Дух времени» или николаевская модернизация

Но ведь могло быть и иначе. Забытый эпизод с попыткой «отпустить» Польшу показал неоднозначность николаевского правления — во всяком случае, в его первые годы. Традиционно воспринимаемое как эпоха крепостнического застоя, царствование Николая I (1825–1855) поражает внутренней противоречивостью: золотой век русской культуры — и вопиющее крепостничество; систематизация законов — и неприкрытый произвол власти; высокий международный престиж — и позорный разгром в Крымской войне.

Эти противоречия уживались даже в казавшейся монолитной фигуре императора — статного красавца, от грозного взора которого, бывало, старые служаки падали в обморок. Николай называл себя «солдатом в душе», демонстративно спал в Зимнем дворце на походной кровати и называл государство по-военному: «моя команда». Но он, кажется, был вторым — после Петра I — правителем-«технарем», который понимал и ценил практические знания и техническое образование: именно при нем были основаны Технологический институт в Петербурге (1828) и Техническое училище в Москве (1830), Институт гражданских инженеров (1842), Межевой институт (1844), Лесной институт (1848). В 1833 г. Николай по случаю открытия промышленной выставки пригласил ее участников на обед в Зимний дворец и провозгласил тост «за здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». В 20–30-е гг. XIX в. для российского купечества стали издаваться «Коммерческая газета», «Журнал мануфактур и торговли».

Император не раз провозглашал, что «революция на пороге России, но не проникнет в нее, пока в нем сохранится дыхание жизни». Однако как раз при Николае в России незаметно началась другая, научно-техническая революция, или промышленный переворот — переход от мануфактуры с ручным трудом к фабрике с системой машин. В 1834–1835 гг. на заводе в Нижнем Тагиле были построены первая в России железная дорога и паровоз мастеров Черепановых. В 1843 г. была проложена первая телеграфная линия между Петербургом и Царским Селом. По Волге пошли пароходы общества «Меркурий» (в будущем — «Кавказ и Меркурий»).

По мнению некоторых историков, этот процесс начался в 30-е гг. XIX в.; другие относят его к середине столетия. Но, так или иначе, к

1860 г. в России было уже 423 фабрики, в том числе были основаны первые машиностроительные заводы. Появились и новые промышленные центры: быстро рос Петербург; село Иваново, где уже действовали 125 ситценабивных и бумаготкацких фабрик, стало в 1853 г. городом. С 1801 по 1860 г. обороты русской внешней торговли выросли в 3 раза. На первые места в российском импорте выходили хлопок, красители, машины и станки. Таможенные тарифы второй четверти XIX в. неизменно носили протекционистский характер — защищали отечественного производителя.

«Дух времени» постепенно менял привычный уклад жизни, прежде всего в больших городах. В 40-х гг. XIX в. появился первый общественный транспорт на конной тяге — дилижансы на 10–12 чел. и более вместительные омнибусы, пассажиров которых остряки окрестили «40 мучениками». На городских окраинах появились первые фабричные корпуса, на главных улицах — магазины, приходившие на смену лавкам и ярмаркам; средоточием «модной торговли» стал в Москве Кузнецкий Мост. Россияне стали покупать отечественные спички и класть в чай свекловичный сахар, переставший быть экзотическим «колониальным товаром».

В начале 50-х гг. XIX в. в Санкт-Петербурге открывалось ежегодно по три новых гостиницы, предназначенных для деловых людей и приличных «вояжиров». Для таких же солидных горожан в 1841 г. «высочайше разрешено» учредить новые заведения под названием «кафе-ресторант» с продажей «чая, кофе, шоколада, глинтвейна, конфектов и разного пирожного, бульона, бифштекса и других припасов, потребных для легких закусок». Посетители имели возможность почитать российские и иностранные (естественно, дозволенные правительством) газеты, а также сыграть в биллиард, кегли, домино и шахматы. Открылись фешенебельные «ресторации», которые считались уровнем выше прочих заведений: они предлагали посетителям иностранную кухню и вина; входить туда могли только лица «в пристойной одежде и наружной благовидности» — правда, за исключением женщин, вход которым в такие заведения был запрещен.

Появились городские общественные банки (в Вологде, Осташкове, Иркутске), биржи (в Одессе, Варшаве, Москве) для оптовой продажи промышленных и сельскохозяйственных товаров. В 1827 г. возникло первое «Российское страховое от огня общество». В 1836 г. появился первый закон об акционерных обществах. В 1842 г. открылись первые сберегательные кассы. В круг новых интересов втягивается и дворянство. Так, управляющий знаменитым III отделением «собственной его императорского величества канцелярии» Л. В. Дубельт одновременно состоял пайщиком сибирской золотопромышленной компании, а его шеф А. Х. Бенкендорф — членом правления страхового общества в Петербурге, которые, надо полагать, были весьма заинтересованы в таких акционерах.

С началом промышленного переворота и хозяйственного подъема появились новые общественные группы, которым не находилось места в старом сословном делении, — буржуазия, научная и техническая интеллигенция, частнопрактикующие врачи, юристы, служащие, мелкие предприниматели и торговцы. Правительство должно было учитывать эту реальность. С 1818 г. крестьяне могли свободно заводить фабрики в деревнях, где часто и возникали новые производства вблизи сырья и дешевых рабочих рук; в 1827 г. неслужащим дворянам разрешили «записываться» в купеческие гильдии — а ведь полувеком ранее Екатерина II искренне считала таких дворян сумасшедшими. Появились первые законы о рабочих и о проститутках, существование которых пришлось официально узаконить. Манифест 1832 г. устанавливал новое городское сословие свободных от подушной подати и телесных наказаний «почетных граждан», куда включались предприниматели из купечества, служащие, дипломированные специалисты, ученые, художники. Заодно в 1845–1847 гг. от порки были освобождены мещане, окончившие гимназии и высшие учебные заведения лица непривилегированных сословий и… русские писатели.

Попытки включить нарождавшиеся новые общественные слои в жесткую сословную структуру были относительно удачными, т. к. они еще не представляли общественной силы — на 72 млн населения в николаевской России приходилось всего 22 тыс. почетных граждан. Круг интересов российского «третьего сословия» был еще весьма ограниченным.

«1840 год. Господи благословил меня, перешедшего из 40-калетнего мещанского сословия ныне на наступающей 1841 год в чухломские 3-й гильдии купцы…

1841 год. Февраля 4-го дня во вторник на масляной продано из лавки товару 1068 руб. 29 коп., более всех прочих годов. Потому, что у нас ныне крупный сухой судак был почти у одних, коего куплено к масляной 150 пудов, стерлядей осталось на великий пост не более 12 пуд. 14 фунт., судаков сухих не более 50 пудов с мелкими, коих было и означенных 150-ти пудов еще мелких 60 пудов. Итого вышло перед масляной и на масляной рыбы, судаков сухих, 160 пуд, стерлядей 80 пуд, севрюги коренной 76 пуд, малосольной, 24 пуд. 38 фунт. Судаков свежих, 15 пудов. А без меня 15 числа января в четерток был выбран я городским обществом в городские головы, которое почтило выбором. („Памятная книга города Чухломы мещанина Ивана Васильевича Июдина, с 1841 года купца, содержащая на 50 листе рождения детей и разные для его и семейства его прошедшие сличай и достопамятные дела и мысли, к склонности его ума относящиеся. //Губернский дом. Кострома, 2001. № 3. С. 36)“. „25 Октября. Был на вечеринке у Пелагеи Семеновны по зову, где было много хорошеньких нимфочек, с коими танцевали, веселились и шутили; и я очень был весел, потому что прежде были в желтом доме, где полдюжины осушили залихватского пива. На вечеринке ж были недолго, потому, что время нас призывало в желтый дом, где у нас удовольствия рекою протекали; но, однако, мы все осушили, т. е. две бутылки цымлянского и 5 бут. меду. Но я остался чист, т. е. не проиграл ни копейки. На вечеринке ж кто то еще при нас выбил стекла и чуть-чуть не ушиб милых существ“.

(Дневник опочецкого обывателя Ивана Игнатьевича Лапина, веденный с 1817 по 1836 гг. //Труды Псковского археологического общества. Псков. 1915. Вып. 11. С. 69)».

Российский обыватель в меру наживался и веселился, почитывая романы Загоскина и Фаддея Булгарина. Но в сфере технического прогресса Россия стала утрачивать завоеванные в XVIII в. позиции. По производству железа в результате промышленной революции Англия в начале XIX в. (250 тыс. тонн) оставила Россию далеко позади (160 тыс. тонн) и вытеснила ее с мировых рынков. К 1860 г., несмотря на все успехи, общий объем промышленной продукции России составлял 1, 7 % мирового производства и уступал той же Англии в 18 раз. Войну 1812–1815 гг. Россия и Франция вели одинаковым оружием, однако, уже к середине века Англия и Франция обладали качественно новым паровым флотом и нарезными винтовками; в России же при колоссальных расходах на армию (в мирное время — 40–50 % бюджета) на создание новых видов оружия тратилось только 3 % от этой суммы.

В военно-технической сфере количественный и качественный рост производства тормозился системой казенных заказов и дотаций отсталым уральским заводам. Развитию других отраслей при очевидном преимуществе вольнонаемного труда (его производительность была в 2–3 раза выше подневольного) препятствовал весь крепостнический уклад империи. «Новые русские», т. е. в ту пору крепостные предприниматели (Морозовы, Прохоровы) вынуждены были скрывать свои капиталы, заключать сделки через подставных лиц, «откупаться» от рекрутской повинности, при этом находясь в полной зависимости от барина. Система паспортов и отпускных «билетов» мешала формированию рынка рабочей силы, да и барин в любое время мог вернуть своих отходников; так что пришлось издавать специальный закон 1835 г., запрещавший помещикам отзывать их крепостных до истечения срока договора с владельцами фабрик. В то время случались анекдотические ситуации, когда крепостной «фабрикант» на свое предприятие, юридически принадлежавшее барину, нанимал крепостных односельчан (зарплату они отдавали помещику в качестве оброка), а своего барина «устраивал на работу» в качестве надсмотрщика за собственными крепостными, сам при этом оставаясь его собственностью. На казенном языке учебников это в советское время называлось «несоответствием производительных сил производственным отношениям».

«Крестьянский вопрос»

Российский барин находился, как правило, на службе, но помимо жалованья получал доход от имения в виде оброка (более характерного для Нечерноземья), барщины (на плодородных землях) или их сочетания. В большинстве случаев хозяйством повседневно он не занимался — на то были управители и старосты — но и расходов не нес, ведь труд крепостных был даровым. Увеличивались посевные площади за счет освоения районов Южной Украины и Северного Кавказа. Появились новые культуры: картофель, подсолнечник, сахарная свекла. С 20 до 70 млн пудов вырос экспорт хлеба; увеличился его оборот на внутреннем рынке — ввоз сельскохозяйственной продукции в Москву возрос в первой половине века в 5 раз. В нечерноземных губерниях начался массовый отход на промыслы и заработки: в «отходниках» к середине XIX в. числилось 1300 тыс. крестьян.

Как известно, 18-летний Евгений Онегин «был глубокий эконом» и хорошо знал, что основу национального богатства составляет не «золото», а «простой продукт» сельского хозяйства. Но «Отец понять его не смог / И земли отдавал в залог». Роман Пушкина не случайно назван «энциклопедией русской жизни». Быт светского человека в столице (ресторан, театр, бал, роскошный кабинет, «в последнем вкусе туалет», модная стрижка, заботы иностранцев-гувернеров, содержание дома, слуг, лошадей для выезда) неизбежно требовал постоянных и значительных расходов. Для этого «простой продукт» из вотчины надо было реализовать на рынке. Но трудно представить Онегина интересущимся ценами на рожь на бирже или Пьера Безухова, в компании с Анатолем Курагиным торгующим свеклой или водкой. Только немногие хозяева пытались заниматься агрономией и покупали первые сельскохозяйственные машины. Но интенсификация крепостного хозяйства наталкивалась на незаинтересованность крепостных в более производительном труде.

Большинство помещиков предпочитали идти простым путем: повышали денежные оброки (в имениях графа Воронцова они возросли в 5–6 раз, у князя Юсупова — в 19 раз) и увеличивали барщину до 5–6 десятин на крестьянский двор. Расширение барской запашки и увеличение повинностей давали кратковременный эффект, но в итоге разоряли и крестьян, и самого помещика. Приходилось делать займы у «процентщиков» или, как отец Онегина, «жить долгами», т. е. закладывать земли и крестьян в Государственный заемный банк или Опекунский совет. Так поступил и помещик Александр Сергеевич Пушкин: в 1831 г. перед свадьбой с Натальей Николаевной Гончаровой он заложил свое село Кистенево с 200 «душ» за 40 тыс. рублей.

Предполагалось, что на полученные средства помещик улучшал свое хозяйство, но на деле он, как родитель Евгения Онегина, «давал три бала ежегодно / И промотался наконец», — в результате чего сын отказался от обремененного долгами наследства. Онегину еще повезло — досталось имение дяди; другим приходилось рассчитываться с долгами: «Левочка, неужели и теперь будет у тебя выходить по 1000 рублей серебром в месяц?.. Уж конечно ты бы убавил лошадей и людей… Сколько ты получил и сколько уплатил из долгов своих?» — переживала жена жандармского генерала Л. В. Дубельта. А Дубельт, помимо акций и немалого жалованья, был еще и владельцем 2 тыс. «душ». 70 % российских помещиков были мелкопоместными (до 20 «душ»), как Н. В. Гоголь и герои его «Мертвых душ», и «жить по-дворянски» им было еще сложнее.

К концу дореформенной эпохи помещики заложили 7, 1 млн «душ», т. е. 65 % всех помещичьих крестьян в России. «Бизнес» Павла Ивановича Чичикова как раз и состоял в том, чтобы таким образом выручить по 40–60 рублей за каждую почти даром доставшуюся ему «мертвую душу».

В начале николаевской эпохи правительство задумалось над решением «крестьянского вопроса», чему способствовали и крестьянские волнения: мужики верили, что новый государь после коронации переведет их в казенное ведомство с «прощением» всех государственных податей, а «посему больше работать и платить помещикам оброков не следует». Сам Николай искренне хотел отменить крепостное право, называл его «злом» и, показывая на тома собранных им материалов по этому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Он еще в 1827 г. предложил «составить проект закона для прекращения личной продажи людей». Но здесь российский самодержец впервые столкнулся с почтительной, но жесткой оппозицией своих слуг. Члены Государственного совета указали монарху, что «существующая в России система крепостничества тесно связана со всеми частями государственного тела: правительственной, кредитной, финансовой, права собственности и права наследственного». Поэтому, признавая совершенно необходимым создание нового закона о состояниях, они считали наиболее правильным не спешить и поручить анализ имеющихся материалов и подготовку проекта закона особому Комитету.

Началась неспешная подготовка проектов, которые долго путешествовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, полагавшему, что крепостное право является «заповедным наследством… древнего порядка главных состояний» и тесно связано с «твердостию» государственного строя. Вследствие этого, с его точки зрения, все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в Департаменте законов и Общем собрании Государственного совета закончились только в 1833 г.

Николай I подписал указ о запрещении продажи помещичьих крестьян без земли и дворовых за частные долги их владельцев и запрете разделения семей — с разрешающими это делать оговорками: при передаче по наследству, в качестве дара или приданого.

В дальнейшем ситуация повторялась неоднократно. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять «секретных комитетов» из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837–1841 гг.: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губернские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестьянам было передано 5 млн десятин земли, для них создавались на случаи неурожая «хлебные магазины» — склады и вводились принудительные посевы картошки, что вызвало «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничивалось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; крепостные получили право выкупаться на свободу при продаже имения с торгов, приобретать недвижимую собственность с согласия помещиков.

Почему же назревшие и частично даже подготовленные реформы ни при «либеральном» Александре I, ни при консерваторе Николае I так и не были осуществлены? Александр I не случайно говорил об отсутствии «деловых людей»: в среде высшей бюрократии не более десятка человек сочувствовали реформам, остальные — около 700 — им активно сопротивлялись. Чиновники, реально имевшие власть (министры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное начальство), — потомственные дворяне, крупные и средние землевладельцы совершенно не стремились к радикальной перестройке и больше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил крупный чиновник Модест Корф: «…не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, более проживем». Попытки преобразований тонули в недрах секретных комитетов, состоявших из тех же сановников.

Речь Николая I заседании Государственного совета 30 марта 1842 года: «Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если вместе с тем и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию, а с ним связать ненарушимое охранение вотчинной собственности на землю».

На министров можно было и прикрикнуть — Николай умел это делать. Однако он сам не мог просто перешагнуть через интересы дворянства — и это заставляло его откладывать решительные меры в отношении крепостного права. К тому же к реформам не была готова большая часть дворян. Молодой Александр Герцен и его друзья-студенты стыдились карательной политики царизма: «Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков…» Но за спорами западников и славянофилов в столичных салонах, предлагавших свои — весьма различные — пути либерализации существовавшего строя, стояла масса «героев своего времени», не представлявших себе иной жизни и иных порядков.

Вдали от столицы интеллектуальные споры заменялись более простыми развлечениями, которые потом вспоминали люди николаевской эпохи: «..ездили друг к другу в гости по грязи верхом на обывателях из евреев, стреляли в них клюквой, провинившемуся перед ними статскому мазали лицо горчицей или заставляли выпить смесь вина с пивом, уксусом и елеем».

«Утром от нечего делать идем (не по службе) в манеж смотреть смены. Из манежа отправляемся на квартиру эскадронного командира. Там на столе уже приготовлены кильки, доставленные полковым маркитантом Мошкой, ветчина туземного изготовления, яйца и очень объемистый графин водки, настоянной на каких-нибудь корках. Любезный хозяин, приглашая гостей закусить, говорит немецкую пословицу, которая гласит, что один шнапс это не шнапс, два шнапса также не шнапс и только три шнапса составляют полшнапса. Молодежь, слушая такие остроумные речи, поучается, и графин опоражнивается живо. Так проходит время обеда. Ровно в два часа денщик ставит на стол борщ из курицы, потом дает рубленные котлеты и неизбежные сырники или блинчики. Гости кушают с большим аппетитом, то и дело прикладываясь к графину. После сытного обеда является потребность отдохновения. Все расходятся по квартирам до чая; вечером снова идут к эскадронному командиру. Там устраивается пулька в преферанс… Молодежь группируется около другого столика, на котором красуется объемистая баклага белого рома. Разговоры идут, разумеется, о „бердичевских временах“, когда существовали гусарские дивизии, молодецких попойках, шалостях, лихих атаках, дуэлях и т. д… М. рассказывал, в чем заключается игра в кукушку. Гусары бросали жребий: кому быть стрелком, кому кукушками. Стрелок становился среди темной комнаты с заряженным пистолетом в руках, остальные крались по стенам и кричали „куку“. При этом слове раздавался выстрел, но представлявший кукушку, крикнув „куку“, спешил перебегать на другое место; таким образом, несчастные случаи бывали редко, а если они случались, то их относили к простой неосторожности и дело кончалось ничем. Так изумительно однообразно проходили наши дни. Читать книги или газеты не было в обыкновении».

(Попов Н. А. Воспоминания кавалериста //Исторический вестник. 1891. № Ц. С. 370–379).

Мнение большинства выразил Н. М. Карамзин, используя аргументы из теорий «века Просвещения». В статье 1802 г. «Приятные виды, надежды и желания нашего времени» он писал: «Чужестранные писатели, которые непрестанно кричат, что земледельцы у нас несчастливы, удивились бы, если бы могли видеть их возрастающую промышленность и богатства многих так называемых „рабов“… Просвещение истребляет „злоупотребления“ господской власти, которая по нашим законам не есть тиранская и неограниченная. Российский дворянин дает нужную землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданском отношении, помощником в бедствиях случая и натуры — вот его обязанность! За это требует от них половины рабочих недель — его право!» Основная масса провинциального дворянства считала так и в середине XIX в.