Любимый писатель

Русское отношение к слову провернуто через историчес­кую мясорубку. Из такого фарша можно свалять любую кот­лету. Какому слову еще верят на Руси? Никакому. С другой стороны, почти всякому. " Я верю, что я не верю, что я не ве­рю..." -- и так до бесконечности, но эта цепь обрывается в какой-то случайный момент, и тогда, как с ромашкой: когда " верю", когда " не верю".

Я не верю ни одному русскому слову: ни официально­му, ни печатному, ни оппозиционному, ни независимому, ни бытовому -- каждое слово содержит в себе подвох, угро­зу, насилие, опасность для жизни. Я научен, естественно, горьким опытом, но я невольно поддаюсь слову, потому что, как у всякого русского, у меня тоска по надежде.

В такой неловкой ситуации, с воспаленными нервны­ми окончаниями я изобретаю для себя субъективно автори­тетное слово, которое становится со временем авторитар­ным. Я ищу и пытаю его методом исключения из исключе­ния: прогоняю через медные трубы, вывариваю в кипятке, проверяю на запретность и разрешенность, сверяюсь с дру­зьями, перечеркиваю и воскрешаю. Или, забыв обо всем, просто влюбляюсь в слово и верю ему " на слово".

У каждого русского есть свой " любимый писатель". Русский спит с ним, как дети -- с мишкой. " Любимый писа­тель" -- это и есть то неразлучное, обсосанное слово, что в России, на первый взгляд, прочнее прочного. Мы за " люби-

мого писателя" глотку перегрызем. Мы воздаем ему сверх­биографию, громоздим сверхрепутацию. Конечно, лучше всего быть гонимым, непонятым. Гумилев сдал поэтический экзамен на вечность только одним фактом своего расстре­ла. Но в основной интеллигентский иконостасный набор МЦАП он все равно не вошел.

МЦАП одно время был сильнее крылатых ракет. МЦАП принимали на коленях как просфиру. Это была большая пу­шистая кошка -- МЦАП-царап. Немножко, как видно теперь, сиамская и истеричная. МЦАП-ценности стали когда-то фортом-либерти и для меня, о чем не жалею. С МЦАПом мог конкурировать только Набоков благодаря идеальному эсте­тическому нонкомформизму и абсолютно непроходимой, по старым международным, а также советским меркам, " Ло­лите".

Набоков был у нас обожествлен подпольно, в катаком­бах. Позже я и сам принял участие в " набоковизации" всей страны, составив его четырехтомник, вышедший тиражом экземпляров. Нас тянет, как на падаль, на " культ личности". Слово Набокова стало сакральным, несмотря на сопротивление очевидности. Если любить -- то " без изви­лин", иначе не русское это дело.

" Любимый писатель" не бывает голым королем. Мо­жет быть, это и составляет сильную сторону русских, но то­тальная любовь через одно-два поколения невольно взры­вается, и уже более не любимый писатель становится сов­сем голым и совсем незаслуженно, как сначала Максим Горький, а потом и пафосный МЦАП, над которым теперь волен глумиться всякий продвинутый автор. У нас нет той комнатной температуры культуры, при которой не лопа­ются краски, а только восторги и взрывы на пустом, в об­щем-то, месте.