Похуизм

Известно, что похуизм -- русская национальная филосо­фия. Основа всех основ. Не Ломоносов, не Пушкин, не Тол­стой, не Ленин, а именно похуизм овладел массами. Мы го­ворим народ -- подразумеваем похуизм. Никто, однако, не вникал в изгибы этой формы мышления. Не опускался на дно похуизма. Собственно, это тоже похуизм -- подобное отношение к похуизму.

Здесь есть методологическая дилемма. Низкое проис­хождение этого философского термина для тонких деяте­лей служит достаточным основанием от него отвернуться. Делается это не без тайного умысла оставить родину без света, чтобы легче гуманно бесчинствовать. Производные от матерных слов -- наилучшее средство для стирки род­ной действительности, их порождающей и ими порожден­ной. Гласный запрет на них -- тормоз познания -- можно сравнить с запретом аптек как разносчиков наркомании.

Похуизм -- стройная система. Он возник из ощущения шершавости жизни. Слишком много заноз -- лучше ни до чего не дотрагиваться. Слишком по-чужому звучат все абст­рактные слова -- не стоит и вслушиваться. И тогда хоть трын-трава не расти:

" Раньше молодцу всё было по плечу, а теперь всё по хук".

Обобщенный опыт поколений, похуизм, на первый взгляд, знак облома. Все обломалось, и всех придавило. Но это -- полправды; подспудное самооправдание. Врет моло­дец: в те былинные дни, когда ему только казалось, что " все по плечу", было ему уже слишком многое по хую.

Похуизм утвердился благодаря безмерным поборам со времен раскола, Смутного времени, самозванцев, Петра Первого, с отменой Юрьева дня, с приходом коллективиза­ции, с уничтожением приусадебных участков, кампании против алкоголизма, государственного уничтожения вкла­дов. Похуизм -- философия нокаута.

Я лежу, не охаю, -- Мне теперь всё по хую.

Казалось бы, стоическое " не охаю" -- но это только ви­димость стоицизма, и здесь гнездо моего презрения: это --

негордый " блэнд" смирения и задушенной ненависти, горе­чи и отчаяния, покорности и раздавленности. У нас нет фи­лософов западной складки и мудрецов -- восточной, но за­то есть похуизм -- отфильтрованный базар безымянной на­родной мудрости. Ее кладезь переводится на нормальный язык как андерграунд единственно возможного историчес­кого сознания, вытеснившего другие формы жизни, нега­тивно относящегося к любым пафосным предложениям. Бункер похуизма оказался прочнее революционного ро­мантизма и пропагандистского пафоса первых пятилеток:

Гудит, как улей, Родной завод, А нам-то хули -- Ебись он в рот!

Из разряда общественного подполья, с отчужденной собственностью трижды иронического " родного" завода, похуизм распространился на все ощущения жизни, разлил­ся, как нефть по воде, подмял под себя общий тонус нацио­нального существования, вторгся в зону чувств, настроений и расположился настоящим хозяином положения.

Это вам не французское " жёманфу". " Жёманфу" -- лас­ковый ветерок ношиаланса, небрежно закинутое кашне че­рез плечо. Ограниченое понятие. А похуизм -- без границ. По большому счету, нам действительно все равно. Это не фраза, а руководство к бездействию.

Похуизм можно было бы назвать русской версией ев­ропейского цинизма, но такое определение больше запуты­вает суть дела, чем проясняет аналогию. На Западе любят рассуждать о цинизме советских времен, вообще о русском цинизме. Это -- проекция постороннего, не слишком взыс­кательного к своей точности взгляда. Похуизм, на первый

взгляд, близок цинизму разочарованием в возможностях связи между " я" и " другими", местью " другим" за ее невоз­можность. Между тем, похуизм разительно отличается от цинизма равнодушием к успеху и отказом найти выигрыш­ное положение для саморазвития. Цинизм динамичен, по­хуизм -- неподвижен; это идеология раздавленных иллюзий. Цинизм -- не народное слово; он -- продвинутая часть индивидуализма, подчинение всего и всех своим ин­тересам, активное высокомерие, переходящее в философ­ское истребление других как соперников, безусловное сме­шение их с говном, что может закончиться и реальным уничтожением. В России цинизм ограничен горсткой " вы­движенцев", существующих в каждом поколении. В русских низах нет чистого цинизма из-за неочищенности " я" от об­щинной шелухи (отсюда о " родном заводе": не мне, а нам -то хули...).

Цинизм верхов и похуизм низов -- вот что такое рус­ская смерть.

Похуизм -- пассивное сопротивление, саботаж, став­ший пожизненным тормозом. При невыносимом режиме похуизм достигает почти что статуса диссиденства, и его часто путают с активно выбранной социальной позицией. Тот же " родной завод" можно прочесть как надежду для рус­ской эмиграции, хотя он скорее работает в пользу НКВД. Похуизм и в последние годы советской власти считался у либералов прогрессивным явлением, вызывал восторг, уми­ление. Но когда режим кончился, оказалось, что похуизм настолько вошел в кровь народа, что сработал против либе­ральных идей.

Трудно сказать, что было причиной, а что -- следстви­ем, но разочарование первой шеренги реформаторов в собственном народе было, во всяком случае, мотором кор-

рупции. Народ не откликнулся -- значит, обогащайся. Похуизм похоронил романтику реформ так же однозначно, как и романтику революции, показал невозможность общест­венной жизни в России ни в каком виде. Он априорнее лю­бой попытки перемен; " ветер перемен" оказался конфузли­вым выпусканием газов. К началу -х годов народ был уже окончательным похуистом, к реформам исторически опоздали, разница в сорок лет между Ригой и Москвой ста­ла " судьбоносной", разрыв времен -- необратимым. Из функционального расстройства, которым похуизм еще был в России года, он перешел в органическое состояние.

С другой стороны, реформаторы вовсе не считались с похуизмом, не закладывали его в свой компьютер, не пони­мали, что похуизм изменил национальную стратегию исто­рии так, что деформация оказалась мейнстримом.

Похуизм -- не разочарование западника и не фунда­ментальная ценность славянофила, похуизм -- конечное слияние двух направлений. Западничество привнесло сюда свою рефлексию, славянофильство -- созерцательность и здоровую лень. Похуизм " замочил" русскую демократию.

В русском сознании, несмотря на " общинность", зако­дирован изначально комплекс одиночества. Ничем никого не удивишь с точки зрения хуже.

Из расстегнутой ширинки Серого торчит клок жева­ной рубашки. Это тоже деталь похуизма, вроде цветочно-ягодного орнамента модерна. Похуизм в одежде, как и весь поведенческий похуизм, -- стиль-диктатор, не любящий отклонений, которые он привычно " топит" в грубом сар­казме.

-- Серый, у тебя бабушки с дедушками умерли? Смеется:

-- А как же? Умерли.

-- А родители?

-- Ага.

-- А дети?

-- И дети умерли.

-- Значит, ты один?

-- Вроде того.