М.Ф. Климентьева

АРЗАМАССКИЙ СУБСТРАТ В ТЕКСТЕ ПИСЕМ А.С. ПУШКИНА

Письма А.С. Пушкина, органичная часть его художественного наследия, неоднократно становились предметом исследования пушкинистов. Письма, «почтовая проза» в понимании самого поэта, осознавались уже его современниками как литературное явление, литературы. Вопрос наличия в письмах (и не только пушкинских) литературного задания достаточно разработан в литературоведении В.В. Виноградовым, Ю.Н. Тыняновым, Н.Л. Степановым, Б. Томашевским, Я.Л. Левкович, Уильямом Тоддом и другими исследователями[1]. Дело не просто в несомненном эстетическом ощущении, вызываемом письмами Пушкина, но в характере их восприятия, в модификации и локализации писем в процессе их чтения, и осмыслении писем как «текста».

Пушкинский эпистолярий может быть рассмотрен как «текст» с рецептивной эстетики, то есть не только как объект анализа для описания специфики пушкинских писем разных лет и критических периодов, а также его эпистолярного наследия в целом, но и в основном для постижения того миро- и самоощущения, которое этот «текст» вызывает у современного читателя. Письма как форма особой творческой деятельности, по крайней мере дважды, являются отражением диалога: во-первых, в дискурсивной практике эпохи, на конкретном уровне культурного знания. Во-вторых, связи с проблемой реминисценций и автореминисценций текста писем возникает перекличка с художественными текстами поэта. Кроме того, нельзя не учитывать внутренней диалогичности писем Пушкина, их интенциональности и очевидной ориентированности на определенного адресата.

Оставляемое письмами впечатление жанровой эпистолярной свободы, на наш взгляд, в значительной степени есть отражение арзамасского субстрата, аксиологическая сущность которого была почувствована и воспринята корреспондентами Пушкина, в первую очередь, арзамасцами. В данном случае речь может может идти об эзотерическом языке писем (хотя поэтика намеков широко использовалась всеми арзамасцами), но об особой, ничем не стесненной свободе выражения в пушкинских письмах, их широкой ассоциативности. Простое номинативное перечисление таких ассоциативных арзамасских ходов показывает актуальность и продуктивность арзамасского субстрата в тексте пушкинских писем.

Именно осмысление писем Пушкина как «текста» является основанием для постановки проблемы функционирования арзамасской традиции, системного канона и идеологии в этой части пушкинского наследия. Арзамасские темы, мотивы, образы, имена, прозвища, реминисценции, аллюзии, цитаты насыщают пушкинские письма с 1816 до 1836 г. Очевидно, можно предположить, что начавшаяся в 1815 г. «война на Парнасе» спровоцировала содержание и характер писем Пушкина-лицеиста к П.А. Вяземскому, В.Л.Пушкину, В.А. Жуковскому, А.И. Тургеневу и другим арзамасцам, определила «наречие» «текста» писем поэта на годы вперед. Нельзя не учитывать также, что, по утверждению М.И. Гиллельсона, литературное общество «Арзамас» - это только этап в развитии арзамасского братства, позднее определившего эстетику во многом умонастроения пушкинского круга писателей[2].

В данной эстетической ситуации требует прояснения и само понятие «арзамасского субстрата» как общей основы текста пушкинских писем. Понимание писем как «текста», собственно и дает основания для постановки проблемы: этическая система, стиль, до адресаты, литературные темы, полемический пафос, критический настрой, словесная игра и т.д. могут быть интерпретированы через арзамасские приоритеты Пушкина, ориентированные на конкретные реалии смеховой культуры «Арзамаса» и определяемые «хоровой идеологией». Вполне вероятным представляется в этом случае предположение, что насыщенность писем Пушкина арзамасским субстратом функциональна по сути. Насколько мы можем судить, функционирование арзамасского субстрата в тексте пушкинских писем предметом специального исследования не становилось.

В связи с постановкой проблемы возникает вопрос приоритетов, уже обозначенных в работах и статьях об «Арзамасе»: «весь... (инородный комплекс общественных, исторических и литературных проблем, связанных с деятельностью арзамасского братства, способствовал возмужанию индивидуальности Пушкина»[3]. Характеризуя особенности арзамасского братства как братства нравственен, М.И. Гиллельсон однако не обращается к «Арзамасу» как к «лаборатории жанров»; поэма, дружеское послание, сатира, антиклерикальные произведения, интересующие нас дружеские письма - все это многообразие жанров отмечено исследователем только в связи с творчеством молодого Пушкина, формированием системы его этико-эстетических взглядов. Мы отнюдь не имеем цели переакцентировать авторитеты, однако полагаем необходимым показать функционирование арзамасского субстрата не только в письмах молодого Пушкина, но и в «тексте» его писем вообще.

Заметим сразу же, что материалом для исследования могут служить все пушкинские письма, так как арзамасский универсум прямо, ассоциативно, реминисцентно, аллюзивно наблюдается как в письмах самого Пушкина, так и в его переписке. Однако наиболее очевидно функционирование субстрата «Общества безвестных людей» именно в дружеской переписке поэта, осознаваемой как факт литературный и Пушкиным, и его респондентами. Прямое обращение к арзамасцам встречается в единственном (черновом) письме от 20 августа 1820 г. (из Кишинева в Петербург), в двух других письмах Пушкин иронически стилизует язык и стиль арзамасских протоколов сообразно моменту: годовщина смерти «бессмертного» арзамасца В.Л. Пушкина и камергерский ключ П.А. Вяземского. Но только протоколы подтверждают тесную связь между арзамасцами, но и письма сохраняют признаки универсального системного канона.

Характерны проявления арзамасского «следа» в письмах 1831 г. «20 августа, день смерти Василия Львовича, здешние арзамасцы поминали своего старосту ватрушками, в кои воткнуто бы лавровому листу. Светлана произнесла надгробное слово, в коем особенным чувством вспоминала она обряд принятия " Арзамас"»[4]. Речь идет о поминании В.Л. Пушкина, умершего год назад, в августе 1830 г., и свидетельствует о сохранении эстетики арзамасских заседаний не одним Пушкиным, но и другими бывшими членами «Общества безвестных людей». Принятый в «Арзамас» на девятом ординарном заседании в первой половине марта 1816 г., В.Л. Пушкин, получивший прозвище-амплуа (Вот я Вас, Вот я Вас опять), разжалованный за плохие дорожные («яжелбицкие») стихи в Вотрушку, поминается в этом письме к арзамасцу Вяземскому как арзамасец. Прозвище-амплуа Жуковского, обряд принятия, надгробное слово, ватрушки - суть арзамасские приметы, определяющие память о поэте, но эти приметы сейчас же переводят стиль письма на уровень арзамасского «наречия», понятного только для посвященных, воспроизводят семантику дружеского намека.

В другом письме к Вяземскому от 3 сентября 1831 г. литературно-журнальные дела обсуждаются в небезопасном брутальном тоне, столь характерном для речей и протоколов «Арзамаса»: «Жуковский все еще пишет; завел 6 тетрадей и разом начал шесть стихотворений; так его и несет....Я... на днях испразнился сказкой в тысячу стихов, другая в брюхе бурчит. А все холера...» (Здесь уместно вспомнить двусмысленную этимологию прозвища А.И. Тургенева Эолова Арфа и обычную для арзамасцев манеру прибегать в речах и протоколах к гротескному образу: «...Понеже он довольно слюняв, чтобы одним плевком затопить халдеев», «речь... есть прекрасное извержение умственных способностей» ^[5].

Представляется, что процитированные письма 1831 г. не просто содержат в себе в некотором смысле арзамасские реминисценции, полтора десятилетия после роспуска «Арзамаса» тем более выразительные, но эти реминисценции по-прежнему функциональны и содержательны. Это не простое сохранение арзамасской манеры выражения, так называемого «наречия», но нечто более значительное - основа связей между людьми, объединяющее начало, подчеркнутое через арзамасскую мифопоэтику, имеющую спелое ритуально-мифологическое значение.

Арзамасский субстрат в этом случае приобретает стилеобразующую, жанрообразующую и мирозиждительную функцию. Письма, адресованные друзьям, в том числе и арзамасцам, - особый жанр, «обладающий специфическими признаками и конструктивными особенностями»[6]. Именно этой разновидности эпистолярия Пушкина арзамасский субстрат придает своеобразную свободу разговорной речи и каламбурной игры. Письма становятся в лотмановском смысле «совокупностью единого текста», единого с собственно художественными текстами, с критикой, публицистикой; 72 черновых письма приобретают формальную связь с разнообразными неоконченными отрывками и организуются замыслом неосуществленных Записок (см. подробнее о связи писем с Записками в книге Я.Л. Левкович)[7]. И. Фейнберг в статье «Незавершенные работы Пушкина»[8] предполагал, что Записки должны быть интегрированы всей структурой пушкинского творческого труда, его художественной логикой. Структура писем, отрывочная, бесфабульная, определяемая исключительно разнообразными потребностями жизни, восходит, на наш взгляд, именно к особой арзамасской ориентации на нравственный идеал ничем не стесняемой свободы.

Текст пушкинских писем не просто отражает арзамасский системный канон (литературную этику, символику, пародийно-коническую образность, поэтическую фразеологию, топику и онома стику), — письма оказываются пронизаны арзамасским субстратом на разных уровнях. Первый и самый насыщенный арзамасскими приметами уровень — обращения - непременная часть любого письма. Сейчас мы не берем в расчет количественную сторону таких арзамасских обращений, хотя она очевидна и, пожалуй, не сопоставима с другими типами эпистолярного обращения у Пушкина. Обращения акцентируют характер арзамасской «хоровой идеологии», идею единства мнений, общее мировосприятие, вкус как критерий истины: например, арзамасцам (черновое, из Кишинева в Петербург) (10, 20), «любезный арзамасец», «милый Асмодей» Вяземский. Причем обращения не обязательно располагаются в наччале письма, но могут быть и частью стихотворного текста, включенного в письмо:

Тебе, о Нестор Арзамаса,

В боях воспитанный поэт, -

Опасный для певцов сосед

На страшной высоте Парнаса,

Защитник вкуса, грозный Вот\ (10, 9)

Обращения оказываются рядом с простым упоминанием прозвища-амплуа: «мы, превосходительный Рейн и жалобный сверчок» (10, 20), «пишу тебе у Рейна — все тот же он, не изменился, хоть и женился» (10, 33) и изредка бывают подписаны собственным пушкинским именем в «Арзамасе» («Отечества и грязь сладка нам и приятна - Сверчок») (10, 58). В соседстве с «прощай, моя прелесть» (Вяземскому, 19 августа 1823) оказывается шутливый адрес:» превосходительствам Василью Львовичу Вот и Петру Андреевичу Асмодею. В Москве» (10, 12). Таким образом создается разностильность текста писем и возникает возможность универсальных вариантов эпистолярного общения, иронически аспектированнная обращениями и именами. В письмах Пушкина к Вяземскому встречается, пожалуй, чаще всего арзамасское его прозвище Асмодей, причем это прозвище-амплуа предваряет или заключает собственно литературные темы, то есть является по сути акцентом арзамасской «взаимной критики», «лучшего взамен хорошего».

Арзамасская критика, которая, согласно шутливой формуле Жуковского, «должна ехать верхом на галиматье», прежде всего отражала творческую свободу писателя и намеренный отказ от обще принятых канонов и принципов критики. Даже в письме к Гнедичу, весьма далекому от «Арзамаса», Пушкин скептически цитирует «Разбор поэмы «Руслан и Людмила», напечатанный Воейковым (кстати, арзамасцем - Дымная печурка и Две иные руки) в «Сыне Отечества» в 1820 г.: «...Хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, юный?...говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корреджио и смелой кистию Орловского, который кисти в руки не берет и рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей?» (10, 21). Разница между дружескими укорами арзамасцев и менторским тоном «Разбора» переведена Пушкиным в иронический план и тем самым освобождена от рамок критического канона. Примером «взаимной критики» может служить письмо к Вяземскому (2 января 1822 г.): «благодарю тебя за все твои сатирические, пророческие и вдохновенные творенья, они прелестны... - бранюсь с тобою за одно послание к Каченовскому; как ты мог сойти в арену вместе с хилым «кулачным бойцом - ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой рок кровью, желчью и сивухой... Как с ним связываться – довольно было него легкого хлыста, а не сатирической твоей палицы...» 132).

Оппонент в жанровой полемике Каченовский воспринимается Пушкиным и Вяземским по-арзамасски, полемически, то есть как литературный противник. Осознаваемая Пушкиным динамика жанров и стилей передается в письмах через арзамасскую лексику, фразеологию и синтаксис. Школа арзамасских протоколов, написанных Жуковским в пределах особого «наречия» — «галиматьи» - бесследно для Пушкина-полемиста, автора памфлетов и эпиграмм на Литературные темы, не прошла[9] (ср., например, «...в Новом Арзамасе все лучшие блага житейские: дружбу верных товарищей на всю жизнь, жареного гуся один раз в неделю, твердость духа в изгнании, красный колпак, сладкую вражду беседы и прочее...»[10]). Бывшие литературные «халдеи» «беседисты» воспринимаются как комические фигуры: «На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он " Бахчисарайский фонтан" из уважения к святыне Академического словаря и неблазно составленному слову водомет"? Посылаю лобзание не яко Иуда-Арзамасец, но яко Разбойник-Романтик» (10, 91). Очевидная динамика - арзамасец/романтик - между тем требует пародийного отталкивания от архаической нормы языка (святыня, неблазно, водомет, лобзание, яко) и стандартов литературной критики: «...Можем плюнуть на сволочь нашей литературы...» (10, 91).

Вопросы языка в творчестве Пушкина и собственно сам язи Пушкина глубоко исследованы отечественными пушкинистами, письма традиционно считаются «лабораторией пушкинской прозы, неким экспериментальным полем, на котором поэт вел борьбу за русский литературный язык[11]. Кроме того, имеющие самостоятельную эстетическую ценность письма, подчас предваряемые черновиками, отражают сложный творческий процесс, мыследеятельность и ассоциативность мышления поэта, как правило, создающего по законам художественного текста: сюжетная организованное композиция, стиль, лексика, фразеология: «Пушкин видел в письмах литературное задание, они были для него школой стиля....Тщательная работа над письмом... привела к тому, что Пушкин пришел к своей прозаической манере сразу, минуя промежуточные стадии и искания»[12].

Свобода, непринужденность, максимальное приближение к разговорной речи создают иллюзию «болтовни», разговора на бумаге. Письмо может быть фактом литературы или явлением быта, может иметь черновик или внутри себя нести приметы стилистической правки, может относиться к определенному адресату или быть предположительно адресованным кругу общих знаком потомкам или современникам. Письма - это, как определяли Гуковский[13], биография поэта, им самим написанная, то есть книга, «текст». Главное текстообразующее начало писем в таком случае - сама личность поэта. «Афеизм» как мировоззренческая позиция 1820-х гг. (см. письмо к П.А. Вяземскому [В.К. Кюхельбекеру] из Одессы - март 1824 г.)[14], скептическое отношение к религиозным догмам существует в письмах в общем комплексе арзамасских идей и вполне определенно сочетается с пародийно-травестийным смыслом и характером протоколов и погребальных речей.

Еще один конструктивный принцип текста пушкинских писем - универсальный характер арзамасской смеховой культуры, которая оделяет формирование нового отношения к человеку и миру. Многочисленные примеры арзамасских смеховых параллелей прослеживаются на разных уровнях текста писем, но всегда в характерном ироническом изводе, касается ли это имен, проблемы умили банальности рифмы. «Уж эта мне цензура! Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее liberal, оно прямо русское, и верно почтенный А.С. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем» (10, 31), «но какова наша цензура? Признаюсь, никак не ожидал от нее таких больших успехов в эстетике. Ее критика приносит честь ее вкусу. Принужден с нею согласиться во всем: небесный пламень слишком обыкновенно; долгий поцелуй поставлено слишком на выдержку (trop hasarde)» (10, 37).

Отношение Пушкина к цензуре (как стесняющему свободу творчества фактору) в письмах остается постоянным и неизменным: (Кланяйтесь от меня цензуре, старинной моей приятельнице; кажется, голубушка еще поумнела....Старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа....Она ужасно бестолкова, но впрочем довольно сговорчива» (10, 36). Иронически-метафорические характеристики цензуры восходят как к арзамасскому понятию вкуса, так и к арзамасскому же представлению о правах личности, о новых взаимосвязях личности с миром. Само по себе «Общество безвестных людей», связанных исключительно идеей нравственного братства, духовного родства и культурной общности, было для Пушкина прецедентом свободы..

Однако эта арзамасская свобода имела и противоположную сторону: герметичная замкнутость общества («все арзамасское, то есть все благородное», «вкруг них блистали на возвышениях истуканы первобытного арзамасца Аполлона и других арзамасцев древнего мира, а под ногами их лежали поверженные болваны Беседы и Академии и прочих скопищ халдейских»[15]), называние себя бессмертными, арзамасское «наречие», то есть некая конституированная норма все же не могла не стать признаком общеавторитарного стеснения свободы. В письмах юного Пушкина coвершенно в арзамасском духе противопоставляются эмблематические качества «благословенная леность - бешеный демон бумагамарания», «пустынник», «уединение», «безмолвие», «тишина», «скука», «стихи - проза», смыслообразующее понятие - «вкус», обязательное для всех. Показательно, что впоследствии, при безусловном сохранении «вкуса» арзамасские эмблемы творчества насыщаются пушкинских письмах иным содержанием.

В 1816-17 гг. арзамасские сражения с «Беседой» - ochoвная тема, в письмах существует ощутимая система эстетических ценностей: «Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей российского слова» (10, 9). В послелицейских письмах нарастает ирония при обсуждении арзамасских литературных планов и начинаний: «Напиши славную, только не четыре части дня и не четыре времени умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта» (10, 25) (реминисцентное упоминание строк из послания А. Воейкова В. Жуковскому, побуждающее, к созданию эпической поэмы в «русском вкусе»). По крайней мере для самого Пушкина арзамасские поиски в области жанра поэмы завершились созданием noэмы «Руслан и Людмила»; адресация романа «Евгений Онегин» «друзьям Людмилы и Руслана», на наш взгляд, полемически заостряет новую этико-эстетическую позицию поэта, создателя «свободного романа», и объясняет иронию в письмах.

Путь к этой творческой свободе лежал, в том числе, и через «болтовню» писем, но пушкинская «болтовня» определяется из оригинальных частей арзамасского субстрата: «Я читал моему Преображенскому приятелю - несколько строк, тобою мне написанных в письме к Тургеневу, и поздравил его с счастливым испражнением пиров Гомеровых. Он отвечал, что... г... твое, а не его» (10, 15). Здесь уместно привести пушкинские строки «Я понять тебя хочу, темный твой язык учу» (вторая строка в редакции В.А. Жуковского), использованные в качестве эпиграфа главы книги М.М. Бахтина раблезианской культуре. То, что у Бахтина называется «площадными моментами» романа Рабле, являлось частью арзамасского смехового мира: живые «покойники» «Беседы» и бессмертные арзамасцы, арзамасский ритуал отпевания, напоминающий карнавальные похороны, амбивалентная символика протоколов («хула/похвала), прозвища-амплуа, равные изменению социального облика, маски-переодевания, гротескная концепция тела. Универсальный характер арзамасского смеха во многом определяет и значение субстрата в письмах Пушкина, значение неофициальной свободы, откровенности, фамильярности. Площадное слово в бахтинском (ругательства, божба, клятвы, проклятия) в письмах Пушкина отсутствует. Но в изобилии представлены вполне двусмысленные каламбуры, недвусмысленные рифмы, эвфемизмы, арзамасские брутальные образы: «У Жуковского понос поэтический хотя и прекратился, однако ж он все еще... гекзаметрами» (10, 376). По Бахтину, «образы испражнения в той или иной форме почти всегда сопутствуют тем веселым страшилищам, которых смех создает, наиболее подходящая материя для снижающего отелеснивания „сего высокого»[16]. Значение амбивалентного арзамасского образа абсолютного телесного низа не раз становилось предметом специального исследования, но нас интересует функциональный смысл этой части арзамасского субстрата в письмах Пушкина. Один образ, примерно одна форма словесного выражения в письмах 1820- 1831 гг. репрезентативны, по сути, так как даже с учетом разного культурного, мировоззренческого, этического, духовного состояния Пушкина показывает непрерывное обновление литературы, языка и человека. Языковая игра дает особое арзамасское «подсвечивание», второй план, вызывает к жизни смеховый универсум «Арзамаса», позволяет осмыслить значение арзамасского субстрата в тексте пушкинских писем.

ОПУБЛИКОВАНО: Тема, сюжет, мотив в лирике и эпосе. Новосибирск: институт филологии СО РАН, 2006. С. 173-183.