Bline lemon jefferson

СЛЕПОЙ ЛЕМОН ДЖЕФФЕРСОН

Перевод Илья Кормильцев

I

Вот идет Слепой Лемон Джефферсон, тук-тук-тук постукивая клюкой. Вот идет Слепой Лемон Джефферсон, тук-и-тук-и-тук постукивая клюкой. Видишь ли ты там, вдали, кукурузное поле, где поспело зерно? А за кукурузой — поляну, где лиана кудзу душит старый явор, и две лоснящихся черных вороны, словно две мадонны, уселись рядком? Вот к этому-то кривому стволу усталый негр прислонит жестяную гитару, а другою рукой нащупает корень, узловатый и старый, поднявшийся над иссушенной землей, будто вздутая жила, налитая кровью гибких юных корней, и взгромоздится на него, словно третий черный ворон, самый большой.

II

Проведи неровно по струнам гитары — сбивчивый звук повиснет в воздухе и растает, сбивчивый звук жестяной гитары, гонимый ветром как перекати-поле, бесприютный, как блудный сын, и какого цвета тогда убийство? Вой плакальщицы, обернутый в саваны цвета побоев, синяков и свернувшейся крови, залитый потоками кларета, кошенили и пурпура. Последний крик гитарного грифа, сдавленного рукой душителя; вот пальцы разжались и скрылись в левом кармане брюк, и тогда второй черный кулак, калечивший полое тело, успокаивается и ныряет в карман на противоположной стороне. Вот уже все они попрятались в норы: десять убийц, улизнувших от полуденного солнца, клюющего с небес понурые поля.

III

Загляни в глаза Слепому Лемону Джефферсону! Загляни в плоть вывернутых век и в свернувшиеся как творог белки! Не отводи глаз, не ведай страха, ибо Слепой Лемон Джефферсон не видит тебя! Смотри! Вместо глаз у него пара монет! Смотри! Вместо глаз у него пара пробок из жести размером с пятак. Каждая пробка покрыта пленкой, молочно-розовой и синевато-белесой, словно осколки разбитой устрицы — перламутром, мутной переливчатою мережей, поймавшей в плен все опенки спектра. О, это опалы катаракт, что похитили ясность очей, сделав Лемона Джефферсона слепцом.

IV

Встань и воззри! Се — земля, что могла бы стать делянкою Господа, да только вот не вышло ни хрена. Стучите ручками метел в крышу небес. Вытравите оттуда шелудивого Бога, что сидит в своей конуре с незапамятных пор, словно шавка, — с тех пор, когда еще райский сад не зарос пыреем и плевелами, репьями и кудзу, чертополохом и ползучим вьюнком. О, Боже Верный и Правый, прости своих заблудших овец! Мы—дети страданья и веры, мы блеем у врат твоего Царства, отвори, а не то нам конец. Пусти нас под кров. Пусти нас под кров. Пусти нас под кров.

V

А теперь подивимся тому, как подобна сутулость стариковского тела изгибу явора, склонившегося низко к земле. Слепой Лемон Джефферсон страдает в мире, лишенном света, но брызжущем звуком. Он слышит, как трещит могучий стан явора под напором тугого корсета кудзу. Он слушает и слышит, как древние конечности древа скрипят, уступая цепкой хватке лианы-убийцы. Он слышит, как корни медленно выдираются из земли, по мере того, как ствол склоняется все ниже и ниже. Он слышит в этих звуках страдания собственной плоти, томящейся в узах—трещат хребет и ребра, опутаны члены, уколы удушья, в стиснутой, придавленной и прибитой к земле разящим бичом ударов судьбы груди. О, и вот сей плод страданья, слепой и живущий всю жизнь в кровавом мраке, вынужден вновь и вновь невольно проживать в воспоминаньях все былые невзгоды, и это — последняя капля в чаше его мучений. И ныне под старым явором, в объятьях его скрученной тени, Слепой Лемон Джефферсон вспоминает времена, когда его сапоги были начищены до блеска, и поля были жёлтыми, и даже темной ночью хоть одна звезда да светила, или луны ломоть, или в лампе фитиль.

VI

Вот едет верхом Главный Надсмотрщик -

Щелк-щелк-щелк-пощелкивает кнутом

Берегись, это сильно злой Главный Надсмотрщик-

Щелк-щелк-щелк-пощелкивает кнутом

«Смит энд Вессон» заткнут за пояс -

Работай, ниггер, живей, не то сам знаешь, что будет потом.

Мне было четырнадцать, когда я сбежал из дома

В тыща девятьсот двадцать восьмом

Перебрался в Кларксдейле через реку,

Устроился на плантацию батраком,

Уходил на работу и возвращался в потемках,

Мне казалось, что скоро я стану кротом.

Однажды утром мне сообщили-

Я говорю: «Начальник, моя старушка-мать померла!

Мы косили сено и тут мне сообщили -

Так вот, начальник, моя бедняжка-мать померла!»

А начальник сказал: «Ниггер, живо хватайся за вилы,

Не то мамаше недолго скучать без тебя!»

«Чтоб тебя дьявол забрал, Босс!»

Белые пальцы тут же легли на курок

Я ни с того, ни с сего подумал: «Убивать — это грех»

И обернулся, прежде чем раздался щелчок,

А потом я вспомнил, что завтра

Мне стукнет всего пятнадцать,

И ударил надсмотрщика вилами

В бок.

VII

Я прикинул, и вышло, что до границы Арканзаса, не больше четверти мили... и реку переплыть... от берега до берега... еще раз столько же... «Смит энд Вессон» я прихватил как мою законную добычу. Еще старушку-гитару взял... что стояла к дереву прислоненная... и зашагал по дамбе... не мешкал ни минуточки. Ты и сказать бы не успел «Боссу в брюхо воткнули вилы»... или же «Господи, не дай утонуть мне бедняжке!»... ну, шел я все и шел... по воде как посуху... плавать-то я так и не научился... минут двадцать пять, похоже, шел совсем под водой и не дышал.

Вышел я в Теннеси.

Но уже на десятой миле я совсем ослеп. Зрение мое заблудилось, потерялось — поди, где-нибудь под водой так и плавает... мои глаза... белые как саван, промыты до слепоты прямо в глазницах омовением мутных вод Миссисипи... к тому же не забывайте... кровавое бремя... унесли прочь... речные волны... и грех мой стал мне ненавистен... рукавицы грешника сошли, словно кожа с рук... река, залитая кровью босса... усыпанная глазными яблоками... ослепление через омовение... ну, да и помолимся и забывать не будем, что были они точь-в-точь по размеру глазниц... где когда-то сверкали мои зрачки... а теперь там свеженькие катаракты, маленькие, белые и круглые, словно плоть Христова... О, Евхаристия!...О, Таинство Пресуществления!... тонкая освященная облатка.

Большая рыба бьется в тине... на дне реки Миссисипи, словно кто-то прибил ее ко дну гвоздями... кракен во мраке... О, Боже... два речных опала, налитых кровью... вращаются и подмигивают, вращаются и подмигивают, вращаются и подмигивают... О, Боже...

VIII

А затем я все шел и шел по дамбе, миль шестьдесят отмахал всего. А ловила меня, приятель, целая тыща народу. Ты мне уж поверь: не одна только Кларксдейлская плантация на охоту вышла, куда там! В краях этих никого не линчевали с тех пор, как Уилли Крисчена поймали пару лет назад, когда тот затеял обокрасть семейку Сальде. Босс Гроби, братья Шульц, Верной Кэл-лихан — все помогли собаками и людьми. Из Ферн-Вэлли доставили одного мастера выслеживать беглых негров, и к полудню охота уже шла полным ходом от самой дамбы и вдоль всего берега. Слушайте и знайте, что ни один из всех этих ловцов, ни одна из всех этих ищеек, ни один из пропылившихся мужчин и мальчишек, набившихся в кузова грузовиков, нажравшихся до усрачки какого-то говна и размахивающих в воздухе ружьями, словно это были детские пугачи — а в машинах грохочут канистры с безином, черт, столько безина, что можно целый сарай ниггеров спалить, ну и веревка, боже, столько веревки, что запросто можно накинуть петлю на луну, стянуть ее с неба и связать, как хрюшку перед забоем, — так вот, чтоб мне провалиться, никому из всей этой братии и в голову не пришло, что я мог вот так взять и живым через реку перебраться. К сумеркам все сошлись во мнении, что теперь осталось только сидеть и ждать, на какую дамбы речной волной выкинет мою черную гре-баную тушку. Стоит ли упоминать, что ищейки вы-ы-ы-ы-ли от обиды, охотники на негров ругались на чем свет стоит от разочарования, а толпа обратила свои налитые кровью буркала... в сторону... полей... чувствуя себя обманутой.

IX

Жирная ряшка солнца выкатилась на небеса,

Длинные тени деревьев лежат на земле.

И вот на том самом сучке,

Куда я повесил мой жестяной инструмент

Безжалостным утром

Повис, раскачиваясь на ветру,

Черный дымящийся человек.

А звали его Джук Бой Боннер...по крайней мере, мне так рассказывали. Я всю эту историю про ищеек, следопытов и суд Линча узнал только через несколько лет, когда вернулся в эти края, уже прославившись в Чикаго как слепой блюзмен... ну и местечко этот Чикаго... ну и местечко...

X

Его дорога темна и пустынна,

И нет у него кадиллака,

Его дорога темна и священна,

И нет у него кадиллака -

Это черное небо — слепой его глаз,

А луна — на нем катаракта.

XI

Ну, а потом Чикаго спекся, и вот уже в Центральном Мемфисе взгромоздился я на бочонок с соленьем и настраиваю мою любимую домодельную жестяную гитару, какие все ниггеры на плантациях делали — в старые добрые времена, в старые добрые времена сидел я на бочке.

Девять струн, стибренных из пи-аа-нина сестры босса, натянутых поверх сосновой плашки, смазанной скунсовым жиром (или енотовым, что ли?). Честно говоря, врать не буду, жир тоже был ворованный. Каждую ночь, как гасли огни, подбирался я к старому покосившемуся сараю, и с крыльца через окошечко дотягивался с трудом до банки (истинную правду говорю), а затем отливал из нее чуток в ворованный половник.

Сидя в темноте рабского моего приюта, я макал ветошь, которая тоже, по чести говоря, была ворованной, в темную вязкую жидкость и втирал ее изо всей силы в ненасытную сосновую плашку.

XII

Ну вот, а потом и Мемфис спекся и стал делом прошлым, и чертово солнце вновь печет мне затылок, а на дворе 1929 год. В тот самый день чувствовал я себя, словно ангел легкокрылый, черный, слепой, сидя на фанерной коробке на задворках Элизиума, стряхивая клещей и птичье дерьмо с моего уныло поникшего оперенья и наигрывая для тебя колыбельную на обглоданном рыбьем хребте.

Аллилуйя! Аллилуйя! Я в Буффало-Спрингз и в карманах у меня ни хера! Но именно здесь одним воскресным утром на собрании баптистской конгрегации звук гитары, на которой кто-то играл ловко и быстро, коснулся моих ушей и вознес меня над зловонной бездной моей слепоты. Он сказал: «Меня звать Хопкинс, Сэм». Сказал: «Мой папаша сбежал с Кларксдейлской плантации. Жу-у-уткий был урод».

Я сказал, чтобы он залазил в кузов грузовика, где я сидел, да! И мы тут же поняли, что сра-бо-та-ем-ся! Ага! И он поиграл чуток в кузове того грузовика, и я поиграл тоже, и вот, следом за Саннилендом Слаймом, Слепым Снуксом Иглингом и Лайт-нингом Хопкинсом, мы снялись с места, оставив чертовых ангелов сторожить нагретые нашими задницами места.

Короче говоря... мы вместе свалили из Буффало-Спрингз.

XIII

Снукс Иглинг ослеп из-за опухоли мозга. У него за этим не было никакой религиозной подоплеки, как у меня с моими глазами.

XIV

И мы вернулись в Чикаго.