Глава 3. — Майлз, — сказал я, когда мы отъехали 80 км от моста, — ты не против, если мы поедем домой через Скрантон?

— Майлз, — сказал я, когда мы отъехали 80 км от моста, — ты не против, если мы поедем домой через Скрантон?

Майлз знал, к чему я клоню. Там жили мои родители. Честно говоря, мне просто хотелось выговориться.

К тому времени, как мы приехали в Скран­тон, наша история уже попала в газеты. Дело это широко освещалось прессой, но заголовки становились уже не такими броскими. Газетчи­ки выжали до последней капли все ужасы и мерзость этой истории. Психологические, со­циологические и пенологический аспекты уже истощились. И вот теперь, как бальзам на серд­це редакторов, этот случай получил дополни­тельную окраску и уж они постарались вовсю.

Мы находились уже на окраине Скрантона, когда я задумался о том, как вся эта история подействует на моих родителей. Я был словно маленький обиженный мальчик, ждущий уте­шения, но сейчас приближающаяся встреча пу­гала меня. В конце концов, имя, подвергнув­шееся осмеянию, было и их именем.

— Может, они не читали газету, — сказал Майлз.

Газету они прочитали. Она лежала на ку­хонном столе, развернутая на странице, где была помещена статья и фотография размахи­вающего Библией молодого священника с ди­ким взглядом, которого выгнали из зала засе­дания суда по делу об убийстве Майкла Фер­мера.

Отец и мать вежливо, почти официально, поздоровались со мной.

— Дэвид, — сказала мать, — какая приятная неожиданность.

— Здравствуй, сын, — сказал отец. Я сел. Майлз тактично удалился; пошел про­гуляться, оставив меня наедине с родителями.

— Я знаю, о чем вы думаете, — кивнул я в сторону газеты, — вы думаете о том, как вам всё это пережить.

— Знаешь, сын, — сказал отец, — дело не в нас, дело в церкви. И в тебе самом. Ты можешь потерять свой сан.

Понимая его беспокойство обо мне, я про­молчал.

— Что ты собираешься сделать, когда вер­нешься в Филипсбург? — спросила мать.

— Я еще не думал об этом. Мать достала из холодильника бутылку мо­лока.

— Ты не будешь возражать, если я дам тебе совет? — спросила она, наливая мне стакан молока (она всегда хотела, чтобы я попра­вился).

Мать никогда не спрашивала разрешения да­вать мне советы. Однако на этот раз она стояла с бутылкой молока в руке, ожидая, когда я кивну в знак согласия. Она как будто понима­ла, что в этой борьбе я сам должен бороться за себя и, может быть, не желал ее совета.

— Когда ты вернешься домой, Дэвид, не торопись признаться в том, что ты был не прав. Пути Господа неисповедимы. Может быть, это часть Его плана, которого ты сейчас не можешь видеть целиком. Я всегда верила в твой здравый рассудок.

По дороге в Филипсбург я все время раз­мышлял над словами матери. Какой здесь мо­жет быть план Божий? Что хорошего могло принести мне это поражение?

Я отвез Майлза домой и поехал к себе домой боковой улицей. Если можно проскользнуть незамеченным на автомобиле, то именно это я и пытался сделать. Я закрыл дверцу машины так, чтобы она не хлопнула, и почти на цы­почках прошёл в свою комнату. Там была Гвен.

Она подошла ко мне и обняла.

— Бедный Давид, — сказала она и только после долгой паузы спросила: — Что случи­лось?

Я подробно рассказал ей, что произошло с тех пор, как мы расстались. Затем я сказал о словах матери, о том, что, возможно, всё не так уж и плохо.

— Тебе будет очень трудно объяснить всё это всему городу, Дэвид. Телефон трезвонит не переставая.

И он продолжал звонить еще три дня. Один чиновник из городского управления накричал на меня. Мои коллеги, церковные служители, сказали мне, что все это дешевая самореклама. Когда же, наконец, я решился выйти из дома, меня провожали неодобрительные взгляды. Один человек, который всё время пытался оживить деловую активность города, пожал мне руку, похлопал по плечу и сказал:

— Да, пастор, вы действительно прославили старый Филипсбург.

Но тяжелее всего была встреча с моими прихожанами. Они были вежливы и молчали. В то утро я взглянул на свою проблему с кафед­ры честно, без обмана.

— Я знаю, вас мучают некоторые вопросы, — сказал я, обращаясь к людям, сидевшим с ока­меневшими лицами. — Прежде всего, я хочу сказать, что ценю ваше сочувствие, но вы, на­верное, думаете: " Какой болван этот проповед­ник, который думает, что любая его причуда есть веление Господа". Вы вправе так думать. И на самом деле все случившееся выглядит так, как будто я перепутал желание Бога со своим желанием. За это меня жестоко унизили. Мо­жет это послужит мне хорошим уроком в дальнейшем? А теперь давайте откровенно

спросим самих себя: если верно, что, трудясь здесь, на земле, мы исполняем волю Господа. то не должны ли мы ожидать, что Он каким-то образом сообщает нам Свою волю, хотя мы не всегда можем ее сразу понять?

Непроницаемые лица. Гробовое молчание. Я был плохим примером для жизни под руко­водством Господа.

Но мои прихожане были люди необыкновен­но добрые. Большинство из них сказало, что все происшедшее со мной выглядело действи­тельно глупо, но они верили в чистоту моего сердца. Одна леди сказала:

— И все же мы хотим, чтобы вы были с нами, даже если другие этого не желают.

Она еще долго объясняла, что она этим хо­тела сказать.

Потом случилась странная вещь. Ночью, ког­да я молился, мне все не давал покоя один стих из Писания. Он постоянно приходил мне на ум: "...любящим Бога, призванным по Его из­волению, всё содействует ко благу".

Этот стих звучал во мне с большой силой и убедительностью, хотя разум мой не принимал его. И вместе с этим мне пришла в голову такая безрассудная идея, что я старался отбросить ее, как только она приходила: " Возвращайся в Нью-Йорк".

Три ночи я старался отбросить ее, но не мог от нее отделаться. Я решил разобраться в этом. На этот раз я был подготовлен.

Во-первых, Нью-Йорк был неподходящим для меня местом. Мне не нравился город, и я не мог бы там жить. Само слово " Нью-Йорк" стало для меня символом смятения. С любой точки зрения было бы неверно покинуть Гвен и детей. Я не собирался трястись в дороге во­семь часов туда и восемь часов обратно толь­ко для того, чтобы снова сделать из себя по­смешище. О том, чтобы снова просить денег у общины, не могло быть и речи. Эти фермеры и углекопы и так давали больше, чем были долж­ны. Как я объясню этоим, если я сам еще не по­нял это новое приказание вернуться на место моего поражения?

У меня не было никакого шанса повидаться с этими ребятами. В глазах официальных кругов города я был сумасшедшим. Никакая сила на земле не смогла бы меня заставить пойти в церковь с этим предложением.

И, все-таки, эта идея была такой настойчи­вой, что в следующую среду я просил своих прихожан дать мне еще денег для того, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Реакция моих людей была поистине удивительной. Опять, как и прежде, они подходили к столу один за дру­гим и оставляли свои пожертвования. На этот раз было намного больше людей, но, что инте­ресно, сбор был почти таким же, как и прош­лый раз — семьдесят долларов.

На следующее утромы с Майлзом двинулись в путь. Мы ехали по тому же маршруту, оста­новились у той же бензоколонки, по тому же мосту въехали в Нью-Йорк. Когда мы проезжа­ли по нему, я молился: Тосподи, я не пони­маю, почему так все получилось на прошлой неделе по Твоей воле, и почему я снова воз­вращаюсь в этот кошмар. Я не прошу открыть мне Твою цель, но прошу руководить моими действиями".

Еще раз мы нашли Бродвей и повернули в южном направлении по той единственной ма­гистрали, которую мы знали. Мы ехали мед­ленно, и вдруг я ощутил непонятное желание выйти из машины.

— Я хочу найти место для машины, — сказал я Майлзу, — да и пройтись немного. Мы нашли незанятую платную стоянку.

— Я скоро вернусь, Майлз. Я даже не знаю, что я ищу.

Я оставил Майлза в машине и пошел по ули­це. Немного пройдя, я услышал:

— Эй, Дэвид!

Вначале я не обернулся, так как подумал, что какой-то мальчик зовет своего друга. Но я снова услышал:

— Эй, Дэви, священник!

На этот раз я обернулся. Недалеко от меня стояли шесть подростков, на них были узкие брюки и куртки на молниях. Все, кроме одного, курили и все явно скучали.

Один из них отделился и направился ко мне. Мне понравилась его улыбка, когда он загово­рил.

— Вы случайно не тот священник, которого выгнали из зала суда во время процесса по де­лу Майкла Фармера?

— Да, а откуда ты меня знаешь?

— Ваше фото было напечатано в газетах, а ваше лицо легко запоминается.

— Да? Спасибо.

— Это не комплимент.

— Ты знаешь мое имя. Но я не знаю твоего.

— Томми. Я президент " мятежников". Я спросил Томми, не его ли это ребята стоят поблизости. Он предложил мне познакомиться с ними. Они смотрели на меня скучающими взглядами, пока Томми не сказал, что у меня была стычка с полицией. Ребята сразу оживились. Это был мой карт-бланш при общении с ними. Томми представил меня с гордостью.

— Эй, парни, это тот самый священник, кото­рого выгнали из зала суда по делу Фармера.

Ребята один за другим подходили посмот­реть на меня, и только один не двинулся с места. Он взял нож и начал выцарапывать не­цензурное слово на металлической рамке до­рожного знака. Пока мы разговаривали, к нам присоединилось несколько девочек.

Томми расспрашивал меня, как я попал в суд, и я сказал ему, что хочу помогать под­росткам, входящим в различные группировки. Меня слушали очень внимательно и многие из них сказали, что я " свой".

— Что вы понимаете под " своим"? — спросил я.

Их логика была проста. Их не любили поли­цейские, меня тоже. Мы находились в одина­ковом положении, и для них я был одним из своих. В дальнейшем я часто встречался с та­кими умозаключениями. Внезапно я вспомнил, как меня тащили по проходу в зале суда, и всё предстало для меня в другом свете. Я почувс­твовал лёгкий холодок, который обычно со­провождал появление направляющей силы Божией.

У меня не было времени поразмышлять об этом, так как тот парень с ножом направился ко мне. Его слова, произнесённые языком уличного мальчишки, пронзили моё сердце значительно сильнее, чем это мог бы сделать нож.

— Дэви, — начал он. При этом он чуть рас­правил плечи и я заметил, что остальные при этом отошли немного назад. Подросток демон­стративно щелкнул ножом и начал небрежно срезать пуговицы моего пальто. Пока не кон­чил, он не произнес ни слова.

— Дэви, — наконец сказал он, впервые по­смотрев мне прямо в глаза, — если с нами что-нибудь случится...

Я почувствовал прикосновение кончика но­жа и понял, что не будь той истории в суде, я никогда бы не смог разговаривать с этими под­ростками.

— Как тебя зовут?

Его звали Вилли, но об этом мне сказал дру­гой парень.

— Вилли, я не знаю, зачем Господь привел меня в этот город. Но я хочу сказать тебе, что Он за вас, это я говорю тебе точно.

Вилли продожал пристально смотреть мне в глаза. Затем он убрал нож и отвел взгляд в сторону. Томми ловко переменил тему разго­вора.

— Дэви, если ты хочешь познакомиться с ребятами из разных группировок, ты можешь сделать это сейчас. Все эти ребята из " мятеж­ников". Я также могу познакомить тебя кое с кем из Джи-Джи-Ай.

— Джи-Джи-Ай?

— Это означает " Трест великих гангстеров". Итак, не пробыв в Нью-Йорке и получаса, я уже имел возможность познакомиться с груп­пировкой с другой улицы. Томми объяснил мне, как туда пройти, но я ничего не понял, и тогда он попросил одну из девочек, стоявших в стороне, которую звали Ненси, проводить меня к Джи-Джи-Ай. Члены этой шайки встре­чались в подвале одного из домов 134-ой ули­цы. Чтобы попасть в их центр, нам пришлось спуститься по темной лестнице мимо мусорных куч с отощавшими кошками, мимо нагро­мождения пустых водочных бутылок.

Наконец Нэнси остановилась и слегка посту­чала в двери. Два быстрых и четыре медленных удара.

Нам открыла какая-то девочка. Вначале я подумал, что она нас разыгрывает. Уж очень маскарадной бродяжкой она выглядела, босая, в руке бутылка с пивом, во рту сигарета, во­лосы не убраны, плечо намеренно обнажено. Я чуть было не рассмеялся, но меня удержало от смеха то, что лицо девушки не выражало веселья и беззаботности и она была еще совсем ребенок. Девушка-подросток.

— Мария, — сказала Ненси, — разреши нам войти. Я хочу познакомить тебя с другом.

Мария пожала плечами и открыла дверь по­шире. В комнате было темно, но когда мои гла­за привыкли к темноте, я смог различить в ней парочки молодых людей и девушек. Они сиде­ли вместе в этом холодном, зловонном поме­щении. Кто-то зажег свет. Дети смотрели на меня тем же пустым взглядом, который я ви­дел на лицах " мятежников".

— Это тот самый священник, которого вы­гнали из суда по делу Фермера.

И сразу же внимание ребят было приковано ко мне. Более того, они симпатизировали мне. В этот вечер у меня была возможность впервые проповедовать нью-йоркским хулиганам. Я не старался много говорить. Сказал, что они лю­бимы. Любимы такими, какие они есть, несмот­ря на их пристрастие к наркотикам, алкоголю и сексу. Бог понимает, что ищут их души в то время, как они напиваются или ищут развлече­ния в сексе. Бог хочет дать им все то, что они ищут: радость, веселье и цель жизни, но не из дешевой бутылки в этом гнилом подвале. У Господа есть для них более высокие планы.

Когда я сделал паузу, один подросток ска­зал:

— Давай, давай, продолжай, мы врубаемся. Я впервые слышал такое выражение и оно означало, что их сердца тронуты, а это было самым дорогим комплиментом моей пропове­ди.

Я бы покинул этот подвал с чувством вооду­шевления и радости, если бы не одно. Здесь, среди членов Джи-Джи-Ай. я впервые столк­нулся с применением наркотиков. Мария, ко­торая оказалась как бы главарём женской час­ти группировки, прервала меня, когда я сказал о том, что Господь может помочь изменить их жизнь.

— Только не мою, Дэви, только не мою. Она поставила стакан и снова обнажила пле­чо.

— Почему же, Мария?

Вместо ответа она закатала рукав и показала свою руку. Я не понял и сказал ей об этом.

— Иди сюда, — Мария подошла к свету и снова показала мне свою руку. Я увидел не­большие ранки, похожие на укус комара. Неко­торые из них были уже засохшие, а другие со­всем свежие. И вдруг я понял, что она хотела этим сказать. Она была наркоманкой.

— Я конченый человек, Дэви. У меня нет ни­какой надежды, даже на Бога.

Я окинул взглядом всех остальных, надеясь, что это мелодрама. Но никто не улыбался. Тог­да я понял то, что позже вычитал и в статисти­ке полиции, и в сообщениях больниц: у меди­цины нет эффективных средств против нарко­мании. Мария выразила мнение специалистов: нет ни малейшей надежды для тех, кто, как она, впрыскивали героин прямо в кровь. Мария была обречена.