СХОЛАСТЕРИЯ 2 страница

Холс отер кровь с меча, вложил его в ножны и, пройдя мимо Фербина, сорвал намордные мешки с двух оставшихся каудов. Те подняли головы, из широких ртов вырвалось низкое ворчание.

– Садитесь, ваше высочество, – сказал Холс. – Постарайтесь, чтобы он не увидел мертвого.

Фербин запрыгнул на ближайшего к нему кауда, устроился понадежнее в седле и пристегнулся. То же самое сделал и Холс. Фербин застегивал на себе куртку, когда его кауд, выгнув длинную кожистую шею, оглянулся и посмотрел на всадника с недоуменным, как показалось Фербину, выражением. Возможно, он наконец осознал, что наездник сменился. Глупость каудов вошла в поговорку. На протяжении поколений из них выбивали начатки разума, прививая взамен послушание и выносливость. Фербин никогда не слышал, чтобы кауд был приучен только к одному наезднику. Он похлопал летучую тварь по морде, подтянул вожжи, потом стукнул ногами по бокам. Животное встало на сильные, длинные ноги и с сухим шуршанием полураспахнуло крылья. Мгновение – и Фербин оказался высоко над головами потрясенных, даже испуганных схоластов.

– Готовы? – прокричал Холс.

– Готов! – откликнулся Фербин.

Они подогнали каудов к краю крыши. Те перемахнули через парапет и одним духом ринулись в воздух, отчего у наездников перехватило дыхание. В это время со стороны лестницы раздались крики. Фербин гикнул – отчасти от страха, отчасти от радости, – когда громадные крылья со щелчком распахнулись и он вместе с каудом начал падать на брусчатку двора двенадцатью этажами ниже. Воздух свистел у него в ушах. Кауд стал выходить из пике, и Фербин почувствовал, как его прижимает к седлу. Он бросил взгляд вбок, на Холса – тот с мрачным лицом натягивал обеими руками вожжи, выравнивая животное. Наконец гигантские звери захлопали крыльями. Послышался далекий треск – вероятно, ружейные выстрелы. Что-то просвистело между каудом Фербина и каудом Холса, но они уже быстро удалялись от схоластерии, летя над полями и реками.

ПРИЕМ

Прием состоялся в величественном зале дворца после похорон умершего короля: тот упокоился в семейном мавзолее Хаусков, невдалеке от дальполюсной стороны городских стен. С утра шел дождь, и за высокими окнами большого зала было пасмурно. В зеркальных стенах отражались сотни свечей; король недавно установил во дворце светильники с ламповым камнем и параллельно провел электрическое освещение, но оба оказались не очень надежными. Поэтому Орамен обрадовался, увидев свечи. Свет от них был мягче, и в комнате не пахло вонючими газами от лампового камня.

– Фантиль! – воскликнул Орамен, увидев секретаря двора.

– Да, ваше высочество. – На Фантиле было самое что ни на есть официальное одеяние, отороченное красными траурными лентами. Он низко поклонился при виде принца. – Это самый горестный день в моей жизни. Мы должны надеяться, что он знаменует окончание скорбных времен.

– Мой отец не желал бы ничего иного. – Орамен увидел двоих помощников Фантиля, ждущих за спиной у секретаря: они переминались с ноги на ногу, как дети, которым хочется в туалет. Орамен улыбнулся. – Кажется, вас ждут, Фантиль.

– Позвольте оставить вас, ваше высочество?

– Конечно, – сказал Орамен, отпуская Фантиля, которого ждали его обязанности. День у секретаря, верно, выдался трудный. Сам принц был вполне удовлетворен своими обязанностями – стоять и наблюдать.

В большом, гулком зале, казалось, царила атмосфера облегчения. Орамен лишь недавно начал чувствовать, что такое атмосфера. Как ни удивительно, но именно этому его специально учил Фербин. Прежде Орамен был склонен избегать разговоров о таких абстракциях, как «атмосфера», считая их несущественными, – пусть об этом, за неимением более достойных предметов, разглагольствуют взрослые. Теперь он поумнел и, размышляя о собственной печали, пытался оценить общий эмоциональный настрой подобных собраний.

За прошедшие годы Орамен многому научился у брата. В основном это касалось того, как избежать трепки – чтобы наставники не драли тебя за патлы, чтобы обманутые заемщики не обратились к твоему отцу за получением карточного долга, чтобы разгневанные отцы и мужья, требующие сатисфакции, не добрались до тебя и так далее. Но если говорить об атмосфере, то Фербин преподал младшему брату настоящий урок, а не просто подал плохой пример.

Фербин научил Орамена прислушиваться в таких случаях к собственным ощущениям. Это было нелегко. Чувства нередко переполняли Орамена в непростой светской обстановке, и он пришел к убеждению, что в подобных обстоятельствах испытывает все возможные эмоции (и они тем самым взаимно уничтожаются) или вообще никаких. Бывало иначе – он присутствовал на церемонии или собрании, но так, словно его там не было, чувствуя себя посторонним и непричастным к событию – потеря времени для него самого, малоприятные ощущения для других. Его не сильно мучила неполноценность в светском плане – ведь сыну короля почти все сходит с рук, что и пытался постоянно доказывать Фербин. Но это стало раздражать Орамена, и он знал, что с годами раздражение будет только нарастать. Поэтому он, хоть и был младшим принцем, решил, что надо активнее проявлять себя на церемониях и светских приемах.

Благодаря случайным урокам Фербина Орамен научился достигать внутреннего спокойствия, а потом усиливать те чувства, что оставались, и ориентироваться на них. Поэтому, если недолгое пребывание на светском приеме отчего-то вызывало напряжение, значит, и общая атмосфера на этом собрании была несколько напряженной. Если же он чувствовал себя легко, значит, общая атмосфера была спокойной.

А вот в них, думал Орамен, стоя в большом зале и глядя на собирающихся людей, видна искренняя печаль, смешанная с подспудным опасением: что будет теперь, когда умер великий король (бывший монарх сильно вырос после смерти в глазах подданных, словно становился легендой)? Но замечалось и некоторое возбуждение. Все знали о приготовлениях к атаке на почти беззащитный, как считалось, Делдейн. А следовательно, война – как полагал покойный король, последняя в истории – приближалась к окончанию.

Сарлы были близки к достижению цели, которую почти всю жизнь преследовал Хауск: делдейны потерпят поражение, презренные и ненавистные аултридии придут в замешательство, МирБог будет защищен (или даже спасен?), и окты, давние союзники сарлов, исполнятся благодарности, а может, и почувствуют себя обязанными. Наступала новая эпоха мира, согласия и прогресса, о которой столько говорил король Хауск. Сарлы покажут себя великим народом, станут набирать силу и влияние на всей планете, затем в населенных чужеземцами верхних небесах и сделаются полноправными участниками большой игры, эволютами, цивилизацией, достойной (когда-нибудь, в отдаленном будущем) общаться на равных даже с Оптимами галактики – мортанвельдами, Культурой и прочими.

Орамен знал, что именно к этому всегда стремился отец. Хауск понимал, что не доживет до этого дня, как и Орамен или даже дети Орамена. Но ему было достаточно знать, что он хоть немного приблизился к этой, увы, далекой цели, что его усилиями создан прочный фундамент для великой башни, сложенной из устремлений и подвигов.

Сцена невелика, зато зрителей много – так звучала любимая поговорка Хауска. Отчасти король имел в виду, что МирБог наблюдает и, может быть, даже воздает должное совершаемому сарлами во имя его. Тут, правда, была трудность – ведь сарлы являлись примитивной цивилизацией, почти смехотворно недоразвитой по меркам тех же октов, не говоря уже о нарисцинах, а тем более мортанвельдах и других Оптимах. Но истинное величие в том и состояло, чтобы делать все возможное, имея то, что имеешь. И тогда твое величие, твоя целеустремленность, твоя решимость и непоколебимость будут оцениваться более сильными народами не в абсолютном плане – в этом случае твои свершения вряд ли заметят, – а в относительном, с учетом небольших возможностей сарлов.

В некотором смысле, как однажды сказал отец (он редко впадал в созерцательное настроение, и такие случаи запоминались надолго), сарлы и подобные им народы гораздо сильнее, чем тысячекратно более развитые Оптимы с их миллионами искусственных миров, кружащихся в небесах, с их думающими машинами, рядом с которыми простые смертные казались ничтожествами, и миллиардами звездолетов, плывущими между светилами, как металлический крейсер – среди морских волн. Орамен нашел это заявление, мягко говоря, примечательным.

Его отец утверждал, что уже сама изощренность, свойственная Оптимам и им подобным, ограничивает их. Великий звездный остров за пределами Сурсамена имел громадные размеры, и все же галактика была довольно густонаселенным, обжитым и обустроенным местом. Оптимы – мортанвельды, Культура и прочие – были сознательными, воспитанными, цивилизованными народами и существовали бок о бок со своими соседями по Большому овалу. Их царства и поля влияния – а в какой-то мере также история, культура и достижения – перемешивались и частично совпадали, что уменьшало их сплоченность как организованных сообществ, делало их неспособными к оборонительной войне.

Точно так же у них не было или почти не было причин для соперничества, а значит, и для войн. Вместо этого они были повязаны множеством пактов, контрактов, конвенций и даже взаимопониманием – во многом невысказанным. Все это имело целью сохранить мир, избежать трения между существами, несхожими по форме, но достигшими одинакового уровня цивилизационного развития: такого, при котором дальнейший прогресс мог только увести в сторону от реальной жизни галактики.

В итоге, если отдельные личности и пользовались едва ли не полной свободой, общество в целом располагало минимальной свободой выбора, явно не отвечавшей его колоссальному военному потенциалу. По большому счету, ему практически нечего было делать. На этом уровне не случалось или почти не случалось серьезных войн, борьбы за место под солнцем и за власть – разве что шли едва заметные, неспешные маневры. Последний серьезный – скажем так, заметный – конфликт случился тысячу коротких лет Восьмого назад, когда Культура сражалась с идиранами, а борьба – по крайней мере, со стороны Культуры – велась, как ни странно, за принципы. (Орамен подозревал, что, если бы Ксайд Хирлис не подтвердил этого, отец никогда бы не поверил в такую нездоровую бессмыслицу.)

У Оптим не было ни королей, которые вели бы целые народы к единой цели, ни настоящих врагов, с которыми приходилось бы драться, ни материальных ценностей, которые они не могли бы при желании создать без особых затрат и в любых количествах. А потому им не нужно было сражаться за ресурсы.

Но сарлы, обитатели Восьмого, маленькая доблестная раса, были вольны угождать своим склонностям и свободно предаваться своим разборкам. Фактически они могли делать все, что угодно, насколько позволял технический уровень. Разве это не прекрасно? Некоторые из пактов Оптимы были снисходительно сформулированы так, чтобы народы вроде сарлов могли беспрепятственно вести себя подобным образом во имя невмешательства и сдерживания культурного империализма. Разве это не щедрый подарок? Право пробиваться к власти и влиянию мечом, ложью и мошенничеством было гарантировано принципами чужой цивилизации!

Король находил это весьма забавным. Сцена невелика, зато зрителей много! Еще он напоминал Орамену: никогда не забывай, что можно оказаться участником спектакля и даже не подозревать об этом. Оптимы беспрепятственно могли наблюдать за всем, что происходит среди народов, беззащитных против таких технологий, – как, например, сарлы. Для Оптим это был один из способов немного расцветить свое существование и напомнить себе, что такое варварская жизнь. Они наблюдали, подобно богам, и, хотя шпионаж ставился под контроль, согласно всевозможным соглашениям и пактам, последние не всегда соблюдались.

Нездорово? Может быть. Но народам вроде сарлов приходилось платить эту цену за разрешение вести себя таким образом. Иначе Оптимы сочли бы их поведение слишком отвратительным и не стали бы его терпеть. Ну да ничего. Вдруг когда-нибудь потомки нынешних сарлов будут летать между звездами и наблюдать за собственными подопечными-варварами! К счастью, сообщил отец юному Орамену, они оба тогда уже будут благополучно мертвы.

Никто не знал, насколько пристально наблюдают за сарлами. Орамен задавал себе этот вопрос, оглядывая большой зал. Может, глаза иноземцев наблюдают за этим огромным собранием в темно-красных одеяниях. Может, вот прямо сейчас они устремлены на него.

– Орамен, мой милый юный принц, – сказала дама Ренек, оказавшаяся вдруг рядом с ним, – вы не должны стоять здесь! Люди решат, что вы – статуя! Идемте – проводите меня к безутешной вдове, и мы вместе отдадим ей дань уважения. Что скажете?

Орамен улыбнулся и взял даму под руку. Ренек была ослепительно красива в малиновом платье. Волосы цвета ночи выбивались из-под алого траурного чепца – всюду торчали колечки и завитки, обрамлявшие идеально гладкое, безупречное лицо.

– Вы правы, – сказал Орамен. – Мне следует подойти к этой даме и сказать ей необходимые слова.

Они вместе пошли сквозь толпу. С того момента, как Орамен в последний раз обращал внимание на собравшихся, их стало намного больше – кареты доставили новых скорбящих. Теперь здесь были сотни людей, одетые в различные оттенки красного. Только эмиссар урлетинских наемников и командир рыцарей-ихтьюэнов, этих воинов благочестия, получили послабление, но и они отдали дань традиции. Эмиссар снял почти все высушенные частицы своих врагов, обычно притороченные к одежде, и напялил коричневую шапочку, которую наверняка считал красной. А командир рыцарей прикрыл алой вуалью самые жуткие шрамы на лице. Здесь были не только гуманоиды: обоняние сообщило Орамену о присутствии посла октов – Киу.

И посреди этой толпы – придворные животные. Инты – стелющиеся по полу, переливающиеся пушистые волны – постоянно втягивали воздух и радостно бросались за ярко-красными лентами; риры осторожно, крадучись, шествовали вдоль стен – стройные, высотой до колена, еле переносившие свои алые воротники; чупы скакали и прыгали по натертым до блеска деревянным плитам, тыкались в бедра и поясницы, нервничали при виде чужеземцев, гордо несли на спинах маленькие детские седла, перевязанные по бокам красным – цветом траура. На всех больших скакунах королевства в этот день были алые чепраки.

Следуя за Ренек, чье шуршащее красное платье разрезало толпу, Орамен одарял улыбками множество слегка встревоженных лиц, стараясь нащупать правильное соотношение глубокой скорби и ободряющего сочувствия. Ренек шла, скромно опустив голову, но в то же время, казалось, ощущала каждый брошенный на нее взгляд и подпитывалась вниманием толпы.

– Вы выросли, Орамен, – сказала она, замедляя шаг, чтобы идти бок о бок с принцем. – Еще вчера казалось, что я могу смотреть на вас сверху вниз. Но теперь это в прошлом. Теперь вы стали выше меня – почти что мужчина.

– Надеюсь, это и вправду я расту, а не вы уменьшаетесь.

– Что? Ах, конечно! – сказала Ренек и сжала его руку, всем своим видом изображая смущение. Затем она подняла голову. – Так много народу, Орамен! Все они теперь – ваши друзья.

– Раньше я не испытывал недостатка в друзьях. Но, видимо, я должен признать, что ошибался.

– Вы пойдете с армией, Орамен, – туда вниз, в Девятый, – чтобы сражаться с этими подлыми делдейнами?

– Не знаю. На самом деле решаю не я.

Ренек опустила глаза на подол своего изящного красного платья, вскидывавшийся перед ней с каждым шагом.

– Возможно, решать все же должны вы.

– Возможно.

– Я надеюсь, победа не за горами! Я хочу увидеть Великий водопад Хьенг-жара и Безымянный Город.

– Как мне говорили, и там и там – потрясающие виды.

– Моей подружке Ксайдии – она, конечно, старше меня, но все же, – как-то раз удалось посмотреть на них. В не столь суровые времена. Ее отец был послом у делдейнов и взял ее с собой. Она говорит, что ничего подобного в жизни не встречала. Целый город. Представьте только! Как хочется их увидеть!

– Не сомневаюсь, что это произойдет.

Они подошли к тому месту, где сидела Харн, дама Аэлш, в окружении собственных фрейлин, многие из которых сжимали в руках платки и промокали глаза. У самой Харн глаза были сухи, хотя и полны горечи.

Покойный отец Орамена ни одну из своих женщин не сделал королевой, держа это место вакантным на тот случай, если вдруг потребуется закрепить мятежную или крайне необходимую территорию. Говорили, что Хауск несколько раз был близок к тому, чтобы жениться. Такие разговоры часто шли среди послов и королевских дипломатов; если верить слухам, король был женат почти на всех мыслимых принцессах Восьмого и минимум на одной из Девятого. Однако благодаря его военным успехам для закрепления завоеваний так и не потребовался стратегический брак. Король предпочитал поэтому тактические союзы с аристократией собственного королевства, тщательно подбирая себе наложниц.

Мать Орамена, Аклин, дама Блиск, – которая родила и его старшего брата, горько оплакиваемого Элима, – была сослана вскоре после рождения Орамена. Как говорили, это случилось по настоянию Харн – будучи старше, та чувствовала, что ее положение уязвимо. А может, две женщины просто поссорились – разные придворные выдвигали разные версии. Орамен не помнил свою мать – только нянек, слуг и отца, который бывал наездами и умудрялся казаться еще более далеким, чем начисто отсутствующая мать. Ее выслали в Херетесур – островную провинцию в океане Виламиан, вдали от Пурла. Теперь, когда Орамен стоял ближе к подлинному источнику власти, одной из его целей было вернуть мать ко двору. Он никому не открывал своего намерения, но почему-то чувствовал, что Харн знает о нем.

Последним представителем этой большой и несчастливой семьи стала Вейм, дама Анаплиа. Она всегда была хрупкой, а тяжелая беременность доконала ее. Доктора сказали королю, что спасти можно либо ребенка, либо мать. Хауск предпочел спасти ребенка, ожидая мальчика, но вместо этого был осчастливлен недоношенной крошечной девочкой. Несчастье так потрясло короля, что ребенок целый месяц оставался без имени. Наконец девочку нарекли Джан. Шли годы. Король не делал тайны, в первую очередь от Джан, что если бы знал обо всем заранее, то в жертву принесли бы ее. Он утешался только тем, что девочку можно будет выдать замуж и получить дипломатическую выгоду.

Под конец жизни король взял еще двух молодых наложниц, хотя их и содержали в малом дворце на другом конце города – опять же по настоянию Харн, если верить дворцовым слухам. Но именно Харн признали полноправной вдовой, отказав ей только в титуле. Две юные наложницы даже не присутствовали на похоронах – впрочем, никто их и не звал.

– Моя добрая дама, – сказал Орамен, низко кланяясь Харн, – только в вас я чувствую глубокую скорбь, равную моей и даже превосходящую ее. Я прошу вас принять мои искренние соболезнования. Если среди этого темного времени пробьется луч света, пусть им станет наше сближение. Пусть смерть моего отца и вашего сына установит более теплые отношения между нами. Король всегда стремился к гармонии, пусть даже через изначальный конфликт, а Фербин был настоящим гением общения. Мы можем воздать должное им обоим, установив между собой согласие.

Эту речь – тщательно составленный набор слов – Орамен подготовил несколько дней назад. Он хотел сказать «смерть короля», но получилось по-другому, а почему – непонятно. Принц был недоволен собой.

Дама Аэлш сохранила строгое выражение на лице, но при этом едва заметно кивнула.

– Благодарю вас за эти слова, принц. Я уверена, мы оба будем счастливы, если при дворе воцарится согласие. Мы должны сделать для этого все возможное.

Вот этим, подумал Орамен (Ренек подошла к Харн сбоку, взяла ее руки в свои, пожала их и заговорила о том, как невыносима ее скорбь), и придется ограничиться. Нет, его не отвергли с порога, но он ожидал вовсе не этого. Он перехватил мимолетный взгляд Харн, пока Ренек продолжала свою речь, поклонился и отвернулся.

* * *

– Как идут приготовления, фельдмаршал? – спросил Орамен у недавно назначенного главнокомандующего.

Костлявый до отвращения Уэрребер стоял с бокалом в руке, глядя на хлеставший за окном дождь. Повернувшись, он сверху вниз посмотрел на Орамена.

– Удовлетворительно, ваше высочество, – мрачно ответил военачальник.

– Судя по слухам, наступление начнется через десять дней.

– Я тоже слышал об этом, ваше высочество.

Орамен улыбнулся.

– Мой отец был бы счастлив возглавлять нашу армию сейчас.

– Да, ваше высочество.

– Нам сильно будет его не хватать? Я хочу сказать, в исходе кампании нет сомнений?

– Это большая потеря, ваше высочество, – сказал Уэрребер. – Но он оставил армию в превосходном, как никогда, состоянии. И солдаты, конечно, горят желанием отомстить за его смерть.

– Гм, – проговорил Орамен, нахмурившись. – Я слышал, что пленные делдейны после его смерти были перерезаны.

– Убиты, ваше высочество. Война есть война.

– Но это случилось после сражения. По всем правилам, обращение с ними должно быть таким, какого мы бы хотели для наших пленных.

– Да, и после сражения тоже были убитые, сэр. Это достойно сожаления. Солдаты, несомненно, ослепли от горя.

– А вы были с ним в момент смерти, дорогой Уэрребер? Вы помните такой приказ?

Фельдмаршал подался назад и чуть подтянулся: он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Ваше высочество, – сказал он, глядя на принца поверх своего большого и длинного носа, – это прискорбно, но порой бывает так, что обходить молчанием некоторые вещи – благо для всех. Лучше не бередить свежую рану. Это не принесет ничего, кроме боли.

– Ах, Уэрребер, меня не было у смертного одра моего отца. И мне надо знать, как это произошло, – ведь я же сын. Не поможете ли вы запечатлеть это событие в моей памяти, чтобы я мог наконец оставить его в прошлом? Иначе мне будет казаться, что сцена, слова, поступки постоянно меняются, потому что для меня нет определенности. Это станет застарелой раной, я буду бередить ее снова и снова.

Фельдмаршал выглядел очень смущенным – Орамен никогда его таким не видел.

– Я не был с вашим отцом, когда он умирал, – сказал Уэрребер. – Я был с экзалтином и получил известие в дороге, а потом долго стоял снаружи здания – не хотел мешать, пока там пытались спасти короля. Я не слышал, чтобы ваш отец отдавал такой приказ касательно пленных, но это не значит, что приказа не было. Впрочем, уже неважно. Умерщвлен ли враг по приказу или в приступе горя, его не воскресить.

– Нет, я не желаю обсуждать это, – сказал Орамен. – Меня больше волнует репутация отца.

– Должно быть, его мучили сильная боль и отчаяние, ваше высочество. В таких случаях люди не могут отвечать за свои поступки. Они становятся сами не свои и говорят такие слова, каких обычно никогда бы не сказали. Даже самые отважные люди. Смерть не всегда бывает назидательной. Повторяю, ваше высочество, лучше в этом не копаться.

– Вы хотите сказать, что отец умер совсем не так, как жил? Он счел бы это тяжелым обвинением.

– Нет, ваше высочество, я этого не говорю. И в тот момент, когда он умер, меня рядом не было. – Уэрребер помолчал, словно не зная, как точнее выразиться. – Ваш отец был храбрейшим из всех, кого я знал. Не представляю, чтобы он не проявил стойкости перед лицом смерти, как делал не раз, смотря ей в глаза. Но он был не из тех, кого сильно влекло прошлое. Даже совершив ошибку, он извлекал из нее урок, а потом забывал о ней. Мы должны поступать так, как поступил бы он, и смотреть в будущее. А теперь, ваше высочество, прошу прощения, но меня ждут в штабе. Планирование операции еще далеко не закончено.

– Конечно, Уэрребер, – сказал Орамен, прикладываясь к бокалу. – Я не хотел задерживать вас или без надобности растравлять какие-то раны.

– Да, ваше высочество. – Фельдмаршал поклонился и вышел.

* * *

Орамен счел себя в какой-то мере избранным – ему столько удалось извлечь из Уэрребера, слывшего молчуном. Этого совсем нельзя было сказать об экзалтине Часке – следующем, к кому обратился принц, желая знать все обстоятельства смерти отца. Экзалтин был округл телом и лицом, а в темно-красных одеяниях казался еще толще. Он разразился длинной историей о своем присутствии при последних минутах короля, сводившейся к тому, что его, Часковы, глаза были полны слез, а в ушах стоял единогласный скорбный плач, так что ничего толком он, Часк, не запомнил.

– А как продвигаются ваши занятия, юный принц? – спросил экзалтин так, словно возвращался к более важной теме. – Продолжаете пить из источника знаний? Да?

Орамен улыбнулся. Он привык к тому, что взрослые спрашивают о его любимых школьных предметах, когда не могут придумать ничего другого или хотят уйти от неприятного разговора. А потому он отделался общими словами и удалился.

* * *

– Говорят, что мертвые смотрят на нас из зеркал. Это правда, Джильюс?

Королевский врач повернулся с испуганным лицом, потом споткнулся и чуть не упал.

– Ваш... да, принц Орамен.

Доктор был маленьким человечком и обычно выглядел напряженным и нервным на вид. Но сейчас его словно переполняли бодрость и энергия. Кроме того, он непрерывно покачивался и смотрел стеклянным взглядом, отчего казался выпившим. Перед тем как Орамен подошел к нему, он смотрел на свое отражение в одном из зеркал, которые покрывали половину стен зала. Орамен искал доктора, пробираясь сквозь толпу, принимая выражения сочувствия, не скупясь на подобающие случаю комплименты и стараясь казаться – и быть – исполненным скорби, мужества, спокойствия и достоинства одновременно.

– Вы видели моего отца, Джильюс? – спросил Орамен, кивая на зеркало. – Он там был? Смотрел на нас?

– Что, что такое? – спросил маленький доктор. От него пахло вином и какой-то едой. Наконец он словно возвратился к реальности, повернулся, снова покачнувшись, и заглянул в высокое зеркало. – Что? Мертвые? Нет, я никого не видел. Честное слово, никого, мой принц.

– Видимо, смерть моего отца сильно повлияла на вас, мой добрый доктор.

– Разве могло быть иначе? – спросил Джильюс. Его докторская шапочка сползла на ухо и на лоб, чуть ли не закрыв правый глаз. Из-под шапочки торчали клочки седых волос. Доктор заглянул в свой бокал, почти пустой. – Разве могло быть иначе?

– Я рад, что нашел вас, Джильюс, – сказал Орамен. – Я хочу поговорить с вами с того самого дня, как был убит отец.

Доктор закрыл один глаз и, прищурившись, посмотрел на него.

– Да? – произнес он.

Орамен с детских лет видел вокруг себя пьяных. Вообще-то пьянство было ему не по душе (вряд ли стоило упорно добиваться головокружения вместе с тошнотой), но ему нравилось сидеть в одной компании с выпившими – он уже знал, что в этом состоянии люди нередко выдают свою тщательно скрываемую сущность, выбалтывают разные сведения или слухи, чего не стали бы делать так поспешно в трезвом виде. Он подумал, что нашел Джильюса слишком поздно – тот уже успел порядком набраться, – но все равно решил попробовать.

– Вы были с моим отцом, когда он умирал, несомненно.

– Это была несомненная смерть, вы правы, ваше высочество. – Доктор зачем-то попытался улыбнуться. Но скоро улыбка исчезла, сменилась выражением отчаяния. Потом он уронил голову, так что лица уже не было видно, и принялся бормотать примерно следующее: – Что, почему несомненная? Какая еще несомненная? Джильюс, ты идиот...

– Доктор, я хочу знать о последних минутах отца. Для меня это важно. Я чувствую, что не обрету покоя, пока не узнаю. Пожалуйста... вы можете припомнить?

– Покой? – сказал Джильюс. – Что за покой? Что за покой тут может быть? Покой... покой – это благо. Обновляет организм, расслабляет нервы, восстанавливает мышцы, позволяет снять механическое напряжение с главных органов. Да, это покой, и мы можем стремиться к нему. Смерть – это не покой, нет, смерть – это конец покоя. Смерть – это гниение и разложение, а не укрепление! Не говорите мне о покое! Какой тут может быть покой? Скажите мне? Где покой, когда наш король в могиле? Для кого? А? Я так не думал!

Орамен отступил от разбушевавшегося доктора. Можно было лишь догадываться о силе чувств несчастного. Как он, должно быть, любил короля! Как отчаянно переживал его потерю – тем более что оказался не в силах его спасти! Два главных ассистента доктора подошли к нему и подхватили под руки с обеих сторон. Один взял у Джильюса бокал и сунул в карман. Второй взглянул на Орамена, нервно улыбнулся, пожал плечами и пробормотал некое извинение, в конце которого стояло «ваше высочество».

– Что? – вопросил Джильюс. Голова его моталась туда-сюда, словно на сломанной шее, зрачки вращались: доктор пытался разглядеть, кто поддерживает его. – Мои могильщики? Уже? Чтобы я предстал перед судом коллег? Обвинение перед тенями умерших врачей прошлого? Бросьте меня в зеркало. Дайте мне отразить... – Доктор закинул назад голову и завыл: – О, мой король, мой король!

Рыдая, он обмяк в руках ассистентов. Те уволокли его.

– Дорогой Орамен, – сказал тил Лоэсп, неожиданно возникнув рядом с принцем, и посмотрел вслед Джильюсу и его помощникам, – видимо, доктор слишком сильно утешался вином.

– Больше его ничто не утешит, – проговорил принц. – Я чувствую, что его горе превосходит мое.

– Есть уместная скорбь, а есть неуместная, вы так не думаете? – сказал тил Лоэсп, встав рядом с Ораменом.

Он возвышался над принцем, а его волосы в мерцании свечей отливали сединой. В темно-красных штанах и длинном фраке он казался не менее массивным, чем полностью облаченный в доспехи – тем вечером, когда привез тело короля с поля боя. Орамен уже устал быть вежливым.