигойцы еще не успели распространить эти крамольные идеи по миру, а может быть, и не собирались этого делать, как уже Папа Римский всполошился.

Он послал умнейших и напичканных книжной премудростью прелатов в Альби, чтобы те в дискуссиях разбили в пух и прах дерзких еретиков.

В результате получилось совсем не то, что ожидал Папа Римский. Посланцы его были выслушаны вначале с должным вниманием, а когда обнаружилось, что в мозгах у прелатов нет свежих идей, а лишь закостенелые церковные догмы, над ними вежливо посмеялись.

Церковь встрепенулась, подняла уши торчком, как зверек, почуявший угрозу. Ввязываться в любой спор, в котором логика противостояла слепой вере, было опасно. Семьдесят или восемьдесят лет назад Пьер Абеляр вдруг стал злейшим врагом церкви. Его рациональное объяснение доктрин христианства испугало Папу. Невежественный, но громогласный Бернардин, впоследствии причисленный к лику святых, по поручению Святейшего Престола обрушился на еретика, как грозовая туча.

Элоиза, аббатиса женского монастыря в Паракле, в любви к которой признавался в своих знаменитых посланиях каноник Пьер Абеляр, понесла жестокую кару, была отстранена от исполнения своих обязанностей и провела остаток жизни в темной, сырой келье.

“Святой” Бернардин въехал в славный город Тулузу, центр возмущения, как завоеватель, устраивая на площадях показательные казни, а втихомолку и грабежи, якобы для сбора средств на нужды Святой церкви.

Жителям графства Альби это не понравилось. Они уже вкусили сладость вольных дискуссий, ощутили себя истинно Божьими созданиями, наделенными разумом и свободой воли, и не хотели стать вновь стадом овец, понукаемых пастырями из Рима.

Были попытки расправиться с жестоким священнослужителем, но Робер, граф Тулузский, окружил Бернардина латниками и… сдался на милость церкви. Он очень боялся прогневать Рим.

Предательство собственного народа обошлось ему дорого. Больная совесть не дала графу прожить долго. Он скончался внезапно в страшных муках.

Его наследник Раймонд, шестой граф Тулузский, ценитель музыки и поэзии, позволил сперва вести споры на религиозные темы при своем дворе, а вскоре ему это надоело, и он прогнал священников.

Во дворце и в садах вновь зазвучали лютни, запели любовные арии трубадуры, а в церквах вместо покаяний и исповедей возобновились разговоры о том, мог ли Христос полюбить земную женщину после воскрешения и как бы он относился к расточительству одних и к нищете других, одинаково созданных по образу Всевышнего.

Иннокентий Третий после избрания на Ватиканский Престол решил покончить с альбигойской ересью. Для этого он учредил Святую инквизицию и призвал христианских королей в крестовый поход уже теперь не в далекую магометанскую Палестину, а в христианскую уютную провинцию у себя под боком.

Изничтожить своих собственных виноградарей, рыбаков, мельников и торговцев требовал от короля Франции Римский Папа.

Посредником между французским королем и Папой стал очень полезный для тайных политических сделок человек – некий Симон, граф Монфор.

Его предки, начав с самых низов, из поколения в поколение, постепенно обогащались самыми темными способами. Первый граф Монфор купил себе титул, захватив, неизвестно по какому праву, замок на большой дороге меж Парижем и Шартром. Не без оснований распространился слух, что новоиспеченный граф промышлял разбоем и замуровывал тела проезжих купцов в подвалах замка.

Симон – пятый граф в роду – выгодно женился, обогатив себя еще больше, добавив к своему имени титул эрла Лестера. Но сметливый вельможа быстро понял, что от короля Джона не дождешься ничего хорошего, и, изъявив желание отдать себя под покровительство Филиппа Августа, поселился в своих нормандских владениях и уже оттуда начал плести интриги.

Он усмотрел шанс сделать себе имя на войне с альбигойцами, а так как в способностях руководить ему не было в то время равных, его назначили главнокомандующим крестовым походом.

Тем более что он притворился самым неистовым католиком, какого еще не рождала раньше христианская Европа.

В скором времени он проявил себя в переговорах как непоколебимый болван, а в битвах как жестокий мясник.

Филипп быстро разочаровался в Симоне. Такой горе-дипломат ему был не нужен, а как полководец Симон мог лишить его половины подданных, уложив их мертвыми на поле битвы.

Он понял, что церковь блюдет собственные интересы и ей нет дела ни до простых смертных, ни до королей, правящих народами. И раз церковь подставляет королям советников и полководцев, подобных Симону Монфору, то у нее и разума тоже не хватает.

Но не мог же король Франции, католической страны, объявить об этом открыто.

Религиозным фанатиком Филипп никогда не был, но Бога опасался, а с Папой Римским предпочитал не ссориться.

Иннокентий направил ему жесткое послание с требованием присоединиться к крестовому походу, раз граф Тулузский является его вассалом. В конце письма Иннокентий еще добавил фразу, начертанную на пергаменте собственной рукой: “Истинный христианин не может остаться равнодушным, когда христианское воинство, собранное Папой, проливает кровь за правое дело”.

– Правое дело! Христианское воинство! – восклицал Филипп. – Я бы расхохотался, если бы не горе о погибших моих подданных. О каком правом деле и христианстве идет речь, когда кровь льется рекой? Кому нанесли вред альбигойцы? Только лишь Папе Римскому – упрямому болвану. Господь сам бы наказал их, если бы они нарушили его заповеди. Но ведь не вдолбишь в башку Папе Римскому, что он ошибся.

Король Франции ответил Папе посланием:

“У меня по соседству два свирепых льва – император германский Оттон и король английский Джон. Они кусают меня за бока, рвут на части мою плоть, чтобы мешать сделать вверенную мне предками Францию счастливой и процветающей”.

Далее он заявлял, что не намерен отправляться в поход против альбигойцев и не пошлет на эту войну дофина, однако позволит своим вассалам в ближайшей к Альби провинции Нарбонне собрать войска для участия в войне с еретиками, если те нарушают мир на подвластной ему французской земле.

Это был ловкий ход, потому что никто не мог утверждать с чистой совестью, что мир был нарушен по вине веселых еретиков.

Разумеется, альбигойцам не нужна была война. У них было вдоволь еды, вина и им хотелось жить мирно и рассуждать о справедливости.

Но стремление к свободе мышления наказуемо, как самое страшное из преступлений.

В 1213 году Симон де Монфор выиграл битву против ополчения альбигойцев, и Филипп послал Людовика посмотреть, как будут вести себя крестоносцы, осаждающие Тулузу.

Людовик вернулся больным от увиденных им ужасов.

Прекрасная Тулуза превратилась в пепелище и подверглась разграблению “христианским воинством”. На кладбищах не хватало места для погибших горожан.

Филипп и Людовик уединились в комнате и провели там несколько часов. Никто даже из самых доверенных придворных не слышал, о чем говорили отец с сыном.

Но то, что при расставании Филипп положил свою крепкую руку на плечо Людовика, кто-то углядел сквозь замочную скважину. Людовику тогда уже исполнилось двадцать шесть лет. Он стал вполне зрелым мужчиной, кому можно было доверить управление государством.

И еще придворные услышали, как Филипп Август сказал:

– Буду молиться о том, чтобы Симон де Монфор и его солдаты поплатились жизнью за свои злодейства, ибо все-таки верую в справедливость Господню!

Однако Господь или был глух и слеп, или не захотел услышать молитвы короля, так как Симон де Монфор одерживал одну победу за другой.

Кровавые ручьи орошали благодатную землю южной Франции. Войне не видно было конца.

Папа Иннокентий благополучно отдал Богу душу, на его место на престол избрали нового Папу – Раймонда. Графа Тулузского вместе с малолетним сынишкой заключили в темницу, когда большая часть его владений уже была занята крестоносцами.

Господь напомнил о себе, о своей всевышней воле лишь через пять лет жестокой бойни, когда каменная лавина обрушилась и погребла под собой Симона де Монфора у крепостных стен Тулузы, которую он неоднократно брал штурмом, отдавал противнику и снова отвоевывал.

Как бы Филипп Август ни плакался и ни терзал свою совесть, он был католическим монархом, вынужденным подчиняться Папе, тем более что еще не так давно навлек на себя и на свою страну бедствие церковного отлучения.

Безумие, которое творилось по воле церкви на протяжении уже многих лет, противоречило его разуму и врожденному чувству справедливости.

В пятнадцать лет он принял корону от умершего отца, и ни дня не прошло с тех пор, чтобы он не думал о судьбе каждого из своих подданных. Уже сорок лет он возглавлял государство, ставшее самым мирным и самым богатым в Европе.

Варварская резня творилась где угодно, но только не в пределах Франции, за исключением несчастных земель вдоль Гаронны. И он, мудрый и справедливый властитель, убоявшись нового церковного отлучения, послал рыцарей добивать последних оставшихся в живых еретиков.

Больная совесть мучила короля. Глупые врачи прописали ему постельный режим и лекарственные снадобья, не ведая, что причиной лихорадки является раздвоение личности. Он был независимый король, но одновременно послушный глупец, выполняющий приказы из Рима, где сменяли друг друга преступные Папы, жестокие, мстительные и, главное, безмозглые.

Болезнь его длилась долго.

Он вызывал к себе придворных и возносил хвалу дофину.

– Каков у меня старший сын Людовик! Он так добр и справедлив, но есть опасения… Такие люди часто попадают в ловушку. Им уже накидывают удавку на шею, а они все еще верят, что это дружеские объятия.

Он увидел стоящую поблизости Бланш и обратился к ней с напутствием:

– Будь всегда за его спиной… оберегай его… и права нашей земли.

Бланш не сдержала слезы.

– Не плачь, милая невестка. Не отягчай слезами мою кончину. Ты сильная… Я на тебя надеюсь.

Филипп Август скончался пятидесяти восьми лет от роду, но он прожил за этот короткий срок множество жизней.

Предсмертный бред его продолжался несколько дней. Сколько государственных тайн он выдал в бреду, способных погубить репутацию и его самого, и Пап Римских, и владетельных князей Европы.

Наверное, множество, но эти тайны так и остались тайнами.

Бланш все выслушала, но мысленно поклялась хранить молчание до своей кончины, и клятву выполнила. А Людовик в отчаянии заткнул уши и не слышал ничего из того, что говорил отец.

А напрасно! В бессвязном бормотании умирающего короля можно было отыскать и мудрые мысли. Он просил наследника не допустить на земле, подвластной французской короне, действия Святой инквизиции, учрежденной Папой Иннокентием. Любой гражданин, чье материальное благополучие привлекало к себе взоры жадных церковников, мог быть обвинен в ереси или колдовстве, подвергнут пыткам и в конце концов согласен будет отдать свое богатство церкви.

Этот дьявольский замысел папского Рима был противен Филиппу Августу, и он стал против него стеной.

Сможет ли Людовик оградить Францию от инквизиции?

Разум Людовика и Бланш и без отцовских советов подсказал им правильное решение. Инквизицию не пустили в те провинции, что были подвластны короне, и ни один якобы еретик или ведьма не сгорели на кострах во Франции во время их правления.

Король умер, да здравствует новый король!

Ингеборг не скорбела, узнав о смерти супруга. Кончина Филиппа ей была выгодна. Она стала вдовствующей королевой Франции и охотно принимала соболезнования и почести, соответствующие этому приобретенному ею рангу.

Ингеборг не хотела вспоминать о той единственной ночи, проведенной на супружеском ложе с Филиппом, а он на смертном одре, наверное, вспомнил.

Она любила женщин. Любой мужчина казался ей выходцем из ада. При датском дворе ее тайные прихоти удовлетворяли упитанные служанки, во Франции худенькие горничные подсмеивались над ней, но за подарки соглашались, чтобы их “потрогали”, а потом со смехом и прибаутками рассказывали своим женихам, какая у них чудна́ я королева.

Филипп на смертном одре вспомнил и об Ингеборг, и судорога свела его тело. Как была нежна и желанна Агнесс, но Ингеборг все-таки победила.

Сколько неправедных дел он содеял, сколько осталось дел незавершенных! Людовик – король, Бланш – королева. Им по тридцать пять лет, и детская комната полна наследников.

Можно ли уйти ему, всемогущему, но усталому Филиппу Августу, уйти на покой?

Он смежил веки.

Последнее, что он видел перед кончиной, – как горестно опустились на колени у его постели сын и невестка.

Он умер улыбаясь. И на лике его бронзовой статуи в склепе королей Франции была запечатлена эта же улыбка.

Бланш, похоронив свекра, как будто похоронила себя. Она обожала супруга, он был ей дорог и близок, но Филипп Август воплощал все, что есть самого хорошего на свете.

Их доверительные беседы, его добрые, ненавязчивые уроки государственной мудрости, его улыбка, с которой он встречал ее, теребя свою рыжеватую бороду, – неужели это все останется лишь воспоминанием?

Людовик был хорошим мужем и добрым товарищем, когда был дофином. Когда он станет королем Франции и на него упадет тяжесть управления государством, кто он будет для Бланш?

Она вплотную занялась воспитанием сыновей, ведь они наследники и неизвестно, кому из них придется вдруг надеть на голову корону. Филипп Август постоянно твердил, что у Людовика слабое здоровье. Если она лишится мужа, кто из сыновей станет ее заступником?

На великолепной церемонии коронации Людовика в Реймсе ей почему-то было беспокойно. Странно, ведь для тревоги не было причин.

Никаких династических разногласий не возникло. Людовик был признан законным наследником недавно усопшего короля. Народ вздохнул с облегчением – власть передалась мирно от одного короля к другому, и все совершено по закону.

И кровоточащая язва на юге страны уже почти зарубцевалась, альбигойцы были уничтожены.

“Господь даровал прощение Франции! ” – восклицали французы, когда пили вино, разламывали свежеиспеченный хлеб и поедали дымящееся жаркое с острым соусом.

Ингеборг восприняла свое новое положение как милость Господню. Ее почему-то заинтересовали королевские внуки. Со смертью Филиппа она получила доступ во дворец и начала заниматься с мальчиками играми в мяч и шарады. Людовик отказался воспретить ей доступ во дворец, на чем настаивала Бланш.

– Детям понравилось ее общество. Пусть они повеселятся и поскорее забудут о кончине дедушки.

Что-то изменилось в дворцовых комнатах и коридорах, может быть, сам воздух, которым дышала Бланш.

Ингеборг по какой-то странной причине завоевала любовь к себе всех малышей, и они резвились с нею в играх. Бланш как-то случайно услышала, что они называли ее матушкой.

Гроза разразилась в солнечный день, когда ее никто не ожидал.

Гонец доставил письмо от Хьюго Лузиньяна.

У Бланш тут же всплыли в памяти опущенные с притворной скромностью пушистые ресницы красавицы Изабеллы, ее пронзающая, как остро отточенный кинжал, ирония и беспощадность в речах и поступках. Страшная женщина, она обладала оружием, способным сокрушить любые крепости – красотой, дарованной ей наверняка самим дьяволом.

В письме Лузиньяна, вскрытом и прочитанном совместно королевской четой, содержались известия, которые, как и предчувствовала Бланш, добавляли им еще забот.

Хьюго писал его, разумеется, под диктовку жены. Там утверждалось, что покойный Джон завещал ей множество поместий и она намерена заявить права на владение этими землями.

– Я уверена, что женушка дергает бедного Лузиньяна за нос и не дает ему дремать, – сказала Бланш. – Если ты хочешь по-прежнему иметь этого графа в союзниках, тебе придется удовлетворить аппетит его супруги.

Людовик возразил:

– И сам Хьюго не лишен амбиций. Земли его супруги, если они ему достанутся, сделают его богатейшим вельможей в Европе. Он жаждет их заполучить. Я слышал, что у него родился наследник. Тоже Хьюго, названный в честь папаши.

– Будем надеяться, что она окажется лучшей матерью этому отпрыску, чем она была для детей, рожденных от Джона, – съязвила Бланш.

– И все-таки ей хватило ума быстренько короновать своего Генриха.

– Тем более, Луи, опасайся этой стервы и не ввязывайся в ее интриги. Она блюдет только свои интересы. Собственную дочь она вытолкнула из постели уже обрученного с Джоанной Лузиньяна и заняла ее место. Вот такова Изабелла Ангулемская. В большой игре она не придерживается никаких правил, будь настороже и следи за ней.

Людовик печально улыбнулся.

– За сколькими людьми нам приходится следить, дорогая Бланш! Скольких шпионов нам надо содержать и сколько предательских ударов можно ожидать из-за каждого угла!

– Я с тобой согласна, но эта интриганка требует особого, пристального внимания.

Людовик кивнул, но Бланш показалось, что он не разделяет ее беспокойства.

Им предстояло длительное путешествие по городам и провинциям страны во главе королевского войска. Бланш одобрила эту идею – показать народу, что могущество Франции не померкло после кончины предшествующего короля.

Первым их должен был принять как раз Хьюго Лузиньян. Его владения были обширны, и сохранить графа в союзниках было в их интересах.

Людовик и Бланш знали, что любая допущенная ими ошибка может позволить англичанам вновь завладеть Нормандией.

Среди вассалов, сопровождающих коронованную чету, был Тибальд, четвертый граф Шампанский, красавец, какие редко рождаются среди смертных, скорее похожий на ангела. Какие-то слишком дерзкие трубадуры, воспевавшие его красоту, позволяли себе намеки на то, что он принц королевской крови, ибо его бабушка – дочь Людовика Седьмого, отца Филиппа Августа, и что он достоин престола Франции.

Сам граф Шампанский обожал любовные баллады и не упускал случая признаться в песнопениях в любви к несравненной даме его сердца – Бланш, за что получил в народе прозвище Тибальд-песенник. Голос у него был неплохой и достаточно сладкий.

Эти слухи и участие в поездке по стране сиятельного менестреля, который возбуждал в простолюдинах неуважительное отношение к королевской чете, раздражали Бланш.

Наглый, самоуверенный взгляд Тибальда преследовал королеву. Она не могла позволить подобной вольности – ясному для всех, кто не слеп, желанию графа Шампанского сделать ее своей любовницей.

“Тщетны его надежды”, – говорили мудрые люди, но большинство из простонародья делали даже ставки, как скоро королева упадет в объятия красавца графа.

А для Бланш, женщины сильной, волевой и целеустремленной, попытка когда-то ничтожного графа вынудить ее изменить королю казалась смехотворно-нелепым и докучливым спектаклем.

Трудно сказать, успешным ли был для короля и королевы визит во владения Лузиньяна.

Хьюго признал себя вассалом Людовика, но в его нарочито почтительном коленопреклонении и в том, каким тоном он произносил текст традиционной присяги, ощущалась некая фальшь.

Изабелла моргала пушистыми ресницами и изображала из себя гостеприимную хозяйку, но зажаренные молочные поросята, поданные на ужин, не показались вкусными королевской чете.

Изабелла уже не была козырной дамой в политической игре. Времена изменились. Теперь Бланш управляла государством, а Изабелла – лишь своим супругом.

– Я так рада принимать вас у себя во дворце, – пропела, а вернее, прошипела Изабелла.

Фиалковые ее очи излучали сияние, она улыбалась королю и тут же прятала от него лицо, склоняя голову в знак покорности новому сюзерену.

Бланш пристально наблюдала за этой церемонией, но чары Изабеллы явно не действовали на Людовика.

Бланш могла торжествовать, но Изабелла всеми силами старалась испортить ей это торжество.

– Вы, конечно, горюете по вашему свекру. Я знаю, что вы были его любимицей. Он был великим королем, и непросто после него нести бремя власти. Огромная тяжесть легла на ваши плечи.

Взгляд Изабеллы обшаривал с неприкрытой бесцеремонностью фигуру Бланш, облаченную в роскошный, поистине королевский наряд.

Он был сшит из голубого бархата, с узкими, доходящими до кистей, длинными рукавами. На платье надевалась шелковая туника, а сверху – еще накидка из прозрачной, почти невесомой ткани, которая изготовлялась в отдаленном Китае.

Прелестную головку Бланш окутывал голубой шелк, гармонирующий с цветом ее глаз.

Французская королева была прекрасна, но, несмотря на это, Изабелла излучала самодовольство. Без малейшего усилия она была способна затмить любую женщину, оказавшуюся рядом с нею.

Ее собственное одеяние, с такими же модными обтягивающими рукавами, было алого цвета, ослепительно яркого и сразу приковывающего к себе внимание, волосы, ничем не стянутые, свободно ниспадали на плечи, на лбу, над бровями, сверкал массивный золотой обруч, украшенный единственным крупным рубином, подобным раскаленному докрасна углю в очаге.

Бланш подумала: “Она совсем мало изменилась, разве только с возрастом стала еще коварнее”.

В каждой фразе, произнесенной Изабеллой, в каждом взгляде сквозил издевательский намек: “Да, сейчас я бывшая королева, а ты сидишь на троне рядом с супругом. Но все преходяще. Сможешь ли ты держаться с таким же достоинством и сохранить власть над душами и сердцами, как я, став такой же бывшей? ”

За малым приемом после краткой паузы последовал большой пир.

В главном зале замка накрыли столы: под балдахином на помосте установили стол на четверых – для королевской четы и для Хьюго с Изабеллой. Посреди зала, так же на возвышении, стол-великан, за которым разместили наиболее знатных дворян из свиты короля и членов семьи Лузиньянов, а те, кто рангом пониже, расселись у подножия.

Бланш догадывалась, почему так расположили гостей. Таким образом Изабелла давала понять королю и королеве, что хотя Лузиньяны и вассалы французской короны, но все же она тоже королева, мать нынешнего короля Англии.

Еда на столы подавалась отменная – молодая оленина, отбивные из баранины, нежнейшие поросята и бесчисленные пироги с разнообразной начинкой. Все это орошалось великолепным вином из лучших сортов местного винограда. Когда гости отяжелели от выпитого и съеденного, в зал впустили жонглеров и музыкантов. Их было множество, от их мелькания пестрило в глазах. Подобные толпы бродячих артистов кочевали от замку к замку, где затевали празднества и давали свои представления за кров и пищу.

Ото всех столов послышались радостные возгласы – сытым гостям как раз не хватало музыки и поэзии, чтобы обильная еда лучше улеглась в желудках. Менестрели исполняли баллады собственного сочинения и сами себе аккомпанировали на музыкальных инструментах.

Это были в основном весьма бедные люди, и судьба их была незавидна. Часто хозяин или хозяйка благородного и богатого дома, куда они были приглашены, выражали недовольство их импровизацией, изображая из себя знатоков, разбирали по косточкам и критиковали исполнителей и из мелочной экономии даже лишали их обещанного ужина и гнали со двора.

Не очень-то многочисленное сословие артистов считалось презираемым. Про них с усмешкой говорили, что они, подобно птицам небесным, не сеют, не жнут, а Господь их кормит.

Но этот случай, когда они предстали перед королем, вселял в них надежду на щедрое вознаграждение.

Тем, кто добрался первым до этого величественного замка, освещенного множеством огней и оглашаемого выкриками толпы, жаждущей веселья, повезло.

Менестрели выступили хором. Они запели балладу, грустную, чувственную, – о своих странствиях. Затем один из них запел соло, а его товарищ с комическими ужимками аккомпанировал ему на дудке.

Вступление было такое:

Когда-то был я рыцарем Прекрасной Дамы,

И, отслужив ей, я накопил историй полные карманы.

Оставшись без гроша, без лат и без друзей,

Теперь я веселю господ историей своей.

Общество привыкло к романсам о безнадежной любви и было несколько озадачено таким ироническим началом. Но в наступившей тишине вдруг, стянув с рук перчатки, громко захлопала в ладоши Изабелла, и все поддержали ее аплодисментами. В глазах вдовствующей королевы вспыхнул огонек, от него протянулся невидимый луч, обжегший сердце бродячего певца.

Он продолжил:

Я стал бродягой и поэтом

И преуспел в искусстве этом…

И скинет платье предо мной

Любая дочерь Евы,

Будь хоть она великой королевой…

Изабелла так отчаянно аплодировала певцу, что Хьюго посмотрел на нее с недоумением.

Она же воскликнула:

– Поведай нам, добрый менестрель, каким оружием ты побеждаешь женщин?

– Своими песнями, госпожа, – последовал ответ. – Но я способен петь, лишь когда на меня взирают очи, подобные вашим.

И, не отрывая глаз от прекрасных очей Изабеллы, менестрель, оставив шутливый тон, исполнил песню, в которой восхвалялись прелести сидящей перед ним дамы.

Их подробное перечисление заставило бы смутиться любую женщину, но только не Изабеллу.

Бланш не без оснований решила, что этот менестрель уж наверняка не останется без вознаграждения. “Но каково оно будет? ” – цинично усмехнулась она про себя.

Затем Изабелла объявила, что с них достаточно менестрелей. Пусть артистов отведут на кухню и накормят, как положено за хорошую работу. Тоном, не терпящим возражений, она предложила гостям сыграть в “вопросы и ответы” и тут же добавила, что, как хозяйка дома, желает воспользоваться привилегией первой задать вопрос.

Она вышла из-за стола на середину холла и потребовала, чтобы одна из дам завязала ей глаза шелковым платком.

Так она и стояла на виду у всех, широко раскинув руки, словно для объятия, выпрямив спину и гордо откинув голову. И выглядела она столь чарующе-прекрасной, что никто из мужчин – это Бланш заметила – не в силах был оторвать от нее вожделенного взгляда.

Изабелла поднесла белоснежную свою руку ко лбу, изображая глубокую задумчивость, а потом произнесла:

– К сожалению, дорогие леди, наши мужья часто вынуждены покидать нас. Но, находясь вдалеке, хранят ли они нам верность? Мы хорошо знаем их натуру и поэтому наверняка скажем “нет”. В таком случае, следует ли осуждать нас, тоскующих в одиночестве, если мы поддадимся искушению, которое окажется непреодолимым?

Все ошеломленно молчали, когда Изабелла вслепую начала свое движение меж столов, вновь расставив руки и шевеля пальцами, будто нащупывая что-то в пустоте.

Женщины, все как одна, замирали и старались не дышать, когда Изабелла проплывала в грозном безмолвии мимо них.

Бланш сразу догадалась, что именно к ней направляется Изабелла и опустит ей руки на плечи, и придется Бланш, согласно правилам, отвечать на вопрос.

Это была не игра. Здесь таился какой-то умысел.

Как бы ни клялись в вечном мире и согласии их супруги, меж двумя женщинами шла война.

Все ближе и ближе подходила Изабелла, и наконец ее руки коснулись Бланш.

– Вот кто мне ответит! – громко заявила бывшая королева, притворяясь, что не узнала королеву Франции. – Если это женщина, то, надеюсь, ответ ее будет искренним и мудрым и послужит нам путеводной звездой в нелегкой и сложной жизни нашей. – Тут Изабелла нарочито вздохнула.

“Конечно, она все видит сквозь платок. Так было заранее подстроено, – подумала Бланш. – И она нарочно выбрала меня своей жертвой. Но с какой целью? ”

– Если леди или рыцарь, не знаю, кого я коснулась, отказывается отвечать, то должен платить штрафной фант! – провозгласила Изабелла.

Бланш встала и холодно произнесла:

– На столь прямой вопрос есть только один столь же очевидный ответ.

Изабелла сдернула платок с глаз и отшатнулась в притворном смущении, как будто пораженная тем, что видит перед собой французскую королеву.

– О Боже, Ваше Величество! Я умоляю покорнейше простить меня.

– Нет нужды умолять меня “покорнейше” или как-то еще, – ясным и твердым голосом произнесла Бланш. – Ответ же мой будет таков. Если супруг настолько неразумен, что нарушает брачную клятву, ничего хорошего не получится, если жена последует его дурному примеру.

Гром рукоплесканий последовал за ее словами. Казалось, что потолок холла вот-вот обрушится.

Бланш почувствовала, что обычное хладнокровие изменяет ей. Она не могла понять, почему Изабелла так действует на нее, какие странные флюиды исходят от этой злобной красавицы. Но здравый смысл настойчиво предупреждал Бланш об опасности, настраивал ее против Изабеллы.

В вопросе, заданном именно ей, явно содержался намек на то, что Людовик вынужден часто и надолго покидать супругу для вершения государственных дел и вряд ли хранит ей верность, будучи в отлучке, и не отвечает ли ему тем же королева?

Отсюда уже недалеко до дерзкого и оскорбительного предположения, пусть и не высказанного вслух, что дети ее не от Людовика, а от случайных любовников.

В приступе внезапно нахлынувшей злобы Бланш, вспомнив, какова репутация у самой бывшей королевы английской, потянулась за платком и громко заявила:

– По правилам игры, насколько я знаю, теперь мой черед спрашивать. Прошу завязать мне глаза.

Она проследовала в центр зала и, когда ее лоб услужливая леди стянула повязкой, проверила, может ли она, подобно Изабелле, видеть что-либо из-под нижнего края платка. Оказалось, что может.

Она постояла немного на месте, как бы собираясь с мыслями, а на самом деле выглядывая, где мелькнул богато расшитый золотыми нитями алый бархатный подол.

Бланш представила, как она твердо ступит ногой на край платья Изабеллы, как опустит руки ей на плечи. Уверенная, что цель не ускользнет от нее, она задала свой вопрос.

Голос ее звенел в пространстве холла. Она чеканила каждое слово:

– Должен ли отец или мать ребенка ставить заботу о его благополучии выше собственных интересов, выше плотского вожделения и стремления к удовольствиям?

Наступила такая зловещая, мертвая тишина, что Бланш даже вздрогнула. Ей вдруг показалось, будто неведомое колдовство лишило ее слуха.

Каждому было ясно, что стрела, выпущенная королевой, метит в Изабеллу, отнявшую у дочери жениха.

Все присутствующие словно приросли к своим сиденьям и затаили дыхание, опасаясь, что кому-то из них может выпасть жребий отвечать на столь коварный вопрос. Сказать “да” означало вызвать на себя мстительный гнев Изабеллы, которая, конечно, пренебрегала своим родительским долгом.

Но Бланш осторожно, хотя и решительно прокладывала себе дорогу к намеченной цели, пока не уперлась ладонями в плечи Изабеллы. И тогда всеобщий вздох облегчения, словно ветерок, прошелестел по залу.

Изабелла разразилась хохотом.

– Взгляните, миледи, на кого пал ваш выбор! Как странно, что я нашла вас в толпе, а вы нашли меня! Не виден ли тут перст судьбы? Я не буду платить штрафной фант. Я отвечу на вопрос. И ответ может быть только один. Мы должны все делать для блага наших детей, как бы дорого это нам ни обходилось.

Ей дружно аплодировали, и никто не посмел даже тайком ухмыльнуться, ибо Изабелла обладала острым зрением и за насмешки над ней карала беспощадно.

– Мы с вами, Ваше Величество, уже отыграли свою игру. Надо дать поиграть и другим, – продолжала Изабелла. – Хьюго, супруг мой, позволь мне завязать тебе глаза.

Игра тянулась долго – на вопросы следовали ответы.

Изабелла с улыбкой обратилась к Бланш:

– Детская забава, не правда ли? Но кое-кому она нравится. Мне больше по душе пение и трюки, которые проделывают жонглеры. Не позвать ли нам вновь артистов, чтобы они нас развлекли? Если таково будет ваше желание миледи…

Бланш согласилась, что игра действительно кажется ей глуповатой, и интересными в ней были лишь два первых вопроса. После чего занятие это стало ей приедаться.

Тогда Изабелла, хлопнув в ладоши, прекратила игру и объявила, что сейчас назовет имена рыцарей, как ей известно, обладающих и умением развлечь дам. Она много слышала о замечательном голосе и поэтическом даре графа Шампанского. Не соизволит ли он порадовать их своим пением?

Граф тут же поднялся из-за стола, отвесил глубокий поклон и подтвердил, что сделает это с удовольствием. Он взял в руки лютню и запел балладу о красавице, которую уже давно обожает издалека, он не может к ней подступиться, но никакая иная женщина не заменит ее и не доставит ему наслаждения. Она высоко и далеко, а он – несчастен.

При дворе шептались, что песню эту он сочинил про королеву Бланш, а она делает вид, будто и не знает о любви к ней графа.

Ему аплодировали, но громче всех хлопала Изабелла.

– Красивая песня, милорд, – вскричала она, – и хорошо исполнена! Я уверена, что ваша дама, услышав, как вы поете, снизойдет до вас…

– О нет, миледи, мои стихи не достигают той заоблачной вершины, где она обитает.

– Так сочините новые, еще прекраснее, чем эти! – настаивала Изабелла. – Она их услышит и не сможет отказать вам в ответной любви. Быстрее принимайтесь за дело, милорд!

Тут она вызвала в холл жонглеров, и все замелькало, заискрилось, запестрело в зале. Отчаянные прыжки, сопровождаемые безумным ритмом барабанов и почти рвущихся от яростных ударов струн гитар, заворожили гостей.

Так прошел остаток ночи.

В супружеской спальне, расчесывая свои пышные волосы, Изабелла хохотала. Хьюго вторил ей.

– Милый, любимый мой Хьюго! Тебе нелегко пришлось в этот вечер. Ты не ожидал, что я на такое способна?

– Любовь моя! – произнес Хьюго укоризненно. – Зачем надо было бедную королеву выбивать из седла?

– Подумаешь, королева! Я ее ненавижу! Высокомерная, холодная, тщеславная. Я напомнила, что она прежде всего женщина, а потом уже королева.

– И все-таки она королева Франции. Помни об этом, дорогая.

– Она королева без году неделя. Я носила корону много лет. И со мной должны обращаться соответственно. Выйдя за тебя замуж, я стала всего лишь графиней, но тем не менее я по-прежнему королева.

– Бланш короновали…

– Ну и что? Бедный Людовик! Он поступает так, как ему велят. А несчастный малыш Луи, дофин и другие дети?.. Она их нарожала неизвестно от кого… Эту женщину надо прибрать к рукам, и можно это сделать.

– Каким способом?

Она вновь расхохоталась и обвила его шею округлыми, сильными руками.

Опрокинув его на кровать, Изабелла сорвала с мужа остатки одежды, обнажилась сама и улеглась на него всеми округлостями своего великолепного тела, дразня и возбуждая его мужское естество.

– У них это происходит по-другому. Ты можешь вообразить, как Бланш и Людовик занимаются любовью? – Она хихикнула.

– Нет, не могу.

– Я тоже. О мой красавчик Хьюго! Ты не знаешь, что я отдавалась тебе много-много раз еще до того, как ты познал меня, а я – тебя. Мерзкий Джон зачал моих детей. Я покорялась ему, а воображала, что это ты трудишься надо мной. Скажи, любишь ли ты меня?

– Зачем ты спрашиваешь, Изабелла?

– Я сделаю для тебя все, что ты захочешь, но и ты послужи мне как великий рыцарь. Проникни в королевскую спальню, возьми подушку, отыщи в потемках эту высокомерную мордашку, заткни ей рот и нос и держи так. Пока… эта сука не похолодеет…

– О чем ты говоришь?

Хьюго был готов взвиться до потолка, если б на нем не лежала обнаженная Изабелла.

– Так, болтаю разную ерунду. Ты же этого не сможешь сделать? Правда? И зачем? Но нам надо заставить их поступать, как нам хочется.

– Мы их вассалы.

– Они нас боятся, Хьюго.

– Я так не думаю, дорогая. Людовик – король, Бланш – королева. Ты видела, какое большое войско они привели с собой?

– А почему? Потому, что им страшно. По какой причине они явились сюда по первому твоему зову?

– Я присягнул Людовику.

– Чепуха! Вассал… сеньор… не говори этих мерзких слов при мне. Я не вышла бы замуж за покорного вассала, за овцу, которую стригут. Послушай меня, Хьюго! Мы можем платить за наш покой непомерную цену, унижаясь перед ними. Но я с этим не смирюсь! Мой сын – король Англии. Неужели ты не понял, что все нити тянутся к нам, и мы их дернем, когда захотим. Генри помнит о своей матери. Он хороший, послушный мальчик… и такой еще несмышленый. Людовик нас боится, Бланш я беру на себя. Давай соединим наши мозги и придумаем, как нам поджечь пожар. Ты меня понял?

– Да, милая. Это значит, что начнется война.

– Пусть начнется война, а войны Людовик страшится больше, чем семейство Лузиньянов. Генри выступит на нашей стороне. Представь себе, какую выгоду ты извлечешь, когда под скипетр Англии вернутся все утерянные дураком Джоном земли, а тебя провозгласят принцем-супругом королевы Англии?

Он молчал.

– Молчание – знак согласия, – пошутила она. – Если ты не можешь сказать “да”, предоставь мне право действовать.

Ее губы тянулись к его губам. Разве мог он противостоять искушению? А ее распущенные по плечам волосы? Их прикосновение было не щекотным, а сладостным.

– Сегодня ты еще более соблазнительна, Изабелла…

– Ну, говори! Что же ты замолчал? – усмехнулась она. – Продолжай!

– …чем когда-либо. Я не знаю почему… но ты так чаруешь меня в эту ночь.

– А как было прежде? – шутила она.

– Прежде было хорошо, но не так. Как будто в тебя вдохнули новую страсть. Кто из мужчин может устоят перед тобой? Никто.

– Я знаю, кто, – посмеивалась Изабелла. – Людовик Французский и Тибальд Шампанский.

– Людовику не нужна другая женщина, кроме своей жены.

– Господи, какой же он примерный муж! А ты так же верен мне?

– Конечно, но не по той причине, по которой блюдет Людовик верность Бланш.

– А по какой? – Ты даруешь мне блаженство в постели, какого не получишь и в раю. Бедняге Людовику подобное и не снилось.

Смех Изабеллы сотряс стены супружеской спальни, волна похоти, исходящая от нее, и мертвеца подняла бы из гроба.

– Ну а графу Шампанскому? – мурлыкала всепобеждающая страстная кошечка.

– Ему не повезло, Бланш от него слишком далека – за семью морями, за высоким стенами… – прерывисто шептал Лузиньян, изнемогая от страсти.

– Так сблизим их дорожки… как мы с тобой сблизились.

И Изабелла принялась страстно и с охотой ублажать своего красивого супруга.

Королева Франции нервно расхаживала по покоям, отведенным хозяевами замка для ночлега ее с Людовиком.

– Я не доверяю этой шлюхе! И Хьюго де Лузиньяну, хоть он и присягнул тебе, как сюзерену. Раз он обвенчался с ней, то уже отравился ее гадючьим ядом.

– Ты сама себя настраиваешь против нее. В чем дело? Откуда такая неприязнь? – миролюбиво спрашивал Людовик.

– Оттого, что она вышвырнула свою дочку вон! – грубо ответила Бланш. – И шлепнулась в постель с женихом дочери.

Людовик удивился, что его королева говорит словно торговка на Парижском рынке.

Он не догадывался, что Бланш благодаря своему свекру смогла изучить, чем живет и дышит громадная Франция.

– Ты что, совсем невинный барашек? – вдруг устремила на супруга свои огненные очи Бланш.

Людовик с трудом выдержал этот взгляд.

– Разумеется, мы должны быть бдительны.

– Я изучила их родословную и все документы на право их владений. Они богаче, чем мы с тобой, Людовик. Они нависли над нами как грозовая туча.

– Но Хьюго – человек чести…

– А его жена – выродок! Она сплавила дочь к шотландским людоедам, чтобы завалиться в постель с ее женихом!

Людовик вздрогнул, когда из уст возлюбленной его королевы опять вырвалось грубое выражение, неизвестно где и от кого услышанное. Неужели от покойного Филиппа Августа?

– Как же нам поступить? – спросил он у жены, притворившись, что не расслышал грубости.

– Никак! – решительно ответила Бланш. – Не Лузиньяны, а лишь время – наш союзник. Подождем немного, а потом посмотрим, как встретит сыночек Генрих Третий свою матушку. С распростертыми ли объятиями или стрелами и кипящей смолой.

– А пока что нам делать?

– А ты не знаешь?

Он неуверенно пожал плечами.

Бланш подставила ему полураскрытый рот.

– Поцелуй меня!

Людовик впился губами в ее губы.

О Боже! Какой это было раз и всегда все внове! Наваждение? Доброе или злое волшебство?

– Погладь меня!

Он погладил чудесную, нежную кожу, прохладную снаружи, но изнутри пылающую жаром.

– Как я люблю тебя, Бланш!

– И я тебя, мой Луи!

– Что с нами будет?

– Все будет хорошо.

– А можно ли доверять Хьюго де Лузиньяну? Он вроде бы человек чести…

Бланш тайком от Людовика тихонько вздохнула. Бесполезно учить его суровой мудрости. Он во всем видит только внешнюю оболочку, мишуру, которую надевают на себя люди, подобные ярмарочным паяцам.

Изабелла для него – просто красивая женщина, Хьюго де Лузиньян – верный вассал.

Муж королевы Франции был не способен ощутить скрытые потоки, что пробивают себе путь под землей, под виноградниками и пашнями, под стенами крепостей и фундаментами дворцов. А породила эти темные ручьи воля дьявола, заронившая им, черным властелином, в душу сотворенного Богом человека маленькие страстишки – зависть, похоть и тщеславие.

Кто поведал эту истину Бланш? Может быть, бабушка в какое-то холодное утро на перевале в Пиренейских горах?

Следующий день был посвящен переговорам. Людовик обещал Хьюго земли вокруг Сантеза и Олерона и обсуждал с ним план овладения всей Гасконью и Пуатье. Бланш и Изабелла не показывались друг другу на глаза.

Супруги Лузиньян следили с балкона, как королевская кавалькада удаляется от замка. Хьюго был оживлен. Он, согласно только что заключенному договору, уже готовился к походу и гордился доверием короля.

Людовик был тоже доволен. Он скрепил союз, о котором так пекся его мудрый отец.

Мужчины совершили свое мужское дело и на некоторое время успокоились.

Неспокойно было их женам.