Социальные давления на автономию науки

Анализ роли науки в нацистском государстве обнаруживает следующие элементы и процессы. Расширение господства одного сегмента социальной структуры — Государства — подразумевает требование первичной лояльности к нему. Ученых, как и все других людей, призывают отказаться от приверженности всем институциональным нормам, которые, по мнению политических властей, вступают в противоречие с нормами Государства[240]. Нормы научного этоса должны быть принесены в жертву, поскольку требуют отрицания политически насаждаемых критериев научной достоверности или научной ценности. Экспансия политического контроля приводит, таким образом, к утверждению конфликтующих лояльностей. В этом отношении реакции набожных католиков, оказывающих сопротивление попыткам политической власти переопределить социальную структуру и внедриться в заповедные территории, традиционно принадлежавшие религии, — явление того же порядка, что и сопротивление ученого. С социологической точки зрения, место науки в тоталитарном мире является в значительной мере таким же, как и место всех других институтов, за исключением возобладавшего надо всем Государства. Базисное изменение в этом случае состоит в перемещении науки в новый социальный контекст, где она время от времени вступает в противоборство с лояльностью к государству. Так, например, сотрудничество с неарийцами переопределяется как символ политической неблагонадежности. В либеральном порядке такого рода ограничения науки не возникает. Ибо в такого рода структурах за неполитическими институтами закрепляется существенная сфера автономии, степень которой, разумеется, изменчива.

Следовательно, конфликт между тоталитарным государством и ученым проистекает отчасти из несовместимости этики науки с новым политическим кодом, который навязывается всем людям, независимо от их профессионального кредо. Этос науки[241] заключает в себе функционально необходимое требование, чтобы теории, или обобщения, оценивались под углом зрения их логической непротиворечивости и согласия с фактами. Политическая этика обычно привносит до той поры нерелевантные критерии расы или политического кредо теоретика[242]. Современная наука сочла личностные критерии потенциальным источником ошибки и разработала безличные критерии для недопущения такого рода ошибок. Теперь ее призывают выступить с утверждением, что некоторые ученые в силу своих вненаучных принадлежностей a priori неспособны ни к чему, кроме иллюзорных и ложных теорий. В некоторых случаях от ученых требуют согласия с суждениями некомпетентных в науке политических лидеров, касающимися вопросов науки. Однако такая политически целесообразная тактика идет вразрез с институционализированными нормами науки. Последние, между тем, отбрасываются тоталитарным государством как “либералистские”, “космополитические” или “буржуазные” предрассудки[243], ибо они с трудом интегрируются с кампанией насаждения непререкаемого политического кредо.

С более широкой точки зрения, этот конфликт представляет собой фазу институциональной динамики. Наука, приобретшая значительную степень автономии и развившая институциональный комплекс, требующий преданности от ученых, сталкивается теперь с тем, что внешняя власть бросает вызов как ее традиционной автономии, так и принятым в ней правилам игры — короче говоря, ее этосу. Чувства, воплощенные в этосе науки — описываемые такими понятиями, как интеллектуальная честность, неподкупность, организованный скептицизм, бескорыстность, безличность, — грубо попираются новым набором чувств, который навязывается в сфере научных исследований Государством. С переходом от прежней структуры, в которой существовали ограниченные центры власти, сосредоточенные в различных областях человеческой деятельности, к такой структуре, где существует одно-единственное централизованное сосредоточение власти над всеми аспектами поведения, представители каждой сферы начинают сопротивляться таким изменениям и пытаются сохранить первоначальную структуру плюралистической власти. Хотя ученого принято считать бесстрастным, безличным индивидом — а это и в самом деле может быть так в том, что касается его технической деятельности, — следует помнить, что ученый, как и все другие профессионалы, вносит огромные эмоциональные инвестиции в свой образ жизни, определяемый теми институциональными нормами, которые руководят его деятельностью. Социальная стабильность науки может быть гарантирована лишь при условии, что будут установлены адекватные способы защиты ее от изменений, навязываемых извне научного сообщества.

Процесс сохранения институциональной незапятнанности и сопротивления новым определениям социальной структуры, могущим поставить под вопрос автономию науки, находит выражение в еще одном направлении. Современная наука придерживается базисного допущения, что научные положения “неизменны вне зависимости от индивида” и группы[244]. Однако в насквозь политизированном обществе — где, как говорит один нацистский теоретик, “признается всеобщее значение политического”[245], — это допущение начинает оспариваться. Научные открытия считаются всего лишь самовыражением расы, класса или нации[246]. Поскольку такие доктрины получают хождение среди обывателей, они провоцируют общее недоверие к науке и умаление престижа ученого, открытия которого начинают казаться произвольными и непостоянными. Эта разновидность антиинтеллектуализма ставит под угрозу социальную позицию ученого и обычно встречает с его стороны довольно энергичный отпор. На идеологическом фронте тоталитаризм также влечет за собой конфликт с традиционными допущениями современной науки.