И.З. Серман

K. H. БАТЮШКОВ И М. Н. МУРАВЬЕВ

(история одной загадки)

Есть некоторая загадка, решение которой до сих пор не найдено. Непонятно, почему Батюшков, посвятивший Муравьеву особую и очень прочувствованную статью в 1814 году, два года спустя в своей «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» о Муравьеве сказал только как о мыслителе и философе. Изменилось ли его отношение к Муравьеву-поэту или возникли какие-либо неизвестные обстоятельства, продиктовавшие Батюшкову это загадочное умолчание? Желательно было бы найти решение этой загадки, на которую как-то не обращалось внимание исследователей, повторявших суждения Г.А. Гуковского о Муравьеве как прямом предшественнике школы «гармонической точности».

Свои взгляды на литературу и ее назначение в общей системе русской культуры 1805 - 1815 годов Батюшков изложил в статьях, которые составили первый том его «Опытов в стихах и прозе». В них он высказал и свое понимание поэзии вообще, и свой взгляд на русскую поэзию от Ломоносова до его, Батюшкова, современников, до Жуковского в том числе. «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» не только содержала в себе тенденциозную концепцию литературного развития XVIII века, но представляла собой сознательный пересмотр значительной части всего послепетровского литературного наследия. Выпуская в свет, вслед за Жуковским, первое собрание своих сочинений, стихотворных и прозаических, Батюшков в первом томе «Опытов» выступил с обдуманной концепцией литературного развития XVIII столетия. Это был своеобразный памятник минувшему веку, памятник, возведенный почтительным потомком, но человеком другой эпохи, со своими требованиями к литературе и потому со своими переоценками прошлого.

При этом Батюшкову надо было самому сориентироваться в том, что происходило в десятилетие, прошедшее между первыми публикациями его стихов в 1805 году и тем моментом, когда он стал писать свою «Речь», законченную в 1816 году.

Не касаясь подробно содержания и смысла «Речи», я отмечу в ней отсутствие в перечне поэтов, создателей легкой поэзии, М.Н. Муравьева. О нем сказано так: «Под руководством славнейших профессоров московских, в недрах своего отечества он приобрел сии обширные сведения во всех отраслях ума человеческого, которым нередко удивлялись ученые иностранцы: за благодеяния наставников он платил благодеяниями сему святилищу наук <...>. Ученость обширную, утвержденную на прочном основании, на знании языков древних, редкое искусство писать он умел соединить с искреннею кротостию, с снисходительностию, великому уму и добрейшему сердцу свойственною. Казалось, в его виде посетил землю один из сих гениев, из сих светильников философии, которые некогда рождались под счастливым небом Аттики для разлития практической и умозрительной мудрости, для утешения и назидания человечества красноречивым словом и красноречивейшим примером». [Батюшков К.Н. Соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 37. Далее ссылки на это издание с указанием тома и страницы даются в тексте.]

В.А. Кошелев, впервые обративший внимание на идеологическое содержание родственных отношений Батюшкова и Муравьевых, отца и сына, определяет сложившиеся представления об отношениях Батюшкова с Муравьевым-отцом модным термином «мифологизация». [Кошелев В.А. К.Н. Батюшков и Муравьевы: К проблеме формирования «декабристского сознания» // Новые безделки: Сб. статей к 60-летию В.Э. Вацуро. М., 1995-1996. С. 119-122.] Поскольку в нашем распоряжении есть многочисленные высказывания Батюшкова в его переписке и статьях о Муравьеве, то, не увлекаясь мифологизацией этих отношений, следует обратиться к доступным нам фактам и подойти исторически к этому первоклассному социопсихологическому материалу взаимоотношений двух поколений просвещенного дворянства в первое десятилетие XIX века.

Позднее, в мае 1819 года, Батюшков писал из Неаполя С.С. Уварову в связи с тем, что он прочел во французском журнале его речь при открытии в Петербурге университета: «Без сомнения, расширяя круг учения, вы расширяете и круг просвещения; чрез десять лет мы благословим труды и имя ваше, ибо чрез десять лет зреет и образуется поколение. Новое в России почти всегда бывает лучше старого, наперекор Горацию: мы не совсем хороши, но едва ли не лучше отцов наших, а дети, может быть, достойнее будут нас. Если не современники, то по крайней мере дети, внуки отдадут вам должную справедливость» (II, 539).

По поводу этих предсказаний Батюшкова возможны различные мнения. Мне важно было найти прямое высказывание Батюшкова на тему смены поколений. Через два десятка лет для Лермонтова судьба поколений была отражением смены эпох в истории России, и потому она стала одной из важных тем его поэзии.

Вышеприведенные слова Батюшкова о поколениях не надо понимать буквально. Конечно, Муравьева-отца (1757 - 1807) отделяли от Батюшкова не десять лет, а много больше. Фактически он прожил в доме Муравьевых только пять лет, но эти пять лет могли, после выхода из пансиона, отложиться в его чувствах и впечатлениях очень прочно. Это был дом в полном смысле просвещенного дворянского семейства, где отношения старших к младшим определялись духом гуманности и взаимопонимания. Все, что нам известно из самых различных свидетельств современников, только подтверждает слова Батюшкова о прекрасной душе, доброте и доброжелательности М.Н. Муравьева. Об этих свойствах характера и поведения Муравьева позднее писал Жуковский: «...во всем, что он написал, видна прекрасная душа, все отмечено печатью чистоты и любви к добру <...> По своим познаниям он был много выше своих современников». [Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 320.]

Судьба Муравьева-писателя удивительна. После интенсивного участия в литературной жизни 1770-х годов (издано семь книг!) он перестает публиковаться, а с 1785 года как воспитатель великих князей сосредоточился на создании очень интересных и содержательных пособий для своих учеников. Некоторые из них Муравьев печатал в незначительном количестве экземпляров. Из поэзии он ушел раньше, свои опыты в духе poesie fugitive он в 1778 году довел до набора, но не решился их публиковать, не встретив, по-видимому, поддержки у своих друзей-литераторов старшего поколения. Уже после того, как в русской поэзии усилиями Карамзина и Дмитриева утвердился новый слог, Муравьев в 1802 году стал готовить «Собрание стихотворений» [См. примечания Л.И. Кулаковой в кн.: М.Н. Муравьев. Стихотворения. Л., 1967. С. 320.] и править для него стихи 1770-х годов. Служебные занятия помешали осуществлению этого замысла при жизни поэта. После смерти Муравьева по желанию и при поддержке его вдовы Карамзин и Жуковский занялись публикацией литературного наследия этого писателя. Карамзин издал в 1810 году со своим кратким предисловием «Опыты истории, словесности и нравоучения». В том же году Жуковский напечатал в редактируемом им «Вестнике Европы» два принадлежащих Муравьеву «Разговора мертвых»: «Карл XII и Святослав I», «Гораций и Кантемир», — повесть «Оскольд» и четыре стихотворения Муравьева: «Послание к Его Превосходительству Ивану Петровичу Тургеневу 1774 года», «Болеслав, король польский», «Несчастие», «Зевес и Гром», ранее не публиковавшихся, с таким предисловием: «Автор сего послания и следующих трех стихотворных пьес <...> есть покойный Михаила Никитич Муравьев. Избранные из оставшихся после его смерти стихотворений будут изданы со временем в свет. Читатели найдут в них красоты всякого рода и философию привлекательную, изливающуюся из души нежной, чуждой всякого притворства и созданной питать одни добрые чувства». [Вестник Европы. 1810. Ч. 51. № 9. С. 42.]

Позднее Батюшков принял участие в публикации сочинений Муравьева. В 1811 году он писал Гнедичу, прочитав изданное Карамзиным: «Муравьева сочинения доказывают, что он был великого ума, редких познаний и самой лучшей души человек. Их нельзя читать без удовольствия. Они заставляют размышлять» (II, 159). Из этого замечания неясно, читал ли Батюшков сочинения Муравьева раньше. Он пишет о них с оттенком удивления. Это не мешает ему торопить Жуковского с изданием других сочинений Муравьева.

После перерыва, связанного с участием в военных действиях, Батюшков снова напоминает Жуковскому о сочинениях Муравьева: «Милый друг, тебе дано поручение по твоему произволу, и ты до сих пор ничего не сделал. Карамзин, занятый постоянно важнейшим делом, какое когда-либо занимало гражданина, нашел свободное время для исправления рукописей Муравьева. Я не стану тебе делать упреков, но долгом поставляю от лица общества просить тебя снова начать прерванный труд» (II, 308-309).

Батюшков, который к этому времени уже написал «разбор» сочинений Муравьева и решил сам печатать его стихи, в этом же письме сообщал, что берет на себя «труд издателя» (II, 309) стихотворений Муравьева.

Далее он излагает свои впечатления от чтения (в первый раз?) сочинений Муравьева: «Здесь я перебираю прозу. Вот мое единственное и сладостное занятие для сердца и ума. Сколько воспоминаний! Перечитывая эти бесценные рукописи, я дышу новым воздухом, беседую с новым человеком, и с каким?» (II, 309).

«Письмо о сочинениях М.Н. Муравьева» построено как психологический портрет. Батюшкова занимают не столько тематика и сюжеты сочинений Муравьева, сколько он сам, его характер, его «прекрасная душа», по определению Жуковского. Восторгаясь Муравьевым и его сочинениями, Батюшков убежден, что они не найдут у читающей публики ни серьезной критики, ни понимания: «Но это золото не для нашей публики: она еще слишком молода и не может чувствовать всю прелесть красноречия и прекрасной души» (II, 348).

В неосуществленном плане книги Батюшкова «о русской словесности» для «людей светских» есть пункт: «Муравьев. Книги его изданы недавно. Он первый говорил о морали. Он выше своего времени и духом и сведениями» (II, 43).

Оказывается, что М.Н. Муравьев не только «выше» своего времени, но он недоступен и для русской читающей публики 1815 года. Чем Муравьев выше своего времени, можно понять, сравнив его философско-поэтические декларации с подобными же поэтическими высказываниями Державина.

Муравьев видит в русском интеллигентном дворянине прежде всего человека, с его личным достоинством, с его чувством чести и независимости. Такой человек, по убеждению Муравьева, служит государству только тогда, когда это не противоречит его чувству собственного достоинства и его пониманию законов нравственности.

Хотя он не подпал под влияние масонских идей, адептом которых был его соученик по Московскому университету и ближайший друг, Иван Петрович Тургенев (адресат «Эпистолы»), но этические идеи английских моралистов Д. Юма и А. Смита помогли ему построить собственную систему нравственных ценностей. Исходным пунктом его философии, или «морали», как называет ее Батюшков, была идея личного достоинства, идея внесословная. Сравнивая безнравственного князя, который «думал, что они < крестьяне> рождены для его презрения» [Муравьев М.Н. Поли. собр. соч. СПб., 1819. Ч. 1. С. 98.], с крестьянином, Муравьев отдает последнему полное предпочтение: «Меня поразила мысль, что <...> простой крестьянин внушил в меня почтение, когда я взирал с презрением на знатного, недостойного своей породы. Я почувствовал всю силу личного достоинства. Оно одно принадлежит человеку и возвышает всякое состояние». [Там же. С. 101.]

В просвещении Муравьев видел ту силу, которая в конце концов может привести к созданию подлинно гуманистического общества: «Нравы, законы, мнения зависят по большей части от степени просвещения, до которого доведен разум общественный». [Там же. 4.2. С. 377.]

В красоте одновременно нравственной и воплощенной в произведениях искусства видит Муравьев ту силу, которая может перевоспитать человека и человечество, помочь личности преодолеть эгоизм, присущий человеку от природы, и в служении добру найти гармоническое сочетание личного интереса и общественного блага.

В этих идеях Муравьева Батюшков видел выражение его «прекрасной души» и то, что должно оказать положительное воздействие на русское общество второй половины 1810-х годов, того времени, когда идея политического изменения грозила возобладать над идеей нравственного перевоспитания, о котором писал и для которого работал Муравьев.

Богатство идей и верность Муравьева своей системе нравственных убеждений выражены были на языке, который уже не отвечал норме вкуса Батюшкова, да и Жуковского. Поэтому Батюшков настаивает на необходимости их редактировать: «Для стихов я мог бы быть полезен: я поправляю или, лучше сказать, угадываю мысли М< ихаила> Н< икитича> довольно удачно. А в рукописи надобно многое переменить и лучше печатать одно хорошее, достойное его и тебя, нежели все без разбору» (II, 363).

В.Д. Левин тщательно исследовал редакторскую правку, которой подвергли сочинения Муравьева Карамзин для издания 1810 года и Батюшков для издания 1815: «Как и правки Карамзина, изменения, внесенные Батюшковым, делают текст Муравьева более свободным от архаических или специфических книжных черт, от громоздких оборотов. См., например, замену во фразе «Зрение толь многих путешественников рассеявает размышления мои» первых трех слов словом «множество». [Левин В.Д. Карамзин, Батюшков, Жуковский - редакторы сочинений М.Н. Муравьева // Проблемы современной филологии: Сборник статей к семидесятилетию академика В.В. Виноградова. М., 1965. С. 188.] Все указанные далее замены убедительно подтверждают общее положение В. Д. Левина о характере этой редактуры.

Очень любопытен пример не редактуры, а замены стихотворного текста Муравьева новым, принадлежащим Батюшкову. Муравьев в «Эмилиевых письмах» поместил свой перевод из «Георгик» Вергилия:

О кто меня в страну похитит вожделенну

И голову мою покроет утомленну

Древесной тению.

Этот перевод вычеркнут и заменен другим, по-видимому, принадлежащим Батюшкову:

О! Кто бы перенес

Меня во Гемские прохладные долины,

И мрачной тению ветвистых древ покрыл!

[Там же. С. 189.]

В предложенном варианте перевода указано, куда стремится персонаж, - отброшены глагол «похитит» в архаическом словоупотреблении и устарелые формы прилагательных «утомленну», «вожделенну».

Такая систематическая правка муравьевских текстов имеет двоякий смысл: стиль Муравьева уже не отвечает тем требованиям, которые предъявляют к современной литературе Карамзин, Жуковский, Батюшков, но содержание его сочинений совпадает с основными этическими и эстетическими идеями издателей-редакторов Муравьева. Особенно показательно в этом смысле отношение Жуковского и Батюшкова к стихам Муравьева.

В 1810 году в «Вестнике Европы» напечатано «Послание к Ивану Петровичу Тургеневу» в тщательно отредактированном Жуковским виде. Стихотворение построено как изложение жизненной философии, во многом повторяющей идеи стоицизма. Муравьев убежден в том, что истинно нравственный человек верен самому себе, своим принципам поведения в равной степени и в своей семейной жизни, и на государственной службе. «Эпистола» написана в 1774 году. По сложившейся традиции Муравьев берет примеры нравственно правильного, благородного поведения из хорошо известной ему и его сверстникам истории Древней Греции или Древнего Рима:

Счастлив, кто может быть семейства благодетель, -

Что нужды, дом тому иль целый мир свидетель.

Таков Эмилий Павл равно достоин хвал,

Как жил в семье своей иль как при Каннах пал.

[Муравьев М.Н. Стихотворения. С. 114.]

Но та преданность государственной службе, которую высказывает Муравьев в «Эпистоле», через 35 лет после публикации стихотворения уже воспринималась Жуковским как идеологический архаизм.

Поэтому там, где у Муравьева «правленье», то есть государственная власть, Жуковский заменяет его другим, более современным понятием.

У Муравьева было:

Мне только что служить, правленью - награждать.

В редакции Жуковского:

Мне только что служить, Отчизне награждать.

[См.: Жилякова Э.М. В.А. Жуковский и М.Н. Муравьев // Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Томск, 1978. Ч. I. С. 87.]

Для понимания отношения Батюшкова к стихам Муравьева важно одно обстоятельство. В его статье о сочинениях Муравьева стихам отведена одна шестая часть, а основное внимание уделено прозе. Стихи Муравьева, как пишет Батюшков, могут сравняться с его прозой по своему содержанию, а не по собственно поэтическим качествам: -«Стихотворения г. Муравьева, без сомнения, будут стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе. В них то же достоинство: философия, которой источник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей, образованных прилежным чтением древних; стройность и чистота слога» (I, 72). Цитируй «Эпистолу к И.П. Тургеневу»:

Служить отечеству - верховный душ Обет.

Наш долг - туда спешить, куда оно зовет.

Но если, в множестве ревнителей ко славе,

Мне должно уступить, - ужели буду вправе

Пренебреженною заслугой досаждать?

Мне только что - служить; отчизне - награждать.

Из трехсот праздных мест спартанского совета

Народ ни на одно не избрал Педарета.

— Хвала богам, — сказал, народа не виня, —

Есть триста человек достойнее меня, -

Батюшков заключает: «Здесь каждая мысль может служить правилом честному гражданину. И какая утешительная мудрость! Какое сладостное излияние чистой и праведной души! Скажем более с одним из лучших наших писателей: счастлив тот, кто мог жить, как писал, и писать, как жил!» (I, 73). Далее он приводит два больших отрывка из «Послания о легком стихотворении» (1783): один - 29 строк - «блестящее изображение Вольтера», другой - 18 строк - о том, что «трудно быть светским человеком и писателем». Оба отрывка подвергнуты очень осторожной, но существенной правке. Вот примеры этой правки.

Текст Муравьева:

Его приветствия не чувствуют певца,

Но просвещенного и тонкого маркиза.

С той разностью, что тот не мог воспеть бы Гиза,

Не мог бы написать — шестидесяти лет —

Вступающа в Китай великого Чингиза,

Унизить свой потом трагический полет

К маркизу де Вильет...

Редакция Батюшкова:

В его приветствиях не виден труд певца -

Учтивость тонкого маркиза!

Заметьте, что маркиз не мог воспеть бы Гиза,

Не мог бы начертать шестидесяти лет

В Китае страшного Чингиза;

Потом унизить свой трагический полет

В маркизе де Вильет...

(I, 74)

Смысл этой правки очевиден: Батюшков убирает все, что кажется ему неловким, старомодным, архаическим.

Завершается статья уподоблением Муравьева элегикам 1800-х годов. Для этого Батюшков использует концовку стихотворения Муравьева «К Музе», им отредактированную: «Часто в стихах нашего поэта видна сладкая задумчивость, истинный признак чувствительной и нежной души; часто, подобно Тибуллу и Горацию, сожалеет он об утрате юности, об утрате пламенных восторгов любви и беспредельных желаний юного сердца, исполненного жизни и силы. В стихотворении под названием «Муза», обращаясь к тайной подруге души своей, он делает ей нежные упреки:

Ты утро дней моих прилежно посещала:

Почто ж печальная распространилась мгла,

И ясный полдень мой покрыла черной тенью?

Иль лавров по следам твоим не соберу,

И в песнях не прейду к другому поколенью,

Или я весь умру?»

(I, 74-75)

Настойчивые усилия Карамзина и его молодых коллег не имели успеха. Литературное наследие Муравьева - против ожиданий Батюшкова - не отвечало потребностям новых поколений.

Воскрешенный Муравьев остался человеком своей эпохи и был забыт. О нем стали вспоминать в конце XIX века, преимущественно как о реформаторе университетского образования.

Муравьев-поэт был снова воскрешен в конце 1930-х годов. Первым, кто обратил в нашей культуре внимание на Муравьева и его место в сознании Карамзина, Жуковского и Батюшкова, был Г.А. Гуковский. Со всей свойственной ему увлеченностью предметом исследования, а в данном случае писателем не только забытым, но и в наиболее интересной части своего поэтического наследия тогда (в 1938 году) неизданным, Г.А. Гуковский хотел показать, как много сделал Муравьев для создания нового поэтического стиля, каким новатором он был. Цитируя стихотворение «К Музе», Г.А. Гуковский выделил в нем разрядкой, как он сам писал: «...лишь наиболее явные, наиболее заметные элементы стиля. Ведь здесь заложен весь Батюшков, ведь это его словарь, его — и Жуковского - строение и мелодия стиха, его мифология:

На крыльях времени мои прекрасны дни

С собой похитили и смехи и забавы,

И нежные мечты, и обещанья славы:

Ты, Муза скромная, урон их замени.

Вернее их в своих щедротах,

Отдай мне суеты ребячества; доставь

Еще мне счастье зреть старинны басни вьявь

И воздыхать еще о Нимфах и Эротах.

Кому ты в юности сопутницей была,

Того и в охлаждении леты,

Когда суровой ум дает свои советы,

Ты манием зовешь волшебного жезла

В страны роскошны и прелестны,

Страны одной тебе известны,

Послушные тебе где льются ручейки,

Где сладостной твоей улыбкой

Яснеют небеса, вздыхают ветерки

И вьется виноград с своей лозою гибкой...

...От греков уклоняясь, Ионии роскошной,

От сени тайныя, где твой Гораций пел,

Ты посещаешь днесь край западной, полнощной

И зиждешь Граций там удел...

[Гуковский Гр. У истоков русского сентиментализма // Гуковский Г. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века. Л., 1938. С. 286.]

Он же отметил у Муравьева «обилие стихов о стихах, поэзии о поэзии, о вдохновении, о мечте. Это было действительно замкнутое творчество о самом себе, где субъективная тема формулировалась не как выражение индивидуальности поэта-человека, а сужалась - и тем самым обобщалась - до выражения настроенности творческого подъема поэта. В то же время это был уход поэзии в мир фантазии, оправдание и прославление этого мира». [Там же. С. 290.]

Почему же почитатели Муравьева-мыслителя и общественного деятеля так сдержанно пишут о его стихах и подвергают их внимательной редактуре? По-видимому, для них стилистический уровень Муравьева уже был неприемлем. Оценка стиховой культуры в 1810 - 1815 годах у этого круга поэтов была очень строгой.

Как указала Л.Я. Гинзбург, «словесная система школы Жуковского-Батюшкова-раннего Пушкина была доведена до такой степени совершенства и устойчивости, что поэзия целых десятилетий могла питаться ее формулами и преодолением этих формул». [Гинзбург Л. О лирике. Л., 1974. С. 43.] Поэтому поэзия Муравьева не могла быть принята ими в своей целостности. Она уже не отвечала канону и его требованиям, и поэтому же мы не находим у них тех восторгов по поводу создания нового поэтического стиля, которые так убежденно высказывал Г.А. Гуковский, когда перед ним открылась поэзия Муравьева.

Кто же прав - исследователь XX века или поэты начала века XIX? Казалось бы, исторический опыт на стороне ученого XX века. Г.А. Гуковский, развивая свою концепцию творчества Муравьева, утверждает, что он «осуществляет первые подступы к созданию особого специфически-поэтического языка, суть которого не в адекватном отражении объективной для поэта истины, а в эмоциональном намеке на внутреннее состояние человека-поэта. Поэтический словарь начинает сужаться, стремясь ориентироваться на особые поэтические слова «сладостного» эмоционального характера, нужные в контексте не для уточнения смысла, а для создания настроения прекрасного самозабвения в искусстве. Формируется тот поэтический словарь, который характеризует поэтику Жуковского и Батюшкова». [Гуковский Г. У истоков русского сентиментализма. С. 277— 278.]

Гуковский приводит цитату из стихотворения Муравьева «Видение», выделив курсивом те слова, которые, по его мнению, характерны для этого «сладостного» стиля:

В тот день, как солнцева горяща колесница,

Оставив область Льва, к тебе, небесна Жница,

Стремится перейти в прохладнейший предел,

Как ратай точит серп и желтый клас созрел,

И солнечны лучи вселенну освещали,

А над главой моей сны легкие летали,

И вдруг мне виделась прекрасная страна,

Где вечно царствует прохладная весна;

Где извиваются между холмов долины

И смотрятся в водах высоких древ вершины...

[Там же. С. 278.]

Поклонники и почитатели Муравьева в начале XIX века читали «Видение» и дальше процитированных Гуковским строк:

Близ рощи зрел себя: лавровый лес то был,

Откуда старец мне навстречу выходил,

Со взором огненным и со челом открытым,

В руке он свиток нес. С сим мужем знаменитым

Я, робость отложив, вступил во разговор.

«На сей священный холм взведи свой жадный взор, -

Сказал он. - Здесь живут тобою чтимы музы.

Доколе сон с тебя не снимет узы,

Ты можешь в тайное жилище их войти.

Пойдем, мои следы потщися соблюсти».

С благоговением я руки простираю

Ко старцу мудрому и воздух осязаю.

«Ты видишь только тень, - вещает старец мне, -

Со смертным телом в сей не можно жить стране.

И я был некогда во тленном вашем свете,

Царицы бодрыя участвовал в совете,

Ученьем услаждал труда гражданских дел,

За то мне был отверст по смерти сей предел.

Ты мест сих насладись видением мгновенным».

Вещая так, пришли к пределам сокровенным,

В которых странствуют тьмы счастливых теней,

Что лирным славились согласьем в жизни сей.

Там неразлучные Тибулл с Анакреоном.

Там сладкий Феокрит беседует с Вионом.

Там Сафу мне Лонгин указывал рукой

(Так именуется путеводитель мой).

Как пчел шумящий рой, погодою прельщенный,

Собравшись на лужок, цветами испещренный,

Летает, сладкою добычей отягчен,

Так зрится в рощах сих пиитов сонм стеснен.

[Муравьев М.Н. Стихотворения. С. 189-190.]

Дидактизм и «непоэтичность» приведенного мною отрывка из «Видения» как будто поясняют, почему поклонники Муравьева в начале XIX века видели в нем идеального гражданина, человека высокой нравственности, философа и только после всего поэта. Не субъективизм они у него находили, а стройную систему этики личной и общественной.

По поводу прозы Муравьева Жуковский позднее в «Конспекте по истории русской литературы» (1826 - 1827) высказывает такое суждение: «...язык его не безупречно чист; он не владеет им...». [Жуковский В.А. Эстетика и критика. С. 320.] Это суждение интересно не только само по себе. Она характерно для отношения Жуковского к поэзии Муравьева. Ведь подробно перечисляя поэтов XVIII века, он не называет в их числе Муравьева, тогда как им не забыты ни Петров, ни Бобров...

Не сговариваясь, оба создателя школы «гармонической точности» не нашли места Муравьеву-поэту в своих обзорах русской поэзии и, следовательно, в формировании своей школы.