Л. Андреевская 1 страница

ПОЭМЫ БАРАТЫНСКОГО

«Кстати: поэма Баратынского чудо».

Пушкин, письмо к Плетневу.

М. 1831, 7/1.

«О поэмах Баратынского я ничего не хочу говорить: их давно никто не читает. Нападать на них было бы грешно, защищать странно».

Белинский, «Телескоп» 1835 г.

Задача моей статьи говорить не о всем творчестве Баратынского — и даже не о всех поэмах, т. е. не исчерпывая их до конца, а только стараясь выяснить значение поэм Баратынского в творчестве самого автора и значение их в общей эволюции литературы.

Большая форма Баратынского связана не столько с развитием его малой формы, сколько со своим внутренним развитием, развитием большой формы: Эда — Бал — Наложница, и развитием, обусловленным поэтическими течениями того времени. Большая форма Баратынского минует эпос Пушкина и приближается к эпосу Лермонтова.

На грани малой формы стоит другой жанр, который к большой форме не переходит, но который Баратынский все таки назвал «поэмой»: «Воспоминания», с подзаголовком «отрывки из поэмы», 1820 г., и «Пиры», 1821 г., с подзаголовком «описательная поэма». И то и другое следует рассматривать в связи с лирикой Баратынского.

75 I

Если «Воспоминания» рассматривать в связи с лирическими стихотворениями Баратынского, то придется проводить связь с его дидактическими стихами, написанными позднее поэмы. Так что, если в этом отношении искать развития малой формы, то она не начинает большую, а скорее ее завершает¹).

Дидактическая поэзия в творчестве Баратынского занимает значительное место и, возможно, является самым характерным для него: не менее, а более чем для творчества Тютчева. Еще Дельвиг писал Пушкину, что «Послание к Богдановичу» Баратынского исполнено красот, но написано в «несчастном» дидактическом роде, объясняя это тем, что правила французской школы поэт всосал с материнским молоком, а с «романтиками» только недавно познакомился²).

Вот отчего в известную эпоху так легко было говорить о Баратынском как о мыслителе и «философе» в литературе³), тогда как основное значение Баратынского было в вводе в литературу отвлеченной поэзии, связанной не с патетикой 18 века русской литературы, а с условностью языка и стиля французской школы.

«Воспоминания» как отрывки дидактической поэмы, или как целое дидактическое стихотворение, не может рассматриваться вне лирики Баратынского и поэтому в этой статье я не буду останавливаться на ней, а ограничусь только общими замечаниями.

«Воспоминания» вышли из печати («Невский Зритель») в 1820 году. В 1827 году Булгарин, вспоминая

о них, писал: «... не знаем, кончена ли поэма «Воспоминания», но отрывки из нее были прекрасны»¹).

Фрагментарность поэмы в целом и в частностях, легко позволяла ей распасться на отдельные, самостоятельные стихи, которые связаны в одно перемежающейся темой: воспоминанья, памяти, преданья. Лирическое «я» автора абстрагировано рассуждением вообще и переходом на третье лицо. Стихи, посвященные Италии и Греции, уже в самом своем перечислении теряют какую бы то ни было реальность и конкретность.

Кавказы дивные! Волшебные картины!
Свободный, гордый Рим! Блестящие Афины!

Поэма выдерживается на высокой патетике, на экзотике имен и звукового стечения:

Поля Авзонии! Державный пепел Рима!
Глашатаи чудес и славы прежних лет.
С благоговеньем Вас приветствует поэт.
Смотрите как века незримо пролетая
Твердыни древние и горы подавляя,
Бросая гроб на гроб. Свергая храм на храм
Остатки горые являют Рима нам
Великолепные бессмертные громады.
Вот здесь висящих рек шумели водопады,
Вот здесь входили в Рим кагорты плебеян.

Экзотику этого стихотворенья легко сравнить с экзотикой «Финляндия», стихотворенья того же года:

... ложатся грады в прах и рушатся державы
Не здесь ли некогда с победой протекли
Сыны оденовы, любимцы бранной славы?
Следы минувшего исчезли в сих местах
Отзывы прежние не вторят песне скальда
Молва умолкнула о спутниках Ральда,
О древних, сильных племенах ..

А в общем весь этот фон переключает к поэзии Батюшкова, о котором придется говорить дальше.

Совсем другой род использует Баратынский в поэме «Пиры», напечатанной в «Соревнователе Просвещения и Благотворительности» 1821 г. Он использует дружеское

послание. Небольшую форму, обычно развернутую на небольшом материале, он развертывает на большом материале, искусно соединяя несколько тем одной, всепокрывающей темой — пиры.

Можно провести аналогию этой поэмы с поэмой Мильвуа «Le dè jeû ner», но там в сущности тема гастрономии отводится темой любви и ею заслоняется:

Certain auteur, qu’a bon droit un renomme
Qui de la table a chanté les appas
Du dè jeû ner rimerait tous le plats.
Mais un amant n’est point un gastronomme.

В «Пирах»» тема любви отсутствует, она дана только намеком, как воспоминание, но зато широко развертывается тема дружбы, особенно любимая тема Пушкинской эпохи ... И это позволяет провести аналогию между Баратынским и другими поэтами: Дельвигом, Языковым, Пушкиным, имеющими с ним «не общее выражение», но некоторые «общие» стихи, как и общую переписку.

.. Когда ж к тебе в досужий час
Друзья знакомые сберутся
И вина пенные польются
От плена с треском свободясь
Описывай в стихах игривых
Веселье, шум гостей болтливых
Вокруг накрытого стола,
Стакан, кипящий пеной белой,
И стук блестящего стекла...

(Пушкин — Батюшкову, 1818 г.)

Поэма «Пиры» не отступает от такого дружеского послания, являясь не его завершением, а его выражением:

... Ты верный мне, ты Дельвиг мой,
Мой брат по музам и по лени,
Ты, Пушкин наш, кому дано
Петь и героев и вино ...
... Стол покрывала ткань простая,
Не восхищалися на нем
Мы не фарфорами Китая.
Ни драгоценным хрусталем;

И между тем сынам веселья
В стекло простое бог похмелья
Лил через край, друзья мои,
Свое любимое Аи ...

(«Пиры»)

В критике «Пиры» обратили на себя внимание не сразу, но только в 1826 г., когда Баратынский выпустил их отдельным изданием, вместе с поэмой «Эда». И тогда же отметили, что поэма «Пиры», в сущности говоря, не поэма. В «Московском Телеграфе» читаем: «Поэт называет „Пиры“ описательной поэмой, но с этим едва ли можно согласиться, если поэму принять в собственном значении слова. Пиры более похожи на эпистолу. Поэт в шутливом тоне описывает друзьям своим утехи пиров ... Описание Московских пиров прелестно, но признаемся, что нам всего лучше кажется окончание стихов, где любимое чувство поэта преодолевает шутливость и веселость смешивается с унынием»¹). (Курсив Л. А.).

«Пиры собственно не поэма; так — шутка в начале и элегия в конце» дает отзыв о пирах в 1842 г. Белинский (Курсив Л. А.).

Указание на то, что «Пиры» двупланная вещь, не противоречит сказанному о связи ее с дружескими посланиями, так как дружеские посланья могли быть и в шутливом и в серьезном роде, и два этих рода могли соединять в одно.

В дальнейшем к такого рода поэмам, стоящим на грани малой формы, могут еще быть отнесены сказки Баратынского: переводная сказка Вольтера «Телема и Макар» 1825 года, и сказка «Переселение душ» 1828 г.

О сказках Пушкин писал, что каждая из них представят уже поэму²), и начал свой эпос именно со сказки («Руслан и Людмила»). О сказке Баратынского³) «Галатея» заметила, что сказка как ни один

род является выражением поэтического рассказа и описания¹).

Переводя «Телему и Макар», Баратынский откинул заключительное нравоученье, а сказку не изменяя перенес на русскую почву:

Elle va d’abord à la cour
D’abord elle trouve un convent
Приходит в Царское она ...
Заходит в лавру по пути ...

От этого стирается впечатление сказки как переводной и увеличивается ее острота. Каждая строфа развивает свою гражданственную и почти политическую сентенцию, каждая строфа заканчивается pointe:

... Все любят искренно его:
Не ненавидя никого
Он сам никем не ненавидим.
Ступай, ответствовали ей,
Здесь нет его; таких людей
Мы при дворе совсем не видим...

И если «Пиры» легче всего было сравнить с дружескими посланиями, то здесь на сравнение сама собой напрашивается — эпиграмма. Так что даже и этот род, заранее данный как минимальная величина, имеет тенденцию продвинуть и расширить свой материал.

«Переселение Душ» более «поэтический вздор» — («Веселой музой вдохновенный, — веселый вздор болтаю я») и в нем Баратынский уделяет большое внимание описанию и шуткам.

Белинский, требовавший от поэзии содержания, а от поэта мировоззрения, искренно признавался, что в сказках Баратынского он ничего не понимает — ни со стороны содержания, ни со стороны поэтической отделки²).

II

Самый факт того, что малую форму Баратынский переключал в большую и любопытен и знаменателен для эпохи. Наиболее спорным и наиболее острым

вопросом того времени был именно вопрос больших и малых жанров. Карамзинисты, введя в эстетический принцип салонную и камерную семантику, отрицали необходимость эпоса; архаисты, защищая торжественный и высокий стиль, настаивали именно на нем. Мы видели, как пробует Баратынский использовать свои лирические стихотворения в ином плане. И еще более интересное использование двух планов мы имеем у Пушкина в «Руслане и Людмиле», где автор примиряет сказку, «мелочь» с большой формой, эпосом. (Подробнее об этом см. статью Ю. Н. Тынянова «Архаисты и Пушкин»¹). Сказка-поэма «Руслан и Людмила» интереснее всего тем, что стих развивается не по линии сказки и не по линии героя и повествования, а по линии отступлений, вольных обращений к предметам посторонним, где описание ради описания выступает на первый план, где вводится литературная пародия (на «Двенадцать Спящих Дев» — Жуковского, в IV песне) и дружеская шутка становится конструктивным принципом. Это все отмечает и Анненков: «... она (поэма — Л. А.) отличилась беспрестанными отступлениями, неожиданными обращениями к разным посторонним предметам, свободным течением рассказа и насмешливостью. Сам автор как будто шутит над сказочными мотивами, которые употребляет в дело над собственными приемами и образами»²).

«Руслан и Людмила» была начата Пушкиным еще в лицейские годы, а закончена и напечатана им в 1820 г. В 1821 году Пушкин пишет «Кавказского Пленника», во многом отличного от «Руслана и Людмилы», в котором пробует разрешить не только проблему эпоса, но и проблему героя вместе ... И сам же об этом замечает: «...Первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил; он был принят лучше всего, что я ни написал, благодаря некоторым элегическим и описательным стихам. Но зато Н. и А. Р. и я, мы вдоволь над ним

посмеялись»¹), (Курсив Л. А.). И в письме к В.П. Горчакову он опять повторяет, что лучшее в поэме — описание обычаев и нравов страны, что повествование ему не дается, но что отступления, ни с чем не связанные, есть истинный hors d’oeuvre поэмы²). Также, а может быть еще более, не удовлетворяет его «Бахчисарайский Фонтан», написанный им в следующем году. «... Бахчисарайский Фонтан слабее Пленника, и как он отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил ...

... А. Р. хохотал над следующими стихами:

Он часто в сечах роковых
Подъемлет саблю и с размаха
Недвижим остается вдруг,
Глядит с безумием вокруг ...

Молодые писатели вообще не умеют изображать движение страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч ... Все это смешно как мелодрама»³).

И всé -таки герой, герой мелодрамы, продолжает занимать Пушкина. И между первой и второй песней «Евгения Онегина», в котором он опять начинает, «забалтывается⁴), пишет еще поэму «Цыгане» (1824 г.). Поэма откровенно заканчивается сценой убийства и крови. Сцена есть, но героя все таки не оказывается и ... «о Цыганах одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек, и то медведь⁵). Позднее (1832 г.) Баратынский, говоря о героях «Евгения Онегина» писал Киреевскому: «Характеры бледны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен»⁶). Он сам пытался разрешить проблему героя и разрешал ее несколько иначе.

III

В 1824 году, после того как были напечатаны «Кавказский Пленник» и «Бахчисарайский Фонтан» Пушкина, пишет и в отрывках¹) печатает свою поэму «Эда» Баратынский. В 1826 году он выпускает ее отдельным изданием вместе с поэмой «Пиры».

«Эда» имеет подзаголовок «Финляндская повесть», эпиграф: «On broutte là où 1’on est attaché» — Proverbe и предисловие, на котором придется остановиться подробнее.

С 1820 г. Баратынский жил в Финляндии и там главным образом началась и развилась его поэтическая деятельность. Он использует Финляндию как материал и как экзотику для своих стихотворений и поэм ... В этом ощущается живая связь его поэзии с поэзией Батюшкова. Для них обоих «Финляндия» была фоном, на котором рисовались Оссиановские герои и фоном собственных переживаний и настроений (я имею в виду: поэтических настроений). «... Этот край был пестуном моей поэзии — пишет Баратынский своему другу Путяте в 1830 г. — и лучшая мечта моей поэтической гордости состояла бы в том, чтобы в память мою посещали Финляндию будущие поэты».

И ему же, еще раньше, в 1825 году, вскоре после отъезда из Финляндии он писал: «... Приезжай милый Путята! Поговорим еще о Финляндии, где я пережил все, что было лучшего в моем сердце. Ее живописные, хотя угрюмые горы, походили на прежнюю судьбу мою также угрюмую, но по крайней мере довольно обильную в отличительных красках» ...

Мне кажется, можно не останавливаться на том, что у каждого поэта своя экзотика. У Пушкина экзотика — Кавказа, еще более: Крыма. У Козлова, заимствованная из Байрона: Востока — в переводной поэме «Невеста

Абидосская». И что впоследствии экзотика особенно навязчивая (Кавказ Пушкина, Кавказ Лермонтова) опротестовывалась, и Полежаев в своем эпосе знак + заменял знаком —¹), тогда как самая экзотика все таки остается и у него, даже высокая²), но со срывами³). Байроновские гречанки заменяются другими героинями, а романтический Восток — Бессарабской степью и Финляндией.

«Баратынский написал поэму — пишет Пушкин к Родзянко⁴) — (не прогневайся про Чухонку) и эта чухонка говорят чудо как мила. А я про цыганку;

каков? Подавай же нам скорее свою Чупку, — ай да Парнасс! Ай да героини! Ай да честная компания! Воображаю Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете мне не ту? А какую же тебе надо, проклятый Феб? Гречанку? Итальянку? чем их хуже чухонка или цыганка» ...

К экзотике Баратынского мы еще вернемся. А сейчас надо остановиться на предисловии, которое столько же предисловие, сколько и литературная программа. Поэтому позволяю себе привести ее в значительной части:

«... Сочинитель чувствует недостатки своего стихотворного опыта. Может быть повесть его была бы занимательнее, ежели б действие ее было в России, ежели б ход ее не был столь обыкновенен, одним словом, ежели б она в себе заключала более поэзии и менее мелочных подробностей. Но долгие годы, проведенные сочинителем в Финляндии, и природа финляндская и нравы ее жителей глубоко запечатлелись в его воображении. Что же касается до остального, то сочинитель мог ошибиться, но ему казалось, что в поэзии две противоположные дороги приводят почти к той же цели: очень необыкновенное и совершенно простое равно поражая ум и равно занимая воображение. Он не принял лирического тона в своей повести, не осмеливаясь вступать в состязание с певцом Кавказского пленника и Бахчисарайского фонтана. Поэмы Пушкина не кажутся ему безделками, несколько лет занимаясь поэзией, он заметил, что подобные безделки принадлежат литературному дарованию, и следовать за Пушкиным ему показалось труднее, нежели идти новою собственною дорогой». (Курсив Л. А.).

И вот, что пишет Баратынский Козлову по тому же поводу:

«Je ne voulais pas suivre le chemin battu; je ne voulaisimiter ni Byron, ni Pouchkin; c’est pourquoi je me suis jetté dans des dé tails prosaï ques, m’efforç ant

de les mettre en vers, aussi je n’ai fait que de la prose rimé e. En voulant ê tre original, je n’ai é té que bizarre».

Автор настойчиво повторяет о том, что он не следует путем Пушкинских поэм, к которым можно приблизить «Эду», но следует иным путем и дает указания в сторону своих отклонений: 1) он изображает совершенно простое в противовес очень необыкновенному; 2) он не придерживается лирического тона, это может быть можно понимать так, что в конструктивном плане он не позволяет себе лирических отступлений и пейзаж остается замкнутым в пределах развития повествования и поэма сначала до конца остается однопланной, тогда как у Пушкина отчетливая двупланность даже в тех поэмах, в которых он пробует создать героя; 3) автор говорит о вводе мелочных подробностей — dé tails prosaï ques — и, наконец, 4) об использовании им Финляндии как материала ...

Остановимся несколько подробнее на этих подразделениях:

1) Белинский считал, а с ним и многие другие, что «плохая поэма» «Эда» не что иное, как «Бедная Лиза» в стихах. Простоту фабулы он понял и принял буквально и поставил ее в упрек Баратынскому. Ему показался неприемлемым рассказ о трагической любви, данный без внешних эффектов. Гусар покинул влюбленную девушку, и она умерла. Умерла без кинжала, даже без озера, так: просто ... Тогда как движение страсти Баратынский пробует дать именно без мелодрамы: без «содрагания», «дикого хохота» и «скрежета зубов» (цитирую Пушкина), Баратынский предпочитает иное изложение, иное изображение рассказа — в сущности его не простую простоту. Если нет внешнего эффекта и ни одного потрясающего действия, так только потому, что все внимание автора сосредоточено на внутреннем мире героини: дается любовь не извне, а изнутри ее переживаний:

Взор укоризны, даже гнева,
Тогда поднять хотела дева,
Но гнева взор не выражал ...

Это после первого признания гусара. А затем тщательно отмечается каждый последующий момент, каждая точка перелома ... После поцелуя:

Желанья смутного заботой
Ты освежительной дремотой
Уж не сомкнешь своих очей ...

И немного дальше:

И в ночь бессонную одна,
Одна с раскаяньем напрасным,
Сама волнением ужасным
Души своей устрашена,
Уныло шепчет: что со мною?
Мне с каждым днем грустней, грустней ...

После первой ночи любви:

Заря багрянит свод небес,
Восторг обманчивый исчез.
.............
Стыдясь пылающего дня,
На крае ложа рокового,
Сидишь ты голову склоня ...

Такая подробная и такая психологическая обрисовка сцен не была тогда знакома еще не только поэзии, но даже и прозе: «Бедная Лиза» Карамзина более условна, чем «Эда» Баратынского, не говоря уже о Черкешенке «Кавказского Пленника».

Герой бледнее героини. В первой редакции Баратынский дает его имя, наружность, биографию; во второй и окончательной редакции герой не только не досказан, но и не рассказан вовсе. Слегка означены отец и мать Эды. Пушкин отметил, что каждый герой поэмы Баратынского имеет свою физиономию, но дифференциация героев будет чувствоваться отчетливее в следующих поэмах.

2) Следует еще остановиться на замечании Баратынского об отсутствии у него «лирического тона». Если понимать это буквально, то лирический тон здесь имеет отношение не столько к самому «тону» поэмы, сколько к ее строению: к отсутствию лирических отступлений, строгому ведению рассказа и т. д. Что же касается

лирики, то она у него есть и в описательных частях, и в драматических, где автор непосредственно обращается к героине, подчеркивая эмоциональную значимость, данного абзаца. Диалог ведется отчетливее, чем в Пушкинских поэмах и сам по себе действеннее. Да и весь ритмико-синтаксический рисунок мало чем напоминает Пушкинский. Синтаксис заряженнее и патетичнее. Он уже многим предвосхищает Лермонтова.

... Говорят
Что вероломны, злобны все вы;
Что вас бежать должны бы девы;
Что как то губите вы нас;
Что пропадешь, когда полюбишь.
И ты, я думала не раз,
Ты может быть меня погубишь? ...
... Я волю дал любви несчастной
И погубил, доверясь ей,
За миг летящий, миг прекрасный
Всю красоту грядущих дней.

Здесь уже самая семантика напоминает Лермонтовскую.

Лишь мраки ночи низойдут
И сном глубоким до денницы
Отяжелелые зенницы
Твои домашние сомкнут,
Приду я к тихому приюту ... ¹)

У Лермонтова патетичность сама по себе переходит в строфичность, но я не говорю о совпадении Баратынского с Лермонтовым, я говорю лишь о их приближении и общем стиховом рисунке.

3) Говоря об отсутствии лирического тона и настаивая на прозаичности поэмы, Баратынский имел в виду те мелочные подробности и те предметы домашнего обихода — библия, бумажки для локонов, книксен, — которые он вводит в свой рассказ. И ввод такого рода понимается и объясняется еще как один из приемов психологизации героини и как отчетливый рисунок сюжета.

4) Финляндия насквозь проходит через поэму. Сначала она ощущается как фон, как природа:

Суровый край; его красам
Пугаяся дивятся взоры;
На горы каменные там
Поверглись каменные горы ... и т.д.

Единственная строфа — и то не целиком, — которая воспринимается как отдельное стихотворение и которая напоминает другие стихотворения о Финляндии из лирики Баратынского. У Пушкина такие самостоятельные строфы встречаются очень часто не только в «Руслане и Людмиле», он и в «Кавказском Пленнике» и в «Цыганах»: отступление от темы идут параллельно самой теме, отступления организуют стихи. Но Баратынский отступив, не дает развиться отступлению; он не отводит от героя, не забывает о нем. Дав намек на возможность развернуть другую картину:

Пришлец исполнен смутной думы,
Не мира ль давнего лежат
Пред ним развалины угрюмы?

непосредственно переходит от тени Оссиана к своей героине, даже строфически не отделив:

В доселе счастливой глуши
Отца простого дочь простая ...

Как нет у Баратынского безразличного эпитета, так нет и безразличной строфы. В дальнейшем пейзаж

идет наравне с другими частями поэмы и наравне с другими дает движение теме, переломляясь через героиню ... Весна природы — весна ее. Но и это обычное, почти условное сравнение психологизируется:

Своею негою страшна
Тебе волшебная весна.

Облик героини сливается в одно с пейзажем:

И очи бледно-голубые
Подобны финским небесам.

В одно сливается и ее судьба:

Исчезло небо. Зашумели
Завыли зимние мятели.
Что с бедной девицей моей?
Потух огонь ее очей,
Как небо зимнее бледна,
В молчаньи грусти безнадежной,
Сидит недвижно у окна
Сидит, и бури вой мятежный
Уныло слушает она .....

Смерть ее осталась нерассказанной. Гусар покинул бедную девушку и она умерла. Пейзажем кладбища заканчивается вся поэма и лирической концовкой:

И кто ее теперь отыщет?
Кто с нежной грустью навестит?
Кругом все пусто, все молчит.
Порою только ветер свищет,
И можжевельник шевелит.

IV

Из немногих понявших и оценивших «Эду» Баратынского были Пушкин и Плетнев. Еще до появления «Эды» в печати Пушкин писал брату из Михайловского: «Пришли же мне Эду Баратынскую. Ах, он чухонец! Да если она милее моей черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду»¹).

В 1826 году он получает Эду и пишет Дельвигу: «— что за прелесть эта Эда! Оригинальности рассказа

наши критики не поймут. Но какое разнообразие! Гусар, Эда, и сам поэт — всякий говорит по своему. А описание Финляндской природы! А утро после первой ночи! А сцена с отцом! Чудо!»¹).

Плетнев, особенно отличавший и отмечавший Баратынского, находит, что «из всех стихотворений, в которых описывается Финляндия, самое замечательное называется Эда». И с этой точки зрения он рассматривает все произведение, подчеркивая в нем «простоту события» и «новость слишком безыскусственной формы²).

Не менее положительный отзыв дает и «Московский Телеграф» Полевого: «Эда есть новое, блестящее доказательство таланта Баратынского. Если должно согласиться, что романтическая поэма введена в нашу поэзию Пушкиным, то надобно прибавить, что поэма Баратынского есть творение написанное не в подражание Пушкину. Два сии поэта совершенно различны меж собой... Может быть некоторые критики скажут, что чувство любви в сей поэме не возвышенно, и происшествие слишком обыкновенно... Они говорят о возвышенном, но забывают, что изящное состоит не в одном высоком, но и в прекрасном, которое подразделяется еще на несколько отраслей ... ибо надобно спрашивать не о том, обыкновенен или необыкновенен какой нибудь предмет, но поэтический ли предмет сей ... Конечно Черкешенка, распиливающая цепь пленника, Зарема с кинжалом у одра Марии, поразительнее описания Эды перед пагубным свиданием, Эды, когда она с грустью смотрит на цветок, уносимый волнами ... Героиня поэмы возбуждает живое участие. Поэтическая, пленительная простота видна в ее поступках, в ее словах. Ее добродушие, любовь, доверчивость, раскаяние, смерть трогают

сердце, заставляют невольно сожалеть о погибели Эды...»¹). (Курсив Л. А.).

Я привожу те цитаты, которые касаются непосредственно поэмы, выпуская те, которые пытаются разрешить принципиальный спор между возвышенным и обыденным в поэзии. К этому спору мы еще раз вернемся. Сейчас же удобнее привести другие отзывы, подтверждающие мнение критики, и доказывающие особенную растроганность читателя: «Б. прислал мне свою Эду — пишет А.И. Тургенев, П.А. Вяземскому — прекрасная повесть. Я выписал несколько стихов в письме к Жихареву, которые можешь прочесть. Вот еще ... (следуют стихи). Кто из нас тяжелее или легче не вздохнет с грустным воспоминанием и с укором совести при этом окончании. Оно мне нравится, ибо я нахожу в нем быль, а не сказку ...»²). (Курсив Л. А.).

Быль, именно быль, а не сказку находили в «Эде» и другие. Барон Розен, вдохновившись поэмой, в «Московском Телеграфе» печатает свое послание к «Певцу Эды», которое начинается так:

И я гусар! Мечты мои
Стремились к миру наслажденья!
Меня на оргии свои
Умчали сердца заблужденья.
...............
Не дух ли горнего селенья,
На крест могильный в забытьи
Облокотившись и сияя
Меланхолической красой
Предстал в молчаньи предо мной?
Не ты ли Эда молодая?
Ах, Эда! — милого певца
Безценно милое созданье.
Еще земное ли страданье
В чертах небесного лица?
Целую дерн перед тобою ... ³)

и т. д. 20—25 стихов в таком же роде.

Эти отзывы, может быть, лучше подтверждают поэтическую ценность поэмы, ту ценность, которую другая часть критики посчитала ничтожной. «— Что же касается до Баратынского, я перестал веровать в его талант. Он исфранцузился вовсе. Его Эда есть отпечаток ничтожности и по предмету и по исполнению...». Бестужев Пушкину¹). (Курсив Л. А.).

Приблизительно то же повторил и Булгарин в «Северной Пчеле» «... Гусар обманул несчастную девушку, и она умерла с отчаянья без всяких особенных приключений. Нет ни одной сцены занимательной, ни одного положения поразительного. Скудность предмета имела действие и на образ изложения: стихи, язык в этой поэме не отличные...»²). (Курсив Л.А.).

О безотносительной неважности поэмы говорит и Белинский³). Но в задачу статьи не входит библиография отзывов о Баратынском; важно установить только за что хвалили поэму и за что на нее нападали. За что хвалили, на то и нападали; а именно в центре внимания стояло то, что сознательно и как новшество ввел Баратынский: совершенно простое в противовес совершенно сложному. (См. полемику в журналах того времени⁴), см. Переписку Пушкина⁵) и наконец статью

Ю.Н. Тынянова «Архаисты и Пушкин»¹), которая вскрывает эпоху во всей сложности ее взаимодействий и разрешает литературную спутанность враждебных и дружеских соотношений).

В эту эпоху острой и шумной полемики казалось менее других принимал участие в спорах Баратынский. В письмах его высказыванья о литературе редки и скупы. Он почти не договаривает и никогда не уточняет свои требования; но, может быть, не было поэта более чутко прислушивающегося к современности и более на нее отзывающегося. Полемичность Баратынского была молчалива и действенна, не менее действенна, чем болтливая и откровенная полемика Пушкина.