Силовая коллективизация и массовое оседание кочевого населения в крае

Курс на ускоренную индустриализацию (создание крупной, технически развитой промышленности и прежде всего отраслей, которые производят орудия и средства производства, как основы и ведущего сектора в народном хозяйстве) и коллективизацию (обобществление, в социалистических странах

– преобразование мелких единоличных крестьянских хозяйств в крупные социалистические сельскохозяйственные предприятия) сельского хозяйства, объявленный сталинским руководством “строительством социализма” привел к тем потрясениям в хозяйственной жизни кочевого аула, от которых он не мог оправиться десятилетия.

Страна нуждалась в средствах, позволявших модернизировать промышленный комплекс, деньги можно было получить практически только путем увеличения продажи зерна за границу. Проблемой становилась нехватка земельных площадей, поэтому вполне логичным выглядело расширение

посевных площадей за счет распашки огромных степных просторов, создания колхозов - гигантов бывшими кочевниками. Но в силу объективной заданности экосистемных пределов и объективно сложившегося уровня развития производительных сил, жители полупустынь Казахстана ничем другим, кроме как пастбищным скотоводством, заниматься не могли. Следовательно, экологическая рациональность противоречила экологической стратегии государства, и она была принесена в жертву последней. В Казахстане был взят курс на коллективизацию сельского хозяйства.

Казахстан был отнесен к той региональной группе, где коллективизацию предполагалось завершить весной 1932 года (за исключением кочевых и полукочевых районов). Однако, “процентомания”, ставшая главным критерием оценки партийно-политической и организационно-хозяйственной работы местного аппарата, подхлестывала и без того высокие темпы коллективизации.

Вскоре было предложено “стимулировать” коллективизацию животноводческих хозяйств в таких же темпах, как и в зерновых. Если в 1928 году в Казахстане было коллективизировано 2% всех хозяйств, то уже на 1 апреля 1930 года - 52%, а к октябрю 1931 года - около 65%. К началу осени 1931 года в республике насчитывалось 28 районов (из 122), где коллективизацией было охвачено от 70 до 100% дворов. Нарушения принципа добровольности и элементарной законности с самого начала приняли повсеместный характер. Нажим на крестьянство осуществлялся не только грубыми, силовыми способами, но и мерами, напоминавшими экономические стимулы. Например, на единоличников

налагались повышенные налоги и обязательства по хлебозаготовкам. Если один колхозный двор платил 3 рубля сельхозналога, то единоличное хозяйство – 30 рублей. Несмотря на это, на конец 1930 года средняя величина удельного веса середняцких хозяйств в составе колхозов фиксировалась только на уровне 25%. Оптимистические заверения, что вслед за бедняками в колхозы двинулась и середняцкая масса оказались сильно преувеличенными. Чрезвычайный характер коллективизации с особой силой проявился в тех мерах, которые разворачивались в рамках реализации государственного курса на ликвидацию кулачества и байства. В директивах, доведенных до местных органов, указывалось, что удельный вес ликвидируемых кулацких дворов по отношению к общей массе хозяйств не должен превышать 3 - 5%. И несмотря на то, что во многих районах такого количества кулаков не набиралось, численность раскулаченных почти всегда и везде “подтягивалась”

до верхнего предела. Они высылались за пределы округа проживания в границах республики.

Идеология раскулачивания вылилась в широкие репрессивные акции по отношению к крестьянству. 7 августа 1932 года был принят закон “Об охране имущества государственных предприятий, колхозов, и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности”, предполагавший наказание в виде расстрела, а при “смягчающих обстоятельствах” - 10 лет тюрьмы с конфискацией имущества. Катастрофические последствия сверхфорсированной коллективизации многократно усугублялись административным произволом при проведении оседания кочевых и полукочевых хозяйств. Традиционный скотоводческий комплекс оказался препятствием административному планированию, кочевники с их спецификой производства вошли в противоречие не столько с логикой развития производительных сил, сколько с государственным курсом на всемирное расширение зернового производства во имя сверхвысоких темпов индустриализации.

Развязка конфликта виделась в массовом и форсированном переводе кочевников и полукочевников всего радиуса пахотоспособной площади на оседлые формы хозяйства и быта, т.е. превращение скотоводов в земледельцев или “культурных животноводов”. Установка на тождество социального прогресса и массовой седентаризации (оседание кочевников) воспринималась в общественном сознании того времени как стопроцентная аксиома, и партийной пропаганде даже не приходилось стараться в поисках идеологических аргументов в объяснении причин ликвидации традиционной

кочевой общины. Земледельческий труд, предполагавшийся в качестве основной альтернативы пастбищно-кочевому скотоводству, воспринимался тогда как экономически более рациональная система материального производства, фактор климата Казахстана вообще не принимался в расчет.

Принципиально важно было и то, что в тех условиях кочевое скотоводство сохраняло свою экологическую рациональность, и кочевое хозяйство еще не исчерпало своего экономического потенциала, оставаясь во многом экономически целесообразной системой. Стягивание с огромного радиуса сотен хозяйств в одно место, (подчас лишенное кормовых и водных ресурсов), повсеместно привело к тому, что скотоводы лишались хозяйственного простора и возможности маневрировать

стадами в поисках воды и корма.