Живое средневековье

Агенты по торговле недвижимостью, участковые врачи -- все те, кто имеет каждодневный доступ к простому народу, поражаются степенью его одичалости.

За фасадом большого города, в недрах " убитых" ком­мунальных квартир, с гнилым серпантином наружной электропроводки, " жучками", крючками, затворами, си­нюшными стенами, битыми стеклами, рассохшимися подо­конниками, оторванными дверными ручками, тазами, затх­лостью, там, где улица начинается с коридора, трубы слезят­ся, в уборных дворовый холод и голая лампочка, расселена Русь, которая до сих пор продолжает допетровские време­на. Случайно ошибешься номером телефона -- откликнется из глубины колодца невменяемый голос -- с размаху въе­дешь в средневековье.

Неадекватность самых элементарных представлений, фантастические образы мира, скопившиеся, роящиеся, раз­множающиеся в головах, малиновые прищепки и дуршлаги, под отклеившимися, повисшими изнанкой обоями -- газет­ные желтые лозунги, осуждающие не то Бухарина, не то Из­раиль, вонь ветхого белья, дрожащие руки со вспухшими ве­нами, хитрость таракана, за которым гоняются с тапком в руке, изворотливость, непомерные претензии на пустом месте, неприхотливость, чудовищный алкоголизм, непод­дающаяся анализу отсталость при работающем весь день телевизоре, ссоры, свары как норма жизни, ябеды, пересу­ды, сплетни, ненависть, крохоборство, нищета -- весь этот ком слипшегося сознания перекатывается по всей стране. Дохлое пушечное мясо, непредсказуемый фатализм, гото­вый фарш для самой низменной демагогии, недобрый при­щур, припизднутый рокер, маньяк с лобзиком, неизбывный запашок газа, неустойчивость реакций, болезни всех видов, физическое уродство, необъяснимая гордость за прожитые годы, нестриженая седина, паралич воли, неумение сумми­ровать свой опыт, безграмотные понятия об истории хотя бы вчерашнего, прожитого ими же, как свидетелями, дня,

мозговые узлы карикатур с неизбежным Хрущем и бровас­тым хануриком, поклонение силе, нечеловеческая сла­бость -- вот тот люд, который живет -- не живет, но кото­рый есть и с которым мы слишком редко считаемся как с реальностью.

Дребезжат в их комнатах слабенькие серванты.

Сплетение бреда и ссылка на шурина, когда доказыва­ются недоказуемые вещи, когда наивность -- нежнейшее из слов, которое можно подобрать, характеризуя их мысли -- какое испытание для любого человека, который выбрал своей религией любовь к ближнему, какое издевательство над ним.

Моль изъела плюшевые подушечки.

Надежда на то, что коммуналки расселятся, тоже наив­на. Коммуналка как свет непогасшей луны -- норма рус­ской ментальности. Она же -- модель взыскуемой собор­ности. Засраные подъезды и подворотни, непрочищенные, засоренные, как мусоропроводы, пещерные люди метафи­зичны. Их разрозненная посуда, гнутые ложки-вилки по­дотчетны лишь божественному суду. Они понижают пред­ставление о человеке, контакт с ними чреват самыми эми­грантскими мыслями, совместное проживание рождает мысли об аде.

Запущенная Россия, которая никогда не проветрива­лась, никогда не была удостоена человеческого слова, не понимала логики своего развития -- сколько таких людей? миллионы? десятки миллионов?

Средневековье без средневековых символов веры, во­площенное в образы кому-то очень близких людей, не учитывается при разговоре о стране, где выставляются напоказ подсвеченные французами фасады сталинской архитектуры, которые посреди новейших построек ка-

жутся чуть ли не итальянским городом. Надо ли говорить, что Русь с голой лампочкой, наследство допетровского, дореволюционного, советского и сегодняшнего времени, безынициативна настолько, что на ее фоне Обломов пока­жется Штольцем, и мы призваны с этим " пассивом" счи­таться?

Всегда найдется ватага доброхотов, которые бросятся бешено выступать против средневековья, приводить при­меры счастливой соборности, с устойчивым графиком де­журств по уборке мест общего пользования, со скромным уютом и гуталином, когда жилички ходят в восточных хала­тах, сидят на диванах, задумчиво поджав ноги. Они закри­чат: что же народ мог сделать? Вот именно -- что? Я знаю этих доброхотов наперечет. Они делают свою работу на­столько грубо, что по природе не дуэлеспособны.

Помимо них есть огромное количество людей, кото­рые возьмутся защищать всех этих средневековых существ: они прошиты общими токами, им жалко пьяных, жалко ста­рух, брошенных без помощи. Мне по отдельности тоже многих жалко. Но всю эту жалкую массу мне не жалко, она тащит Россию на дно.

Конечно, легче всего отнестись к ней язвительно, сыг­рать на панических настроениях, запугать, как и поступают те, кто вступает с ней в контакт и теряют быстро терпение. Можно попробовать отнестись к ней по-христиански и возлюбить. Но как бы к ней не относиться, она, эта масса, превращена волей случая в электорат, имеет голос и ничего общего не имеет с демократией.

Что с ней делать? Обманывать? Отмывать? Перевоспи­тывать? Ждать, пока перемрет?

Но последнее иллюзорно -- старики тащут за собой внуков, правнуков, которые тоже становятся на карачки.

После первого петушиного крика молодости от них больше нечего ждать, кроме рабской зависимости от вечного повторения. Все идет по кругу. Остается одно -- поместить их в концлагеря.

Но они там уже и так.