Постановка проблемы, с опорой на Альфреда Маршалла

Мне и лично, и в профессиональном плане было приятно получить приглашение выступить с этими лекциями. Но если личной моей реакцией была искренняя и скромная признательность за оказанную мне честь, на которую я не вправе был рассчитывать, то в моей профессиональной реакции скромности не было и в помине. Социология, как мне казалось, имела полное право предъявить заявку на участие в этом ежегодном памятном мероприятии в честь Альфреда Маршалла, и я счел добрым знаком, что университет, до сей поры не принимавший социологию в своих стенах, оказался таки готов приветствовать ее в качестве гостьи. Возможно – и эта мысль не дает мне покоя, – социологии в моем лице предстоит здесь выдержать проверку на прочность. Коли так, я не колеблясь полагаюсь на вас в том, что вы будете безупречно справедливы в ваших суждениях и будете считать всякое достоинство, которое обнаружите в моих лекциях, доказательством академической ценности той науки, которую я исповедую, в то же время трактуя все, что покажется в них незначительным, банальным или непродуманным, как следствие недостатков, свойственных мне лично и не относящихся ни к кому из моих коллег.

Я не буду отстаивать релевантность своего предмета сегодняшнему событию, выдавая Маршалла за социолога. Как только в нем иссякла его первая любовь к метафизике, этике и психологии, он посвятил свою жизнь развитию экономики как самостоятельной науки и совершенствованию ее особых методов исследования и анализа. Он намеренно выбрал путь, заметно отличный от того, по которому шли Адам Смит и Джон Стюарт Милль, и настроение, в котором был сделан этот выбор, нашло отражение в инаугурационной лекции, которую он прочел здесь, в Кембридже, в 1885 г. О вере Конта в единую социальную науку он сказал: «Несомненно, если бы таковая существовала, экономика бы охотно укрылась под ее крылом. Но ее не существует; и нет даже признаков ее появления. Нет пользы в праздном ожидании того, когда же она наконец явится; мы должны делать то, что можем, пользуясь ресурсами, которые у нас есть»[310]. Следовательно, он отстаивал автономию и превосходство экономического метода, превосходство, обязанное главным образом тому, что он пользуется мерилом денег, а это «настолько лучшее мерило мотивов, что никакое другое не в силах с ним тягаться»[311].

Маршалл, как вы знаете, был идеалистом, причем настолько, что, по словам Кейнса, «слишком заботился о том, чтобы творить добро»[312]. Чего я хотел бы в самую последнюю очередь, так это делать из него на этом основании социолога. Действительно, некоторые социологи страдали схожим недугом доброхотства, часто шедшим во вред их интеллектуальной работе, но я терпеть не могу, когда, отличая экономиста от социолога, говорят, что первый должен руководствоваться умом, а второй может идти на поводу у своего сердца. Ибо каждый честный социолог, как и каждый честный экономист, знает, что выбор целей или идеалов происходит вне пределов социальной науки – в области социальной философии. Между тем идеализм пробудил у Маршалла страстное желание поставить экономическую науку на службу политике, используя ее – насколько может законно использоваться наука – для всестороннего раскрытия природы и содержания проблем, с которыми приходится иметь дело политике, и для оценки относительной эффективности альтернативных средств достижения заданных целей. Но он понимал, что даже если речь идет о проблемах, естественно трактуемых как экономические, экономическая наука не может в полной мере справиться с этими двумя задачами в одиночку. Ведь это требует учета социальных сил, а они так же ускользают от попыток приложить к ним измерительную рейку экономиста, как мячик для игры в крокет – от ударов, которые тщетно пыталась нанести по нему Алиса головой своего фламинго. Наверное, именно поэтому Маршалл временами чувствовал совершенно необоснованное разочарование в своих достижениях и даже выражал сожаление, что предпочел экономику психологии – науке, которая могла бы подвести его ближе к пульсу и источнику жизненных сил общества и дать более глубокое понимание человеческих устремлений.

Можно бы было привести много высказываний, в которых Маршалл вынужден говорить об этих неуловимых факторах, в важности которых он так непоколебимо был убежден, но лучше я ограничу свое внимание одним очерком, тема которого близко соприкасается с темой, выбранной мною для этих лекций. Это доклад «Будущее трудящихся классов», прочитанный в 1873 г. в Кембриджском клубе реформ и переизданный в мемориальном томе под редакцией проф. Пигу. Между двумя изданиями есть некоторые текстовые различия, которые, насколько я понимаю, следует отнести на счет исправлений, внесенных самим Маршаллом уже после того, как первоначальная версия была издана в виде брошюры[313]. Об этом очерке мне напомнил коллега, проф. Фелпс Браун, который использовал его в своей инаугурационной лекции в ноябре прошлого года[314]. Столь же хорошо он подходит для моей сегодняшней цели, поскольку в нем, исследуя один из аспектов проблемы социального равенства с точки зрения экономических издержек, Маршалл вплотную подошел к границе, за которой простирается территория социологии, пересек ее и совершил краткую вылазку на другую сторону. Этот его поступок можно истолковать как призыв к социологии выслать навстречу ему эмиссара, который сошелся бы с ним на границе и сообща с ним приступил к задаче превращения ничейной земли в общую почву. Мне достало самонадеянности ответить на этот вызов и отправиться – как историку и социологу – к экономической границе этой общей темы, проблемы социального равенства.

В своем кембриджском докладе Маршалл задался вопросом, «есть ли прочные основания считать, что для окультуривания трудящихся классов есть пределы, за которые оно выйти не в состоянии». Он говорил: «Вопрос не в том, будут ли в конечном счете все люди равными – ибо наверняка не будут, – а в том, не может ли прогресс продолжаться неуклонно, пусть даже и медленно, до тех пор, пока каждый человек, по крайней мере по роду занятий, не станет джентльменом. Я думаю, что это возможно и что так оно и будет»[315]. Его вера покоилась на убеждении, что отличительной чертой трудящихся классов является тяжелый и чрезмерный труд и что объем такого труда можно существенно уменьшить. Оглядываясь вокруг, он находил свидетельства того, что искусные ремесленники, чей труд не умерщвлял и не разъедал душу, уже поднимались к тому состоянию, которое он предвидел как конечное достижение всех. Они учатся, говорил он, ценить образование и досуг больше, чем «простое увеличение заработка и материальных удобств». В них «неуклонно развиваются независимость и мужественное уважение к себе, а следовательно, и обходительное уважение к другим; они уверенно берут на себя частные и общественные обязанности гражданина; в них неуклонно крепнет понимание той истины, что они люди, а не производящие машины. Они все больше становятся джентльменами»[316]. Когда техническое развитие сведет тяжелый труд к минимуму, а этот минимум будет распределен в небольших долях между всеми, тогда «трудящиеся классы, поскольку речь идет о людях, вынужденных выполнять такую избыточную работу, будут упразднены»[317].

Маршалл понимал, что его могут обвинить в принятии идей социалистов, чьи труды, как он сам говорил, он изучал в этот период своей жизни с большой надеждой и с еще большим разочарованием. Так, он говорил: «Рисуемая здесь картина будет в каких-то отношениях напоминать картины, предложенные нам Социалистами, этим благородным кружком простодушных энтузиастов, приписавших всем людям неограниченную способность к тем самозабвенным добродетелям, которые они нашли в собственных сердцах»[318]. В ответ на упреки он говорил, что его система в корне отличается от социализма, так как сохраняет основные принципы свободного рынка. Вместе с тем он утверждал, что государству в какой-то мере придется применять силу принуждения, чтобы осуществить его идеалы. Оно должно заставить детей ходить в школу, поскольку необразованные не могут оценить и, следовательно, свободно выбрать те блага, которые отличают жизнь джентльменов от жизни трудящихся классов. «Оно обязано заставить их и помочь им сделать первый шаг наверх; и оно обязано помочь им, если они того пожелают, сделать много шагов наверх»[319]. Заметьте, что принудителен только первый шаг. Как только способность к выбору создана, наступает черед свободного выбора.

Статья Маршалла строилась вокруг социологической гипотезы и экономических расчетов. Расчеты давали ответ на его исходный вопрос, показывая резонность ожидания того, что мировых ресурсов и производительности хватит, чтобы обеспечить нужную материальную базу, которая дала бы каждому человеку возможность быть джентльменом. Иными словами, издержки, связанные с обеспечением всеобщего образования и уничтожением тяжелого и чрезмерного труда, могли быть погашены. Никакого непреодолимого предела для окультуривания трудящихся классов не было, по крайней мере с той стороны, которую описывал Маршалл. Работая с этими суммами, Маршалл пользовался обычными методами экономиста, хотя, конечно, применял их к проблеме, предполагавшей высокую степень спекулятивности.

Социологическая гипотеза не лежит вся на поверхности. Чтобы выявить ее целостную форму, нужны небольшие раскопки. Суть ее содержится в словах, которые я цитировал, но Маршалл дает нам дополнительный ключ, выдвигая предположение, что, говоря о принадлежности человека к трудящимся классам, «мы думаем скорее о воздействии, которое его работа оказывает на него, нежели о воздействии, которое оказывает он на свою работу»[320]. Это, конечно, совсем не то определение, какого следовало ожидать от экономиста, да и, по правде говоря, вряд ли вообще было бы правильно трактовать это как определение и подвергать пристальному и критическому анализу. Эта фраза имела целью ухватить интуитивный образ и указать на общее направление, в котором двигалась мысль Маршалла, а это направление вело от количественной оценки жизненных стандартов в терминах потребляемых благ и услуг в сторону качественной оценки жизни в целом в терминах существенных элементов цивилизации или культуры. Он принимал как правильное и должное широкий диапазон количественного, или экономического неравенства, но осуждал качественное неравенство, или различие, между человеком, который был «по крайней мере по роду занятий джентльменом», и человеком, который таковым не был. Думаю, мы не исказим смысл, имевшийся в виду Маршаллом, если заменим слово «джентльмен» словом «цивилизованный». Ведь ясно, что в качестве стандарта цивилизованной жизни он брал условия, которые рассматривались его поколением как достойные джентльмена. Мы можем пойти дальше, сказав, что притязание всех на пользование такими условиями есть притязание на доступ к доле в социальном наследии, а это, в свою очередь, означает притязание на принятие в качестве полноценных членов общества, т.е. граждан.

Такова, на мой взгляд, социологическая гипотеза, неявно заключенная в очерке Маршалла. Она постулирует, что есть своего рода базовое человеческое равенство, связанное с понятием полноценного членства в сообществе – или, как я бы сказал, гражданства, – которое вполне совмещается с неравенствами, отличающими в обществе друг от друга разные экономические уровни. Иначе говоря, неравенство, заданное социально-классовой системой, может быть приемлемым при условии признания равенства гражданства. Маршалл не отождествлял жизнь джентльмена со статусом гражданства. Сделать это значило бы выразить его идеал в терминах законных прав, на которые могут претендовать все люди. А это, в свою очередь, возложило бы ответственность за честное и справедливое предоставление этих прав на плечи государства и, тем самым, привело бы шаг за шагом к актам государственного вмешательства, с которыми он бы никак не смог согласиться. Когда он упоминал гражданство как то, что искусные мастеровые приучаются ценить в ходе своего превращения в джентльменов, он имел в виду только входящие в него обязанности, но не права. Он мыслил его как образ жизни, вызревающий внутри человека, а не дарованный ему извне. Он признавал лишь одно несомненное право – право детей на получение образования – и одобрял применение государственного принуждения только для достижения этой цели. Он вряд ли смог бы пойти дальше, не поставив под угрозу собственный критерий отличения его системы от всех форм социализма, а именно: сохранение свободы конкурентного рынка.

Тем не менее его социологическая гипотеза лежит сегодня так же близко к сути нашей проблемы, как и три четверти века тому назад, и даже еще ближе. Базовое человеческое равенство членства, на которое, как я утверждаю, он намекал, обогатилось новым содержанием и обросло огромным множеством прав. Оно переросло в своем развитии те пределы, которые он предвидел и которых мог бы желать. Оно недвусмысленно отождествилось со статусом гражданства. И теперь, когда мы прояснили его гипотезу и сформулировали его вопросы, пора взглянуть, остаются ли ответы на них теми же самыми. Действительно ли это базовое равенство, содержательно обогатившись и воплотившись в формальных правах гражданства, все еще совмещается с неравенствами социального класса? Я предполагаю, что наше общество сегодня исходит из того, что они все еще совместимы, причем настолько, что само гражданство в некоторых отношениях стало творцом законного социального неравенства. Действительно ли до сих пор базовое равенство может создаваться и сохраняться, не посягая на свободу конкурентного рынка? Разумеется, нет. Наша современная система – система откровенно социалистическая, а вовсе не такая, чьи авторы, подобно Маршаллу, стремятся во что бы то ни стало отграничить ее от социализма. Но не менее очевидно и то, что рынок все еще функционирует – в установленных пределах. Тут мы имеем еще один возможный конфликт принципов, в котором необходимо разобраться. И, в-третьих, каковы следствия явного переноса акцента с обязанностей на права? Является ли это неизбежной характеристикой современного гражданства – неизбежной и необратимой? Наконец, я хочу еще раз задать исходный вопрос Маршалла, но уже в новой форме. Он спрашивал, есть ли пределы, за которые не может выйти окультуривание трудящихся классов, разумея пределы, установленные природными ресурсами и производительностью. Я спрошу, не обнаруживаются ли пределы, за которые не может выйти или вряд ли выйдет современное стремление к социальному равенству, и предметом моих размышлений будут не экономические затраты (этот жизненно важный вопрос я оставлю экономистам), а пределы, заложенные в самих принципах, рождающих это стремление. Но современное стремление к социальному равенству есть, на мой взгляд, позднейшая фаза эволюции гражданства, длившейся непрерывно последние 250 лет. Следовательно, первым делом мне надо подготовить почву для подхода к сегодняшним проблемам, несколько углубившись в недра минувшей истории.