Сумбур вместо музыки

Гений места оказался без места. Неукорененность в бытии приближает Серого к духам мятежным. Лежать на печи -- это тоже бродяжничать. Иван-дурак и Обломов -- бродяги. Не говоря уже об Остапе Бендере. Советский туризм с гита­рой -- тоже бродяжничество. Нигде нет покоя. Оторвались от одних богов, не прописались к другим, к другому. Не по­тому что места много, в сущности, не настолько уж и боль­ше, чем у китайцев, а потому что принципиально не обжи­вается. Если безбытийность, то тогда никакой загадочности, совмещается несовместимое, пятое с десятым, целки с блядством. И потому христианство не укоренилось.

Безбытийность -- это еще и потерянность. Отсюда прилипчивость общих экзистенциальных идей. Русские за­долго до Сартра -- прирожденные тошнотворцы, но разни­ца в том, что на Западе богооставленность -- энтропия бо­гов, а в России -- нутряное богоотчуждение. Сегодня цер­ковь ставят, завтра -- атеизм безбоязненный.

Нация бомжей. Бродяжничать -- доблесть. Это идет на укрепление общего безделья. Дом -- против такого устава. Дом -- беззаконен. Семья -- необязательна. Баба -- обуза. Дети -- зачем? Опять-таки перепутали с христианством. Обознались. И многие, из простых, приняли за чистую мо­нету и даже стали святыми по недоразумению. И как резуль­тат бродяжничества -- тюрьма. Вечный конфликт с госу­дарством.

Народ рвется бродяжничать. Не ногами, так головой. Марксизм и пьянство -- бродяжничать головой. Но бродяж­ничать -- не кочевать. Кочевники -- трудяги. Бродяги -- по­прошайки. Мы -- нация попрошаек. Бродяги -- воры. Кра­дут, что плохо лежит. Они -- не убийцы по страсти, но мо-

гут. Бродяга -- это воображение. Это -- смекалка. Бродяга -- грязен. Мы -- не цыгане. Там -- уклад. Но косимся на них -- романтически -- с приязнью. Отсюда вечная неприязнь к мещанству. К фикусу. Черный передел -- народная память. Россия всегда взрывоопасна. Потому что собственность -- ворованная. Значит: любовь к блатному. Бог не освятил труд в России.

Как все бросились к Горькому! Русский бестселлер! Это -- наше. Да еще -- во славу! Оправдание бродяжничест­ва. И, как один развернувшись: а почему это безбытийственность? Может быть, это и есть бытийственность?

Но как же у нас все подгнило! Народной подстилки под жизнь нет. Было -- сгнило. И мы -- безбытийственная стра­на. Стержня нет. И пока не впишемся в бытие -- ничего не будет. Но как же вписаться, если мы не знаем, что у нас его нет? Оттого так сильны консервативные идеи. Либера­лизм -- вся жижа потечет. И точно -- течет. И так будет все­гда. И так было всегда. Ничему никогда не научимся. А как же бытие? Если тыща лет -- без него. Значит -- будем непри­каянными. Вот наша прозрачность. А все хором: не понять, не разобраться. Да понятно. Но только страшно. Во-первых, обидно. Как же так: все с бытием, а мы -- без. Во-вторых, не­справедливо. И потому искоренение нации Сталиным было делом правым: всех бродяг в ГУЛАГ.

-- Я, -- признался мне Серый, -- отрезан. Отрезанная пуговица. Вот такой как есть, такого меня и бери.

Мне стало не по себе. Так значит -- бежать отсюда. Ку­да глаза глядят. Вон! А сюда все равно идет очередной Ста­лин, всем свинтит голову, иначе развалимся. Но почему мне не хочется отсюда, когда так все прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ -- мутный. Но здесь весело! Здесь гуль­ба. Но гульба -- это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Зна-

чит, это моя земля. А вдруг проскочим? Никогда не проска­кивали, а тут проскочим. Но мы не проскочим. Надежда в России умирает первой.