О. Проскурин

НОВЫЙ АРЗАМАС - НОВЫЙ ИЕРАСУЛИМ

(религия общества " Арзамас")

//Новое литературное обозрение. 9 (1996), с. 73-129.

" Арзамасское общество безвестных людей" — уникальное для русской культуры явление. Никогда прежде и никогда после " Арзамаса" комически-игровое начало не приобретало столь изощренных форм и не выполняло столь значимых (во многих отношениях " жизнестроительных") функций.

Однако, как ни странно, арзамасская игра — именно как игра — почти не становилась предметом исследования. В отечественной традиции, в силу ряда причин, возобладал иной подход, о котором американский автор имел все основания сказать: " Русская и советская наука стремилась подчеркивать не столько юмористическое начало " Арзамаса", сколько его серьезную литературную, общественную и даже политическую направленность".

Пародийно-игровой компонент арзамасской культуры при таком подходе рассматривался как внешняя оболочка, мешающая проникнуть в подлинную — разумеется, " серьезную" — сущность арзамасской деятельности.

Весьма характерный, в своем роде классический образчик такого рода представлений можно найти в главе об " Арзамасе" (принадлежащей Б.С. Мейлаху) в академической Истории русской литературы: "...Все эти речи мало отличаются одна от другой, ибо авторы их старались подделаться под господствующую в Арзамасе манеру. И если бы мы не знали, что все эти забавы имели под собой серьезное основание — действительную ненависть к литературным реакционерам, защиту просвещения, отталкивание от национализма шишковского типа, то вся деятельность Арзамаса в самом деле казалась бы " навязыванием бумажки на Зюзюшкин хвост" (Писарев). Безотрадному впечатлению (! — О.П.) от арзамасских заседаний... способствует также стиль писанных секретарем Арзамаса Жуковским протоколов, в которых даже серьезным вопросам придана шуточная окраска" 3.

Арзамасская игра, как видим, не только лишалась права на исследовательское внимание, но и попросту относилась к числу " помех", препятствующих добираться до серьезной истины. Смысл игры при таком подходе, разумеется, не мог быть понят — да, собственно, никакого особого смысла в ней и не предполагалось. Безнадежная архаичность такой позиции, исходящей из представлений о заведомо второстепенной роли смеха в системе культуры, в " постбахтинскую" эпоху особенно очевидна.

Сколько-нибудь внимательное изучение материала не может не убедить в том, что игра, пронизывающая всю деятельность " Арзамаса" и вносящая в нее элемент импровизационности и непредсказуемости, была вместе с тем глубочайшим образом структурирована. " Арзамас" отказался от многих стеснительных установлений " нормальных" литературных обществ, чтобы добровольно подчиниться законам гораздо более глобальным и жестким — законам особого мироустройства. Не пожелав быть обычной литературной организацией, " Арзамас" захотел стать космосом.

Не случайно " Арзамас" изначально отождествил себя с городом и принял имя города. В космогонической мифологии город — символ и образ мира. Позднейшая идея " нового города", сохраняя связь с древнейшим мифологическим субстратом, знаменовала новый этап культурного сознания, предполагающий возможность отвлечения идеи от своего носителя. Образ " нового города" — один из фундаментальных образов новоевропейской культуры, связанный с идеей translatio — " переноса" известных свойств с одного центра цивилизации (как правило, находящейся в упадке или закончившей свое историческое существование) на другой. Европейская культура выработала три основные модификации идеи translatio — translatio religionis (перенос истинной религии), translatio imperii (перенос идеальной государственности и политической мощи) и translatio studii (перенос наук и истинной мудрости).

Представление о центрах, воплощавших некогда всю полноту перечисленных свойств, оказалось тесно связанным с тремя великими городами древности — Иерусалимом, Римом и Афинами. Поскольку всякий перенос свойств почти неизбежно предполагал и translatio nominis — перенесение названия города на новый объект, то неудивительно, что новоевропейская культура оказалась так богата " Новыми Римами" и " Новыми Афинами". Следует, однако, подчеркнуть, что перенос имени осуществлялся не столько в эмпирической реальности, сколько в идеологическом плане и в идеологически насыщенных литературных жанрах — политическом трактате, проповеди, оде, панегирической и вообще " государственной" словесности.

Все три модификации идеи translatio издавна были в высшей степени актуальны для России. Страна и ее столица могли осмысляться и как Новый Иерусалим (средоточие святости), и как Новый Рим (воплощение идеальной государственности), и как Новые Афины (центр наук и просвещения). Разные аспекты идеи translatio при этом нередко сложно переплетались и взаимно дополняли друг друга. В Александровскую эпоху — в пору либеральных реформ и в период национального подъема, вызванного антинаполеоновскими войнами, — концепция translatio применительно к Российскому государству резко активизировалась.

Определив свое общество как " Новый Арзамас", арзамасцы тем самым задавали возможность для игры со всеми аспектами идеи translatio, актуальной для русской культуры. Соотнесенность с соответствующей символикой определяла направленность всей арзамасской игры, задавала канву арзамасским импровизациям.

Своеобразие арзамасского " языка" заключалось в умении искусно совмещать соответствующие тематические планы, в последовательном применении принципа полисемантизма: нередко один и тот же образ, возникающий в арзамасских текстах, один и тот же ритуал, выработанный арзамасской фантазией, проецировались одновременно и на церковную, и на политическую, и на культурно-философскую символику.

Чем многозначнее и многослойнее оказывалась шутка, тем больше прав у нее было называться истинно арзамасской. Такой полисемантизм проистекал из осознания " Арзамаса" именно как космоса, обладающего сложным единством и взаимной соотнесенностью элементов.

Но вместе с тем это игровой космос, существующий в мощном силовом поле смеха, как бы одновременно " всерьез" и " не всерьез". В комически-игровом акцентировании арзамасского универсума отразились те идеалы и устремления арзамасцев, которые казались им недостаточно " чисто" воплощенными в " серьезной" реальности и которые, видимо, в принципе представлялись им полностью не воплотимыми ни в какой иной форме социокультурной активности, кроме игры.

Описать все игровые проекции в их соотнесенности и единстве, понять их смысл, структуру и функции, выяснить, в какой связи находилась столь сложная игра с ценностными ориентирами самих арзамасцев и с породившей эту игру культурно-исторической ситуацией, — таковы задачи, стоящие перед исследователем и ждущие своего разрешения в ближайшее время.

Цель настоящей статьи скромнее и локальнее: ее предметом будет лишь один (хотя, может быть, важнейший) план арзамасской игры — тот, что воплотился в проекции Новый Арзамас — Новый Иерусалим.