Декабря 1825 года

Разногласия Северного и Южного обществ помешали их объединению. Петербургские совещания весны 1824 г. закончились, вместо объединения, скорее, отчуждением двух тайных обществ и их лидеров. Пестель переживал случившееся как тяжелое поражение: «Я начинал сильно опасаться междуусобий и внутренних раздоров и сей предмет сильно меня к цели нашей охладевал». Как он признался на следствии, «Русская правда» «не писалась уже так ловко как прежде». Своим соратникам и друзьям в 1824 и 1825 гг. он не раз говорил о желании покинуть общество, уехать за границу — потому что только так он сможет доказать своим единомышленникам, что он не честолюбец, который «намерен половить рыбку в мутной воде».

Сергей Волконский сетовал впоследствии, что отговорил Пестеля от этой идеи. «Он был бы жив, и был бы в глазах Европы иным историком нашего дела, как так недобросовестно, и скажу даже лживо выказал печатно Николай Тургенев, который уверяет, что не был членом общества», — писал он в мемуарах.

По воспоминаниям же Николая Лорера, в ноябре 1825 г. Пестель заговорил с ним о необходимости «принесть государю свою повинную голову с тем намерением, чтоб он внял настоятельной необходимости разрушить общество, предупредив его развитие дарованием России тех уложений и прав, каких мы добиваемся». Но ни один из своих планов Пестель воплотить в жизнь так и не успел. Как известно, он был арестован 13 декабря 1825 г. по доносу своего подчиненного, капитана Майбороды, принятого им же в тайное общество.

В 1825 г. перемены происходят и в обществе Северном. Отошел от дел Никита Муравьев: он женился, у него появились дети, умерший дед оставил немалое состояние, и хозяйственные дела требовали постоянного внимания. В начале того же года столицу покинул и другой оппонент Пестеля, князь Трубецкой. Он уехал в Киев, на новое место службы. Уезжая на юг, Трубецкой, между прочим, хотел ослабить влияние Пестеля в Южном обществе, предложить участникам этого общества собственное руководство. «Я намерен был ослабить Пестеля», — сообщал Трубецкой следователям.

В руководство Северным обществом пришли новые люди. И главным из них стал Кондратий Рылеев.

В отличие и от Пестеля, и от многих других декабристов, по своей психологии Рылеев был человеком сугубо штатским. Окончив кадетский корпус, он несколько лет прослужил в военной службе. Несмотря на то что Рылеев участвовал в заграничных походах, он не выслужил ни чинов, ни орденов, ни денег. Рылеев долго искал себя и наконец нашел: он стал знаменитым поэтом, журналистом и издателем. Кроме того, с 1824 г. он — правитель дел в крупном коммерческом предприятии, Российско-Американской компании, занимавшейся разработкой промыслов в российской части американского континента.

Благодаря коммерческой, литературной и издательской деятельности Рылеева вокруг него к 1825 г. сформировался кружок свободолюбиво настроенных молодых людей, большинство из которых были гвардейскими офицерами. Именно эти офицеры, «рылеевская отрасль» в Северном обществе, как называют их историки, оказались 14 декабря 1825 г. главными действующими лицами. Последние перед восстанием совещания заговорщиков проходили на квартире Рылеева.

Смерть Александра I, нелепое междуцарствие, возникшее в результате яростной и еще во многом для нас загадочной борьбы в правящей верхушке, подхлестнули заговорщиков. Яков Гордин в своей замечательной книге «Мятеж реформаторов» буквально по часам и минутам рассмотрел события и междуцарствия, и самого 14 декабря, показав их необыкновенный драматизм и ошеломляющие, но упущенные возможности. Когда анализируешь эти события, трудно отделаться от мысли, что какой-то злой рок преследует опытных военных людей, прошедших поля сражений и кабинеты государственной службы. Весьма перспективный план восстания, разработанный вернувшимся из Киева князем Трубецким, рухнул еще до рассвета 14 декабря. Сам он вследствие этого не явился на Сенатскую площадь. Новый же «диктатор» восстания, поручик князь Оболенский, был выбран только за час до того, как Николай I отдал приказ стрелять картечью по каре мятежных полков. Горячие головы заговора, бравшие на себя 11, 12 и 13 декабря его основные задачи, один за другим отказывались или не могли их выполнить. По свидетельству современника, М. М. Сперанский, стоя вечером 14 декабря у окна с видом на Сенатскую площадь, печально произнес: «И эта штука не удалась!»

Южное общество тоже сделало попытку вооруженного выступления. Как и в Петербурге, эта попытка оказалась неудачной. 29 декабря 1825 г. подполковник Сергей Муравьев-Апостол, командир батальона в Черниговском пехотном полку, поднял свой полк на восстание. Однако через три дня похода выяснилось, что другие воинские части, даже те, в которых служили члены Южного общества, не спешат поддержать восставших. Сергей Муравьев не смог удержать полк в повиновении: восстание черниговцев превратилось в анархический бунт, а сам полк — в полупьяную толпу. 3 января полк был расстрелян правительственной артиллерией, а тяжело раненый руководитель восстания арестован. Активный участник восстания, друг Сергея Муравьева Михаил Бестужев-Рюмин с горечью признал перед казнью: «Самый успех нам был бы пагубен для нас и для России».

Когда читаешь написанный Трубецким радикально-реформаторский «Манифест к русскому народу», близкий к пестелевской «Русской правде», или «Православный катехизис» Сергея Муравьева-Апостола, смелую попытку политического и социального христианства, доселе практически неизвестного на русской почве, невольно думаешь о том, что мысль их авторов обогнала свое время и могла быть воплощена в жизнь только силой верховной власти, которую они не сумели завоевать.

Очевидно, прав был отошедший в последний год от заговора Михаил Орлов, заметивший, что «обстоятельства созрели прежде их замысла». Но созреть замыслам не дали собственные амбиции и яростная борьба внутри движения, непрошибаемая непреклонность одних, подозрительность других, двойная игра третьих. В итоге, после полугодового следствия, 120 участников тайных обществ были приговорены к каторге, ссылке, разжалованию в солдаты. Пять человек: Пестель, Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский (застреливший на Сенатской площади генерал-губернатора Петербурга графа М. А. Милорадовича) были приговорены к смертной казни. 13 июля 1826 г. они были повешены. Самому старшему из казненных, Пестелю, едва исполнилось 33 года, самому младшему — Бестужеву-Рюмину — было 25 лет.

Но если бы тогда, на петербургских совещаниях 1824 г., они сумели объединиться, события могли бы принять совсем другой оборот. Исследователи декабризма и писатели не раз пытались заглянуть в это воображаемое будущее. Одна из самых удачных попыток — это глава «Фантастический 1826-й» в книге Н. Я. Эйдельмана «Апостол Сергей».

В ней автор со всем блеском своего таланта и эрудицией историка дает краткий очерк «альтернативной истории» победы восстания Черниговского полка, к которому присоединяется весь 3-й корпус армии и другие части. К 7 января взят Киев, «временное правление армии» провозглашает конституцию, освобождение крестьян с землей, облегчение солдатской службы и отмену военных поселений. Корпус во главе с Бестужевым-Рюминым идет на Москву, поляки восстают, арестовывают наместника Константина и провозглашают независимость. Крестьяне захватывают земли и жгут усадьбы. Николай I в Петербурге совещается с несколькими преданными вельможами, а в порту готов корабль, который увезет его с семьей в Пруссию. В феврале объединенные силы нескольких корпусов берут Москву, Николаи бежит, а императрицей московское временное правление провозглашает вдову Александра I Елизавету Алексееву.

В феврале-марте в Петербурге власть берет в свои руки Директория (от тайных обществ — Пестель и Орлов, от Сената и Государственного совета — Сперанский, Мордвинов). После смерти тяжело больной Елизаветы Алексеевны объявляется республика. Нарастают внутренние и внешние конфликты, в верхах идут яростные споры о немедленных выборах или диктатуре армии. Могло произойти много неожиданного, но и в случае реставрации уже невозможно повернуть вспять — восстановить крепостное право, отменить конституцию. Мудрый историк завершает свой рассказ словами: «Не было. Могло быть».

Подробнее на эту тему:

Гордин Я. М. Мятеж реформаторов: 14 декабря 1825 г. Л., 1989.

Киянская О. И. Павел Пестель: офицер, разведчик, заговорщик. М., 2002.

Киянская О. И. Южный бунт: Восстание Черниговского пехотного полка (29 декабря 1825–3 января 1826 г.). М., 1997.

Парсамов B. C. Декабристы и французский либерализм. М., 2001.

Бокова В. М. Эпоха тайных обществ. Русские общественные объединения первой трети XIX века. М., 2003.

Эйдельман Н. Я. Лунин. М., 1970.

Эйдельмаи Н. Я. Апостол Сергей. М., 1975.

1830 «Апогей самодержавия»

Вечером 29 ноября 1830 г. молодой офицер польской армии Петр Высоцкий объявил еще более молодым учащимся Варшавской школы подпрапорщиков: «Братья, час свободы пробил!» Повстанцы пошли на штурм гвардейских казарм, а отряд из 14 заговорщиков отправился на захват резиденции русского наместника в Царстве Польском великого князя Константина Павловича. Сообщники отперли им решетки Бельведерского дворца, но Константин успел выскочить в ночном халате и спрятаться. Пока русские полки, не получая никаких приказов, бездействовали, варшавские студенты, мещане и рабочие захватили город. Потрясенный восстанием своих «детей» (Константин искренне считал себя «большим поляком», чем они сами), наместник без боя вывел свои части из города — а затем русские войска и чиновники ушли из Царства Польского.

Ветеран наполеоновских войн генерал Юзеф Хлопицкий, не пожелавший принять звание главнокомандующего от «бунтовщиков», принял его от имени польского правительства, провозгласил себя диктатором — но все же немедленно отправил посольство к законному польскому королю Николаю I. Требования восставшей Польши можно было бы назвать умеренными (послы просили о соблюдении конституции 1815 г., о свободе и гласности заседаний сейма, о вотировании налогов палатами и об охране королевства исключительно польскими войсками), если бы не стремление вернуть границы Речи Посполитой 1772 г., т. е. возвратить Украину и Белоруссию.

Возникший призрак былого величия Речи Посполитой губил дело независимости. На такую капитуляцию император пойти не мог — как не могло ее признать и российское общество. Посольство завершилось безрезультатно, и царь в манифесте от 24 декабря 1830 г. заклеймил неблагодарных подданных, «осмелившихся диктовать условия своему законному государю». После чего восставшие лишили его польской короны. Но превратить восстание в народную войну члены польского сейма и руководители польского правительства боялись больше всего.

Сеймовые дебаты о крестьянской реформе завершились безрезультатно и оттолкнули крестьянство от шляхетского восстания: «Наварили себе паны пива, так сами его и пейте».

Спор «братьев-славян» должен был решаться оружием. Перевес сил явно был на стороне Николая, но после отчаянного сопротивления поляков в битве при Грохове в феврале 1831 г. русские войска, уже было занявшие восточное предместье Варшавы, вынуждены были отступить. Польское командование весной пыталось — и не без успеха — перехватить инициативу: армия восставших была доведена почти до 80 тыс. человек; польская конница вторглась на Волынь и в Литву.

В эти дни Николай подал своему «отцу-командиру», фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу, записку о необходимости «ухода» России из Польши:

«Оставаясь верным вышеуказанному началу, в силу которого следует сообразоваться исключительно с истинными интересами России, я полагаю, что единственный способ рассмотреть этот вопрос и действительно уяснить его себе, следующий: Россия — держава могущественная и счастливая сама по себе; она никогда не должна быть угрозою ни для своих соседей, ни для Европы. Но оборонительное ее положение должно быть настолько внушительно, чтобы сделать всякое нападение невозможным. Бросая взгляд на карту, страшно становится, видя, что граница польской территории Империи доходит почти до Одера, между тем как на флангах она отступает за Неман и Буг, чтобы упереться близ Полангена в Балтийское море и у устьев Дуная в Черное море. В этой выдающейся части находится население существенно враждебное к России и потому требуется армия для удержания его в подчинении. Эта страна ничего не приносит Империи, напротив, она не может существовать иначе, как посредством постоянных жертв со стороны Империи, чтобы дать ей возможность содержать свое собственное управление. Таким образом ясно, что выгоды от этого беспокойного владения ничтожны, между тем как неудобства велики и даже опасны. Остается решить как пособить этому. Я тут не вижу другого средства, кроме следующего:

Объявить, что честь России получила полное удовлетворение завоеванием Царства Польского, что Россия не имеет никакого интереса владеть провинциями, неблагодарность которых была так очевидна, что истинные ее интересы требуют установить и утвердить свою границу по Висле и Нареву, что она предоставляет остальное, как недостойное принадлежать ей, своим союзникам, которые могут сделать из него все, что им покажется нужным».

(Щербатов А. Г. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич, его жизнь и деятельность. СПб., 1894. Т. 4. С. 174).

Шаг был неожиданным — со стороны фигуры, как будто хрестоматийно известной в качестве тупого солдафона, только что потопившего в крови восстание декабристов, и «жандарма Европы». Но он показал и другого Николая — человека, способного на уступки и реформы.

Этим планом российский самодержец не только показывал, что готов предоставить Польше свободу — он, по-видимому, искренне считал, что «пользы от приобретения никакой, только ущерб, в том числе промышленности». По сути дела Николай высказал намерение «сдать» всю выстроенную его предшественниками после эпохи наполеоновских войн систему устройства Центральной Европы.

Распался бы союз «трех черных орлов» — Австрии, Пруссии и России, основанный на совместных разделах Польши в XVIII в. и на совместной борьбе с либеральными попытками преобразования европейских абсолютистских режимов в рамках «Священного союза». Борьба за оставленные русскими войсками польские земли, безусловно, обострила бы противоречия между Берлином и Веной, которым таким образом передавалась роль главных «держиморд» в Европе.

Россия бы навсегда освобождалась и от сомнительной чести быть «жандармом Европы», и от «неблагодарных» провинций. Не было бы в наших с Польшей отношениях ни подавления нового польского восстания 1863–1864 гг., ни безнадежной попытки русификации «привислинского края» — с обучением на русском языке в Варшавском университете и возведением помпезного православного собора в центре польской столицы. Воссоздание Польши столетием раньше если бы и не уничтожило вовсе, то существенно смягчило противостояние «братьев-славян» в XX в. с его очередной русско-польской войной 1920 г., пресловутым «четвертым разделом» в 1939 г. и катынской трагедией.

Как бы изменилась международная ситуация — да и положение в самой России — под влиянием такого резкого поворота, нам знать не дано. Окружение царя к такой радикальной мере было явно не готово. «Отец-командир» Паскевич царский проект раскритиковал и предложил более привычный путь территориальных комбинаций: отдать Пруссии левый берег Вислы, а Австрии Краков, но в обмен получить от первой часть Восточной Пруссии с Мемелем (нынешней Клайпедой), а от второй — Восточную Галицию. Пока стороны обсуждали возможную дележку, ситуация вновь изменилась — польская армия проиграла кровопролитное сражение при Остроленке, и войска Паскевича двинулись на Варшаву.

Утром 25 августа 1831 г. 400 русских орудий открыли огонь; русские полки под грохот барабанов и полковых оркестров атаковали варшавские укрепления и взяли их в штыки. Завязались бесплодные переговоры — но теперь речь шла уже только о капитуляции. На следующий день Паскевич вступил в город и написал царю: «Варшава у ног вашего величества». Прежние планы были забыты; победитель Паскевич рекомендовал уничтожить Царство Польское с его «представительным правлением», а поляков «за вероломство и неблагодарность искоренить с лица земли».

Что и было сделано — в меру возможностей. Польская государственность с ее конституцией, подавшая в свое время немало надежд насчет введения «законно-свободных» учреждений в самой России, была «искоренена». Но поляков превратить в благонамеренных подданных так и не удалось — Польша на протяжении всего существования монархии сделалась ее постоянной головной болью. От разгрома

1831 г. Россия теряла почти столько же, сколько и сама Польша: парламентский опыт, испробованный в Варшаве, неизбежно был бы ориентиром для российского общества, да и для самой власти, вынужденной оглядываться на общественное мнение.

Польская война пробудила исторические страхи времен Смуты и вызвала мощную волну патриотических чувств, захлестнувшую все сословия: «И какое русское сердце, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши? Низкопоклонная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствует над ее мыслями и делами, осмеливается требовать у России того, что сам Наполеон, предводительствовавший всеми силами Европы, совестился явно требовать, силился исторгнуть — и не мог! Давыдов скачет в Польшу». Вслед за поэтом-гусаром Денисом Давыдовым усмирять восстание пошли многие из тех, кто еще недавно сочувствовал либеральным идеям. Другие же «поскакали» на Польшу в прессе, стихах, лубочных книжках и толстых журналах. Именно на этой волне утвердилась и овладела умами и душами даже честных и талантливых русских людей идеологическая доктрина николаевского царствования — пресловутая триада: «самодержавие, православие, народность». Патриотически подъем прочно связал славу и величие страны с самодержавием, которое потерпело очередную победу.