МАНДАРИН 1 страница

Глава 12

1906

Лаи Цин был достаточно высок для китайца, чисто выбрит и имел пронзительные черные глаза, блестящие черные волосы и светлую кожу. Он носил синюю куртку со стоячим воротником, черные бумажные брюки и черные же полотняные туфли на веревочной подошве. Все его пожитки умещались в соломенной корзине за спиной. Он держал за руку маленького мальчика лет четырех.

Они медленно шли вверх по Стоктон-стрит в компании сотен других китайцев, спасавшихся бегством от землетрясения и огня, полыхавшего повсюду. Семьи двигались в полном составе с отцами во главе, следом, приотстав на два шага, поспешали жены, а за ними цепочкой семенили ребятишки, ухватившись за складку на блузе бегущего впереди, называвшуюся поросячьим хвостом, так что дети выглядели будто бы связанными одной веревочкой и оттого не могли потеряться. Все несли на себе, катили или тащили волоком различные предметы домашнего обихода – сундуки и корзины, заполненные древними свитками и картинами, горшки и блюда, детские колыбельки и птичьи клетки, стулья и табуретки. Все сгибались под тяжестью ноши, но старались не растерять свои пожитки.

Лаи Цин остановился на вершине холма, где до землетрясения находился угол Калифорния-стрит, и взглянул на то, что осталось от Сан-Франциско. Стена серого дыма закрывала весь город целиком, а снизу подкрашивалась оранжевым отсветом бушевавших пожаров. Огонь уже уничтожил почти все крупные здания, камень и мрамор горели, подобно дереву, а деревянные постройки превращались просто в пепел. Целые районы были разрушены до основания, и пожарные взрывали еще уцелевшие дома в отчаянной попытке перекрыть дорогу огню и спасти то, что еще можно было спасти. Но огонь уже зажил своей собственной жизнью и, вырвавшись на волю, с легкостью перешагивал через улицы и крыши. Он пожирал район за районом – монументальный отель «Палас» давно превратился в дымящиеся руины, как и большинство зданий на Маркет-стрит вокруг Русского и Телеграфного холмов. И вот теперь огонь перепрыгнул через Керни-стрит в китайский квартал. У его обитателей нервы были напряжены до предела, но люди вели себя дисциплинированно и сейчас молча стояли на холме, с восточной невозмутимостью прощаясь с горящими домами, в которых еще недавно жили.

Когда миновал первый, самый ужасный час землетрясения, горожане бросились выкапывать из-под обломков мертвых и раненых, но городской госпиталь был разрушен, а прочие больницы сильно повреждены. К тому же начались пожары, остановить которые не представлялось возможным. Лаи Цину казалось, что само небо было объято пламенем, и он знал, что к полуночи от всего китайского квартала останутся только кучки пепла.

Тем не менее, лицо его внешне оставалось бесстрастным, когда, взяв мальчонку за руку, он продолжил путешествие по Калифорния-стрит. Рабочие торопливо выносили предметы искусства и картины из старого дома Марка Гопкинса, который вдова миллионера превратила в школу изящных искусств и картинную галерею и передала в дар городу. Пока еще этот дом, как и другие роскошные дома на Ноб-Хилле, стоял неповрежденным, но огонь уже распространялся в угрожающей близости от них, несмотря на героические усилия пожарных.

Не слишком понимая, что делать дальше, китаец присел на ступени дома и посадил усталого малыша к себе на колено. Мальчик был плохо одет, его синяя рубашонка разорвалась, и он поглядывал вокруг черными испуганными глазенками. Лаи Цин дал ему рисовый колобок, но воды у него не оказалось, и малыш зашелся в беззвучном плаче, как будто испуг, поселившийся в глубине его узких глаз, навсегда отбил у него способности воспроизводить какие бы то ни было звуки.

– Не плачь, все хорошо, сынок, – утешал ребенка Лаи Цин. – Не горюй по папе и маме, теперь я буду о тебе заботиться.

Через некоторое время ребенок заснул, засунув большой палец в рот и сдвинув набок свою крошечную яркую шапочку, расшитую яркими лентами. Вот тогда Лаи Цин и заметил девушку.

Ее лицо было пепельно-серым, все в кровоподтеках и синяках, а сквозь шарф, которым она обмотала голову, виднелись запачканные кровью бинты. На ней были надеты старые юбка и блузка, и она казалась растерянной, но вдруг ее глаза вспыхнули – Лаи Цин догадался, что она увидела знакомый дом.

Фрэнси не подозревала, что за ней наблюдают. Она посторонилась, когда мимо нее проехал небольшой экипаж и остановился недалеко от их дома. Она видела, как с козел спрыгнул человек, а из экипажа вышел другой. Потом они аккуратно извлекли из кареты носилки и, старательно подтыкая одеяло вокруг лежавшего на них тела, понесли их ко входу в дом.

Ее глаза расширились еще больше, когда она увидела Гарри, стоявшего на пороге. Его лицо выглядело напряженным и бледным, а голубые глаза пылали от сдерживаемого гнева.

Она быстро подалась назад, в спасительную тень портика, и услышала, как брат скомандовал:

– Внесите моего отца в дом, пожалуйста.

Люди повиновались. Сквозь распахнутые двери Фрэнси видела, как они поставили носилки на большой дубовый стол в холле, после чего вышли, пряча в карманы полученные за работу золотые монеты.

Вокруг стола собрались слуги, а Гарри отдернул одеяло, и взорам присутствующих предстало переломанное и окровавленное тело Гормена Хэррисона. Его глаза уже остекленели, но, казалось, по-прежнему злобно взирали на мир, которого не могли больше видеть. Гарри поднял стиснутый кулак к сводчатому стеклянному потолку, полыхавшему оранжевыми и багровыми бликами от расширявшегося вокруг пожара.

– Это ты убила его, Франческа, – мстительно выкрикнул он. – Если бы он не отправился за тобой, то был бы сейчас жив. Тем самым ты убила его так же точно, как если бы вонзила в него нож. Но Бог свидетель, я увижу твою смерть, хотя бы это стало последним зрелищем в моей жизни.

Скрываясь в тени портика, Фрэнси дрожала. Она знала, что ее брат слов на ветер не бросает, и его ненависть, возможно, даже более велика, чем ненависть покойного. Если Гарри разыщет ее, то выполнит свое обещание.

Лаи Цин заметил тем временем, что к дому подкатил роскошный экипаж черного цвета, принадлежавший похоронному агентству, из него извлекли гроб с серебряными ручками и торопливо внесли в дом. Однако куда больший интерес, чем богатые похороны в разгар пожара, у китайца по-прежнему вызывала девушка, прятавшаяся в тени и наблюдавшая за происходившими в доме событиями. Она не обращала никакого внимания на быстро приближающийся огонь, хотя ветер уже доносил сюда жар от горящих внизу домов, а зловещее потрескивание предупреждало о грозящей опасности. Наконец Лаи Цин увидел, как из дома Гопкинса повалил черный дым, а сквозь крышу прорывались угрожающие яркие языки пламени.

Прижимая спящего ребёнка к груди, он поднялся, наблюдая и выжидая. Пожарные уже пробегали по улице, предлагая жителям покинуть опасную зону. Жители же ясно осознавали, что у пожарных нет никакой надежды на спасение как самих домов, так и сокровищ, собранных в них.

Фрэнси ощутила жар недалекого огня на собственной коже, но все еще была не в силах тронуться с места. Она наблюдала за происходящим в доме словно загипнотизированная. Вот спустя несколько минут Гарри снова отворил двери. Он выпустил на улицу кучку испуганных слуг и горничных, прижимавших к себе свои чемоданы и сумки, затем проследил, как конюхи выводят из конюшни лошадей, насмерть перепуганных все усиливающимся запахом дыма и всеобщей суматохой. В конце этой процедуры дворецкий в сопровождении полудюжины мужчин снова поднялся по ступенькам и вошел в дом. Фрэнси придвинулась поближе, стараясь разобрать, что происходит внутри, но не выходя, однако, на свет из спасительной тени.

– Следует ли нам выносить гроб, сэр? – спросил дворецкий, в то время как остальные торжественно обнажили головы.

Гарри находился у дверей. Он впился глазами в черный гроб, стоявший на массивном дубовом столе в холле, и отрицательно покачал головой.

– Этот дом был воздвигнут стараниями моего отца, и он по праву принадлежит ему, – сказал он с горечью. – Этот дом был памятником великому человеку, а теперь он станет его могилой.

Фрэнси вздрогнула, когда порыв горячего ветра пронесся по улице и достиг ее убежища. В отеле «Фаирмонт» со звоном вылетели стекла, и следом из пустых оконных проемов рвануло пламя.

В последний раз кинув прощальный взгляд на гроб отца, Гарри закрыл дверь и повернул в замочной скважине ключ. Фрэнси горящими глазами следила за тем, как он спустился по ступеням и пешком двинулся вдоль по Калифорния-стрит, сопровождаемый слугами.

Лаи Цин тоже не спускал глаз с Гарри, и когда тот скрылся из вида, китаец медленно приблизился к девушке.

Она продолжала неподвижно стоять на месте, словно ожидая чего-то.

– Пойдем со мной, – сказал Лаи Цин по-английски, но она даже не повернула головы. Озадаченный ее странным поведением, он взглянул в том направлении, куда напряженно смотрела она. Вся улица по соседству пылала, и у них оставалось не так уж много времени, чтобы спастись.

Фрэнси глубоко вздохнула, когда крыша дома, где она когда-то жила, начала дымиться. Потом послышался пронзительный свист, ярко вспыхнуло пламя, и через мгновение весь огромный дом горел, как факел.

Девушка медленно повернула голову и взглянула на китайца.

– Смотри, – тихо произнесла она. – Он горит. Проклятый дом гибнет. Я поклялась, что увижу его лежащим в гробу. И он лежит. Там, в доме.

Потом, не говоря ни слова, последовала за ним, и они вместе пошли вниз по улице, прочь от огня и дыма, навстречу надвигающейся ночи.

Глава 13

Стояло сумрачное апрельское утро, и по небу ползли тяжелые дождевые тучи. Они ползли так низко, что, казалось, едва не задевали за крыши. Энни глянула за окно и возблагодарила Господа, что на календаре четверг, а не понедельник, и выходило, что стирать сегодня не надо. Заодно можно было не мыть парадную лестницу – дождь вымоет. Энни захлопнула двери и стала размышлять, как распорядиться этим днем.

Коридор, застланный красным турецким ковром, выглядел безупречно; парадная гостиная, где никто никогда не сидел, за исключением больших праздников, была стерильно чиста. Кухня, где они с отцом проводили почти все время, сверкала. Верхний этаж также отличался совершенным порядком, но теперь пустовал. Во всем доме невозможно было найти ни грамма грязи, ни одной ненакрахмаленной рубашки. Поскольку был четверг, значит, вечером она испечет пастуший пирог. Ее отец за каждым днем недели закрепил определенное блюдо, в четверг же они всегда ели пастуший пирог.

Огонь уже ярко горел на кухне, и Энни сняла с крюка кипящий чайник. Затем достала заварной чайник из коричневого фаянса, всыпала в него немного крепкого черного чая и залила кипятком. Потом она села на свой стул, на котором сидела всегда уже в течение многих лет, и стала ждать, когда чай заварится.

Было еще рано, и отец спал. В эти утренние часы дом принадлежал ей одной. Энни обвела глазами свои владения. Теплая, чистая комната, которая заменяла ей весь мир последние десять лет, временами казалась уютной и удобной… ловушкой. Как обычно, она выглядела прекрасно: сверкающая решетка из начищенной желтой меди прикрывала облицованный зеленым кафелем очаг, деревянная каминная доска была обита красным бархатом. На ней стояли выцветшие семейные дагерротипы в серебряных рамках и круглая латунная ваза с тонкими деревянными лучинками, которыми отец раскуривал свою трубку. Рядом с вазой находилось чучело птички, прикрытое стеклянным колпаком. Энни перевела взгляд на бронзовые газовые рожки, затененные матовыми стеклянными абажурами, затем на любимое кресло отца, покрытое бордовым бархатом и слегка продавленное посередине от длительного пользования. Подголовник кресла закрывал вышитый белый чехол из льна, который она ежедневно меняла. Потом в поле ее зрения попали блестящий коричневый линолеум, покрывающий полы на кухне, и ковер с бахромой, вытертый и выцветший за многие годы, и простой сосновый стол, застеленный яркой клеенкой в красно-белую клетку, на котором она готовила пищу. Затем ее внимание переключилось на виндзорские стулья с гнутыми спинками, стоявшие возле стола, за которым домочадцы ели, глубокая раковина с нависающими над ней начищенными медными кранами, кухонный шкаф для посуды, уставленный белыми и голубыми тарелками и блюдами, а также сушилка для белья, на которой каждый день развешивались для просушки в теплом воздухе очага различные предметы туалета или постельные принадлежности. Большое окно выходило на мощеный внутренний двор, окруженный поникшими рододендронами и зарослями благородного лавра. Когда настанет лето, она вывесит за окно длинный деревянный ящик, в котором посадит яркие петунии и настурции.

Энни закрыла глаза и вздохнула. Никакой надобности озирать свои владения у нее не было – все вещи и предметы обстановки, любой штрих и любой домашний звук навечно отпечатались у нее в мозгу, как, например, знаменитые часы в футляре из красного дерева, мелодичный перезвон которых напоминал знаменитый Биг Бен, или легкий посвист чайника, постоянно подогревавшегося на крюке в камине, чтобы в любой момент можно было заварить чай и напоить озябших гостей, которые, правда, теперь совсем перестали заходить. Энни, словно музыкант, могла бы воспроизвести про себя шипение газа в осветительных рожках, гудение огня в камине, который топили ежедневно, и зимой и летом, чтобы держать большой очаг постоянно наготове для приготовления пищи. В эту мирную домашнюю симфонию Энни еще добавила бы щелканье вязальных спиц и сопение вечной отцовской трубочки, когда они вместе коротали вечер, укрывшись за тяжелыми бархатными шторами, пока не наступала пора говорить друг другу «доброй ночи» и идти спать, чтобы на следующий день повторить все сначала.

Она вздохнула. Прошел год, как уехал Джош, и не было минуты, чтобы она не вспоминала о брате. Единственная весточка от него пришла уже пять месяцев назад. Это была открытка с изображением салуна в Сан-Франциско, вложенная в хороший конверт из плотной бумаги. На обратной стороне открытки Джош написал: «Со мной все нормально, не беспокойтесь обо мне. Ничего дурного я не сделал. Прошу мне верить. Любящий вас Джош». Она читала и перечитывала эти строки тысячу раз. Джош оживлял этот невеселый дом, и она привыкла жить его жизнью, пока он был рядом. Когда он исчез, Энни скорбела о нем, как мать, потерявшая собственное дитя, и ни чуточки не верила во весь тот ужас, который о нем рассказывали. А говорить о нем гадости нашлась тьма желающих. Даже его братья поверили в то, что он убийца молоденьких девушек, и почти не приходили навестить сестру и отца, а их жены не пускали внуков к деду, словно опасались, что дурная слава Джоша ляжет и на них несмываемым позорным пятном на всю жизнь. С другой стороны, как оказалось, деньги Фрэнка Эйсгарта обладали для них притягательной силой. Каждый раз, когда Берти или Тед появлялись на «Вилле, увитой плющом», Энни заранее знала, какой разговор они заведут.

– Старик стал несколько слаб на голову, – говорил Берти. – Для нас лучше всего взять дело в свои руки, а то мы разоримся к чертовой матери! Он уже не в состоянии принимать какие-либо решения, как же нам строить дома, если он не говорит подрядчикам ни «да» ни «нет»?

Она знала, что Берти прав, но она знала также, что на словах, болея о деле, братья в действительности лишь мечтают прикарманить отцовские денежки. Но как бы там ни было, она не могла разрешить стоящую перед семейством Эйсгартов проблему, а отцу было попросту на все наплевать. Потому-то Энни и продолжала вечерами вывязывать бесконечные кофточки и чепчики из нежнейшей ангорской шерсти для постоянно увеличивающегося количества маленьких Эйсгартов – братья оказались необычайно плодовитыми. И только, как уже говорилось, имя Джоша старались громко не упоминать.

Из задумчивости Энни вывел звук шагов на лестнице, ведущей из отцовской спальни. Она быстро залила жирным свежим молоком овсяные хлопья и добавила щепотку соли. Потом повесила кастрюльку с кашей на крюк в очаге. Затем она нарезала тонкими ломтями белый хрустящий хлеб, который сама испекла день назад, и начала накрывать на стол, водрузив в центре горшочек с клубничным джемом и положив рядом с тарелкой старого Фрэнка свежую утреннюю газеты, хотя с тех пор, как в газетах впервые написали о Джоше, старик их не читал. Однако Энни по-прежнему покупала «Йоркширские новости» и прочитывала их от корки до корки, когда заканчивала очередной раунд добровольной и бесконечной домашней работы.

– Доброе утро, папа, – весело приветствовала она отца, отодвигая его стул из-за стола и наливая в чашку чай. – Овсянка будет готова через несколько минут. Может быть, нарезать ветчины или сварить парочку яиц всмятку для разнообразия?

Старик отрицательно покачал седеющей головой и опустился с громким вздохом на стул.

– Каши вполне хватит, – пробурчал он.

Фрэнк молча созерцал свою тарелку, а Энни устало перевела дух. Сколько раз она твердила ему, что, кроме Джоша, у него есть еще два сына, а у тех тоже есть дети – его внуки, что у него, в конце концов, есть собственное дело и деньги в банке. Наконец, она не уставала повторять, что Джош невиновен, но все без пользы.

– Когда парень совершает преступление вроде того, что совершил Джош, Бог его не простит. И я тоже, – сказал ей отец. И это были единственные слова, которые Фрэнк Эйсгарт произнес по данному поводу.

Сегодня, как обычно, он тоже отодвинул локтем газету в сторону, но заголовок, набранный огромными буквами, привлек его внимание. Он гласил: «Землетрясение страшной силы разрушило Сан-Франциско. Тысячи людей погибли в разбушевавшемся огне».

– Готов поклясться, не один дом из тех, что я строил, при этом развалился, – прокомментировал Фрэнк сообщение, накладывая клубничный джем в дымящуюся кашу.

– Это что же такое землетрясение, папочка? – спросила Энни, чрезвычайно удивленная его непривычной словоохотливостью за завтраком.

– Землетрясение, дочка, – это когда земля трясется, – коротко объяснил отец и, отодвинув от себя нетронутую овсянку, стал размешивать сахар в чае.

Энни стояла, наклонившись над камином, и поджаривала белый хлеб, наколов куски на длинную бронзовую вилку. Два кусочка, аппетитно подрумяненные, уже лежали на горячем кирпиче, обернутом чистой фланелью. Щеки Энни разрумянились от близости огня. Повернув лицо через плечо к отцу, она снова спросила:

– И где же она трясется?

– В газете же ясно сказано – землетрясение в Сан-Франциско. Да ты сама прочти!

– Господи! В Сан-Франциско, – вдруг сообразила Энни и, бросив вилку, кинулась к столу, схватила газету и принялась лихорадочно читать передовицу. Ее глаза постепенно округлялись от ужаса, лицо побледнело, и она схватилась рукой за сердце.

– Отец, – прошептала она наконец, – неужели это все правда?

– Натурально правда, – подтвердил Фрэнк, потягивая чай. – Вечно под этим городом что-то булькало, даже я помню, а ведь я был там четверть века назад.

– Ты не понимаешь. – Она опустилась на стул, закрыла лицо фартуком, чтобы он не видел ее слез, и представила себе Джоша в разрушенном Сан-Франциско. Возможно, он погиб под развалинами рухнувшего здания или сгорел, оказавшись в центре пожара. И она ничем не могла ему помочь, ее красивому, любимому и невинному Джошу….

Минуту спустя она вытерла слезы и взялась за газету снова. Отец по-прежнему сидел над своей чашкой с чаем и молча покуривал трубку, так и не прикоснувшись к еде. Клубы дыма привычно наполняли комнату, но сегодня Энни хотелось накричать на старика, сказать ему, что, возможно, в этот момент его сын лежит, раздавленный многотонной глыбой, или превратился в пепел. Но вместо этого она перечитала статью вновь.

В ней говорилось, что новости из Сан-Франциско поступают нерегулярно, поскольку все коммуникации и линии связи разрушены. Правительство штата Калифорния уже отрядило помощь в пострадавший город, да и все остальные крупные американские города в спешном порядке пакуют и высылают пищу, одеяла, одежду и деньги, чтобы помочь оставшимся в живых. Шеф пожарной команды города погиб при первом же толчке под рухнувшим на него зданием пожарной охраны. Магистрали, снабжавшие Сан-Франциско водой, тоже сильно пострадали, и пожарным не хватало воды, чтобы бороться с пламенем. Весь город полыхал в огне, и ничто не могло его спасти. Новенький, с иголочки, дворец Правосудия, обошедшийся налогоплательщикам в восемь миллионов долларов, превратился в прах, самый большой в мире сказочный отель «Палас» сгорел дотла, и даже находящиеся на некотором удалении от центра города дома богатейших горожан в районе Ноб-Хилла безжалостно пожираются пламенем.

Знаменитая оперная звезда Энрико Карузо уехал со всей своей труппой на специально арендованном для этой цели поезде еще до того, как пожары разгорелись по-настоящему. Тем не менее, того, что он увидел, ему было достаточно, чтобы назвать гибнущий город «адское местечко» и поклясться, что он больше никогда сюда не вернется. Когда прошел первый шок от сокрушительных толчков, горожане бросились на улицы, задаваясь единственным вопросом: «что делать?» Наступившая после толчков тишина притупила их бдительность, и люди стали готовить пищу в уцелевших очагах или просто на кострах. Но все главные газопроводы тоже были разрушены, газ вырвался на поверхность, что и вызвало одновременную вспышку множества пожаров в разных концах города. Положение усугублялось тем, что в Сан-Франциско не существовало продуманной системы противопожарной безопасности, кроме того, как уже говорилось, почти не было воды. Таким образом, уже к полудню того же дня в городе полыхало более пятидесяти отдельных пожаров, которые быстро распространялись, перескакивая с одной деревянной крыши на другую, набирали силу, и через несколько часов город превратился в одну гигантскую полыхающую топку. Поднявшийся ветер добавил в нее кислорода, и температура внутри огненного кольца возросла настолько, что плавились кирпичи и камни. «Сан-Франциско обречен вместе с тысячами и тысячами своих обитателей» – такими словами заканчивалась статья.

Энни позже не могла припомнить, как она пережила этот день. В четыре часа пополудни она спустилась бегом с «Холма Эйсгарта» и, добежав до угла, купила вечерний выпуск «Йоркширских новостей» в надежде, что положение в Сан-Франциско переменилось к лучшему. Но, к сожалению, газета писала, что огонь охватил к этому времени даже отдаленные районы города. Тем не менее, в огромных парках Сан-Франциско создаются временные палаточные городки для беженцев. Многие успели скрыться от огня, переправившись на паромах в Окленд, город-спутник, расположенный по другую сторону залива Сан-Франциско. Журналисты подробно описывали, какими способами граждане пытаются ускользнуть от опасности. Энни особенно стало жалко китайцев, бежавших из горящего Китайского квартала. Богатых и знатных женщин слугам приходилось нести на руках, поскольку их чрезвычайно маленькие ноги с детства изувечены специальными дощечками, и они не могут самостоятельно передвигаться. Обуянные ужасом Дети бегут вместе с родителями, прижимая игрушки к груди, в то время как старшие тащат за собой на веревках собак и кошек, несут клетки с птицами, картины и даже пианино – словом, самые дорогие для каждой семьи вещи, «хотя никто не знает, что случится с ними и с их пожитками в следующую минуту», – так заканчивался очередной репортаж.

Энни медленно двинулась домой вверх по холму. Она вспоминала те ночи, когда, стоя на коленях у кровати, она молила Создателя, чтобы нашлись, выплыли откуда-нибудь доказательства невиновности Джоша, тогда бы он снова вернулся домой, и еще она просила Господа сохранить здоровье и жизнерадостный характер ее младшему брату на чужбине. Поднимаясь по склону и рассматривая носки своих туфель, Энни уже совершенно точно знала, как ей поступить дальше, и обдумывала план действий в деталях.

Поздно вечером, когда Фрэнк, поужинав, угнездился в любимом кресле и, по обыкновению, молча глядя в огонь, принялся раскуривать трубку, она обратилась к нему:

– Отец, мне необходимо поговорить с тобой. Я решила кое-что предпринять.

– Гм, – пробурчал старик, даже не взглянув на девушку.

– Мне придется уехать, папа, – громко произнесла Энни заранее приготовленные слова.

Голова отца дернулась, словно он вышел из забытья, а рука автоматически извлекла изо рта трубку.

– Уехать? Да ты что, тронулась маленько, а? Не говори глупостей, Энни.

И Фрэнк Эйсгарт, решив, что разговор закончен, опять углубился в себя. Но Энни не собиралась сдаваться.

– Я решила разыскать Джоша, – настаивала она. – Видишь ли, отец, он уехал в Сан-Франциско, и я должна узнать, жив он или нет, а если мертв, то я прослежу за тем, чтобы его достойно похоронили на освященной земле.

– Убийцу никогда не хоронят в освященной земле! – прорычал Фрэнк. Его лицо приняло угрожающий багровый оттенок, и он яростно запыхтел трубкой, наполнив буквально всю кухню клубами синеватого дыма.

– Джош невиновен, – твердо ответила Энни. – Сэмми Моррис увез его отсюда с такой скоростью, что у него даже не было времени оправдаться. А полиция и знает всего-навсего только то, что сообщила им миссис Моррис, что Джош, дескать, стоял рядом с трупом.

Она взглянула на отца, но тот продолжал молча курить, глядя на огонь в камине. Вдруг она заметила слезу, скользнувшую по его морщинистой щеке и затерявшуюся в жестких седых усах. За ней последовала еще одна и еще…

– О Господи, отец, – беспомощно проговорила она, не представляя, как его утешить, поскольку ей и в голову бы не пришло подойти к отцу и обнять его, как она обняла бы Джоша. – Не принимай все так близко к сердцу. Помни только, что твой младший сын не убийца. Я абсолютно убеждена в этом, что бы ни говорил Сэмми Моррис.

– Он доконал меня, – пробормотал Фрэнк, не обращая внимания на слезы, текущие по щекам. – Наш Джош совсем доконал меня. Человек имеет право рассчитывать на своих детей. А ведь он был моим любимцем, ты же знаешь, хотя я старался этого никогда не показывать и ко всем относиться одинаково. Разве я мог ожидать, что на нашу семью свалится такая беда. Никогда…

Энни отвернулась, она не могла видеть его морщинистое лицо, по которому текли слезы, и дрожащие руки. Все это копилось в нем с тех самых пор, как уехал Джош. Фрэнк Эйсгарт впервые в жизни дал волю эмоциям, и это было лучшее для него в тяжелую минуту. Через некоторое время Энни сказала:

– Папа, я еду в Сан-Франциско, чтобы найти его. Я хочу смыть позор с нашего имени. Ты не умрешь, продолжая думать, Что твой сын убийца. Я хочу попросить у тебя две вещи. Первая из них – деньги, ведь мне нужно на что-то купить билет. Вторая же просьба – никому не говорить о поездке. Никто не должен знать, куда я отправляюсь и зачем.

Он посмотрел на нее, и каждая морщинка и складочка на его лице затрепетала. Впервые Энни жалела своего отца.

– Ты действительно решилась на это? – прошептал он. Энни кивнула.

– Тогда я завтра же раздобуду деньги. И это будет договорено только между нами. Никто другой ничего не узнает.

Она благодарно улыбнулась:

– А я обещаю, что верну честь нашей семье независимо от того, жив твой сын или мертв.

На следующее утро Фрэнк Эйсгарт впервые за последний год пустился в путешествие по улице. Соседи бросились к окнам и дверям, чтобы посмотреть на него. Они отмечали про себя, насколько он поседел и сдал, и громогласно обменивались впечатлениями. «Несмотря на все его деньги и процветающее дело, он превратился в настоящего старика», – пришли они наконец к неутешительному выводу и потеряли к Фрэнку Эйсгарту всякий интерес.

Салли Моррис, подурневшая и постаревшая, тоже высунулась из дверей и на всю улицу крикнула ему вслед:

– Удивляюсь, как вы осмеливаетесь прохаживаться перед нашими окнами после того, что сотворил ваш Джош. Еще и Сэмми потянул за собой. Это все вы и ваше богатство совратили моего парня, и Господь вам этого не простит!

Соседи затаили дыхание, заметив, как при этих словах Фрэнк споткнулся и едва не упал, но затем выправился и быстро пошел вперед, глядя прямо перед собой, как будто не слышал ни слова.

Спустя два часа они увидели, что он возвращается домой. Через некоторое время мимо них проследовала Энни Эйсгарт, и опять все головы повернулись ей вслед. Соседи недоумевали, куда это она направляется в такой спешке? Они пришли в еще большее изумлению, когда на следующей неделе к «Вилле» подкатил кеб и отвез Энни вместе с чемоданами и коробками на железнодорожную станцию. Заботу же о старике взял на себя Берти Эйсгарт.

Глава 14

Лаи Цин был озадачен. С тех пор как он встретил Фрэнси, прошло шесть дней, а она все еще не сказала ни одного слова. Она была доверчива, как дитя: когда он приносил ей пищу и говорил «съешь», она ела, когда он говорил «пойдем со мной», она шла, когда он говорил «жди здесь», она ждала. И он знал, что если в один прекрасный день не вернется, она так и будет сидеть и ждать – хоть целую вечность. Она не выказывала ни малейшей тревоги по поводу своего нынешнего состояния, как, впрочем, не интересовалась и положением остальных двухсот пятидесяти тысяч бездомных, живших в палаточных городках. Она просто сидела, держа мальчугана на коленях, и остановившимися глазами смотрела перед собой, не ощущая времени.

Лаи Цин перевел дух. Он стоял перед дилеммой. С одной стороны, он взял на себя ответственность за девушку, с другой – боялся, что она сойдет с ума от пережитого, а он был не в состоянии как следует ухаживать за ней. В конце концов, он всего-навсего бедный подданный Поднебесной, и у него хватает своих проблем, она же, судя по всему, – настоящая американская леди. И Лаи Цин решился.