Илл.28. Есаул П.Р. Дудаков 4 страница

——————————

Здесь и там

«Донская речь» 1919 № 13, 27 нояб. (10 дек.) с.2

В столицах шум. Гремят витии…

Некрасов

Среди безудержной словесной расточительности, в атмосфере общего убожества мысли, рабьего фетишизма перед «завоеваниями революции», сердцевина которых – сплошная гниль и плесень, в чадном угаре политического распутства, постылой алчности, бешеной погони за кусками, в невылазной яме голодных и холодных жалоб, ропота, озлобления – тоскует сердце и болит душа.

Думы, горькие, как полынь-трава, не< от> вязные, тоскливые, как ненастные осенние вечера, уходят туда, где теперь на зябком ветре, под дождями и метелями, под студеной изморосью, в грязи и слякоти идет великая работа, кипит страда безбрежная и неусыпная. Работа боевая. Страда по< вин> ная*, служебная, подготовительная.

С трепетом робких надежд, томительных, вздыхающих, с лихорадочной тревогой ожиданий толкутся и копошатся около этой работы тысячи людей, выжитых из родного гнезда, из обжитого угла, – людей мне близких и невыразимо жалких. Хутора, спрятавшиеся в степных балках, буераках, рощицы, крошечные полевые плетеные хатки, старые скотные дворы, по-казацки «базы», – всё, в прежние времена к зиме обычно пустующее, заброшенное, ныне убого оживлено кибитками, арбами, тощей скотинкой и озябшими людьми, не имеющими иного приюта, кроме безбрежной степи под низким серым небом.

Из-за барьера, отделяющего их от врага, из-за Дона, с седых курганов и меловых высот правобережья – глядят они каждый день на далекие церкви родных станиц, на ветрянки, на светлые полянки песков. Глядят, вздыхают. Шепчут губы детскую молитву Неведомому и Всемогущему, и глаза застилаются слезами…

Они, конечно, висят гирей на ногах войсковых частей. Они стесняют боевую работу, затрудняют продовольствие, снабжение фуражом, вопрос размещения. Но они же придают войскам тот дух прочного ожесточения и непримиримости, который служит залогом успеха. Дух святой ненависти к врагу, притеснителю, расхитителю трудового достояния, неудовлетворенную жажду отмщения. Отныне борьба не на жизнь, а на смерть перешла из области ораторских фигур в полосу действительного массового настроения.

И как бы порой положение наше ни было трудно и тяжко, каких бы возмутительных размеров ни достигало наше разгильдяйство, ротозейство, беззаботность и непредусмотрительность, какие бы прорехи ни зияли в механизме нашей обороны – я верю в чудодейственную силу этой отныне неискоренимой ненависти к красному угнетателю, ожесточившей сердце народа. Она выручит, она спасет. Я знаю: эгоизм, низкое лукавое ныряние в сторону от долга, шкурничество, безбрежное воровство, усталость, разутость, раздетость еще не раз бросят нас в зыбкую пучину тревог и отчаяния. Но каждый раз с удвоенной и утроенной силой вспыхнет огонь святой ненависти к угнетению, во имя чего бы оно ни входило в жизнь. В наличности ее и прочности нет сомнений для тех, кто разделяет скитания и тоску бесприютности в холодном, тускло-золотистом просторе наших родных степей с беженцами медведицких и хоперских станиц.

––––––

Августовское отступление было совсем иного характера, чем январское. Четыре месяца хозяйствования красных научили станичников уму-разуму больше, чем миллионы воззваний, указов, прокламаций и речей. В январе из станиц и хуторов уходили только «реестровые кадеты», т. е. занесенные в списки обреченных, воинствующие противники большевизма и полу-большевизма, имевшие все основания опасаться расправы от местных, до поры до времени таившихся шакалов доморощенного большевизма. У этих сторонников советской власти по ту сторону баррикады были родственники, члены семьи, своя заручка, и естественно, что каждое слово, каждая царапина, полученная здесь с «кадетской» стороны, должны были быть возмещены десятикратным воздаянием. Потому «кадеты» и уходили.

Иной раз удивительным казалось, что заведомые «буржуи», богачи спокойно оставались дома, а очевидные пролетарии, голяки, бросали скудный родной угол и шли с отступающими. Так удивил меня прошлой зимой сосед мой Антон Мокров, плотник по профессии и несомненный кандидат в члены комитета бедноты по своему имущественному состоянию.

– Антон, да ты-то чего испугался?

– Занесен в кадеты.

– На каком основании?

– Да так… С Андреем Красиным подрались мы через колодезь… Вышел сурьез маленький. Конечно, я подломал его под себя и патрет попортил ему трохи… А вот после-то хватился, да поздно: надо бы уважить, пущай бы он мне лучше раза два, ну три дал бы в морду... пересопел бы, и все…

– Да почему же?

– А потому! У него три сына в красных – вот почему. Он теперь, Андрей-то, – его рукой не достанешь. Я бы, может, и не пошел, ну, баба пришла с улицы, говорит: – Антон, не быть тебе на воскресе, Андрей Красный грозит при всем народе: «Придут – говорит – на< ши>, первому Антошке Губану конец будет! Кадет, мол, такой-сякой, он на мне рубаху опустил у колодезя. Я ему это не подарю!»… Чего же делать оставалось: сгребся и пошел…

– Да какой же ты кадет?

– А чем докажешь, что не кадет? Я, конечно, за казачество всегда стоял. И Андрюшку когда бил, я ему пробукварил всё – и про сынов, и про измену казачеству, и про то, как он вербенки общественные покрал… Всё… Обыкновенно, как в нашем быту водится при сурьезе…

Количество «кадетов» по станицам и хуторам было не велико. Мироновские агенты уверяли, что никто не будет тронут. Зима была лютая, бросать теплое, насиженное родное гнездо и идти в неведомую даль на стужу, холод и голод было тяжело. И потому из станиц и хуторов ушла лишь небольшая часть жителей, по преимуществу деревенская интеллигенция. А фронтовики, иззябшие, изверившиеся в удаче, усталые, озлобленные непорядками, недодачами и недоедами, сдавались целыми частями и возвращались домой. И так очевиден был развал, так неминуемо казалось полное крушение казачества и поднятого им великого бремени воссоздания России…

Но красные помогли. Образумили. Не только террором дали они отрезвляющий прием сильнодействующего лекарственного средства. Ограбления, издевательства, насилия, тюрьма, расстрелы сделали свое дело. Но еще горше для простой казацкой жизни было то просветительное творчество, которое производило безвозбранные опыты над обыденной жизнью, веками налаженной, привычной, приросшей к сердцу бесчисленными нитями. «Культурпросвет», или просветительные кружки, ввели свальный грех. Замолк колокольный звон. Умерла родная песня казачья, дедовская, широкая и грустная, ласкающая сердце сладкою болью смутных, далеких воспоминаний. Ввели обязательное хождение на митинги, обязательную повинность прочтения красных газет, где непонятным, тарабарским языком излагались перспективы нового социального откровения.

– Получай газеты, тетка! – строго говорил комиссар по просвещению, какой-нибудь Васька Косолыдый, раньше никчемный, презренный мужичонко.

– Да я неграмотная…

– Бери, блины будешь печь на них!

– А не поотвечаю я за них?

– Обязательно! В ревком позовут, могут спросить: как ваш сужет о леригии, например, или о коммунических яичках.

– Да будет уж вам смеяться-то.

– Какой же смех? Вот как распишут тебе то место, откуда ноги растут, – узнаешь, что за смех… Культурпросвет – это тебе не смех, это первеющей важности вопрос! Привыкли вы жить дикарями – эскимосами с мыса Доброй Надежды, которые питаются сырым раком… А теперь вас возьмут в переплет, в зубы возьмут вас… в хорошие зубы!..

И эти «зубы» действительно напо< л> нили жизнь сплошным соглядатайством, трепетом, оглядками, безысходной тоской оголенности и закрепощения какому-то новому жизненному укладу, непонятному, нелепому, удручающему душу слякотью бездельных вторжений, грязью бесстыдного нигилизма, гноем разнузданности.

И когда с приходом казачьих войск снова вернулся старый, милый, привычный порядок жизни, зазвучал звон колокольный, прозвенела старая дедовская песня и знакомые переливы ее ухватили за сердце, заставили его забиться трепетною радостью возврата и свидания, тогда заплакали все – старые и молодые… Тогда поняли, что нет ничего дороже на свете родного уклада, веками налаженного, своего облика казачьего… И сказали:

– Нет, будет! Пошатались, хлебнули горя – довольно. Со своими жить, со своими умереть… Придется опять отходить – не останемся. Бог с ним, с нажитием нашим… Уйдем со своими… Все уйдем!..

И ушли. Ушли все – даже те, у которых по ту сторону барьера были свои люди, сыновья, братья. Собрались, пошли и эти.

– Терентий, ты куда?

– В отступ.

– Да у тебя зять в красных…

– А черт его бери. Я об нем нисколько даже не понимаю. Я за казачество желаю и иду. А, может, он мне, зять-то, первый голову снесет. А то я его на вилы посажу…

Мир раскололся на две половины, и трещина выросла в глубокий овраг, через который даже близким людям трудно стало перекликаться.

Отход был в августе, по теплу. Широкая картина бесконечно движущихся обозов, гуртов скота, овец, лошадей, людей напомнила что-то библейское, трагическое и величавое. Мысль оторвалась от будничных забот и суетности, поднялась от обыденного, мелкого, примелькавшегося глазу до высоты исторического предопределения. Горькое чувство неудач скрашивалось сознанием жизненной упругости казачества, прочной спаянности его, наличностью здорового инстинкта самосохранения и уверенности в конечном одолении.

Была скорбь. Была и светлая вера в грядущий успех.

И в дни теплой осени, ясные, хрустально-прозрачные, жизнь беженцев под открытым небом, в широком просторе степей, где миллионы десятин осталось некоси брошенных на корню трав, была не только сносна, но даже и привольна. Были еще запасы хлеба, вывезенного из дома, была работа по хуторам. Правда, благополучные собратья-казаки не прочь были поприжать пришельцев, использовать их как дешевую рабочую силу. Иной хозяйственный старичок норовил и вовсе не заплатить – скажет «спаси Христос» – и все. Но все же возможность заработка и пропитания была, кров тот же Господь Бог давал бесплатно, и эти звездные палаты в ясные тихие ночи были прекраснее царских дворцов…

Никакой заботы сверху, никакого попечения об этих людях, покинувших родные хутора и станицы, не было. Усть-Медведицкий (да и Хоперский также) округ был предоставлен самому себе – тут без всяких усилий была достигнута и автономия, и суверенность, потому что в центре, в < с> редоточии власти, в Новочеркасске, совсем как бы вычеркнули из памяти северный отрезок Войска Донского. Окружной атаман как суверенный властитель объявил всеобщую мобилизацию. Войска, потерявшие связь со своим интендантством, сели на шею местного населения. Беженцы от 17 до 60 лет стали под ружье. Прокурор Усть-Медведицкого окружного суда вступил в командование полком. Учителя постарше стали штабными писарями, молодые – вместе с учениками ушли в строй.

Здоровый жизненный инстинкт сослужил службу. Красные, попытавшиеся перешагнуть через Дон, тихий, обмелевший, заваленный песками, встретили неожиданный отпор от разномастных ребятишек и седовласых стариков. И посейчас стоят в нерешительности перед этим славным барьером…

Но время идет.

Ушли теплые, хрустально-прозрачные дни ясной осени, лучезарные вечера и звездные ночи. Потускнела степь, почернели засохшие травы. Зябкий ветер пошел гулять в широких просторах, дожди заплакали над их печальным умиранием. И уже белый снежный саван одел печальную наготу земли. Некуда деться голодной «худобе» беженцев, около которой и ради которой живут они по степным балкам, буеракам и заброшенным базам. Дохнет она от чумы, от бескормицы.

Мрет беженская детвора от болезней. В знойном бреду лежат в землянках и кибитках взрослые – некуда приклонить голову. Кому нужны они, грязные, смрадные, больные, оборванные и голодные?

И по-прежнему предоставлены они самим себе. По-прежнему автономны до полной суверенности. Ибо те маленькие люди, на которых возложено бремя заботы о них, в бессилии опускают руки: нечем помочь…

«Державные хозяева» земли донской среди потока красноречия уделили некоторое количество внимания, а больше словесной водицы и в сторону этой юдоли скорби. Вынесли постановление: такое-то количество «< денежных> знаков» отчислить и < помочь>. Совесть чиста, свободна от у< преко> в в ра< внодуш> ии, от самоугрызения. Но что с этими бумажками < можно> < сделать> < там>, в пустынных степных просторах, где ветер гуляет и < вьюга поет> дикие песни?

Да, да, об этом, < конечно>, должны ломать голову < не> те, кого витийствующие политики каждодневно отрывают от дела, связывают по рукам и ногам, треплют, шельмуют, на ком безвозбранно упражняют свое красноречие… Они, а не мы. Но что-нибудь надо бы взять и на нашу долю.

Ибо по-прежнему оборванные ребятишки, разутые, раздетые, с винтовками в руках всё сидят там, в окопах, рядом со стариками, глядят вперед – туда, где за Доном вдали белеют родные церковки, машут крыльями хуторские ветрянки, синеют рощицы левад. И тоской сжимаются их сердца, слезы застилают глаза…

За их спинами < вижу> < лица> людей благополучных. Право же, не бедна наша донская земля, не скудна средствами и запасами, красные гости находили в ней каждый раз и хлеб, и вино, и елей, и одежду, и обувь. И сейчас в хуторах, станицах и городах от Дона и до моря живут сытно, тепло, с хорошим запасцем. В городах так шумно и дорого веселятся. Там воодушевленно «гремят витии», делают политику. Там много приветственных плесков и криков…

Развеселое житье…

И каюсь – расстроенное мое воображение среди этого витийственного пафоса и веселого шума порой рисует нелепую картину: а вдруг к окнам, залитым светом, подойдет из студеной тьмы забытый защитник и скиталец, брошенный там на произвол судьбы? Застучит озябшею костлявою рукою в теплую светлую залу и напомнит о себе сытому брату:

– Брат, ты забыл про смену? Выходи же: пора…

————————————

Голос боевого человека

«Донские Ведомости» №275, 3/16 дек. 1919, с.1-2

В заседании Войскового Круга 1-го декабря выступил с небольшим сообщением ген. Стариков[133]. Слушая эту простую, безыскусственную, спокойную речь, я думал: нам хорошо было бы, если бы тыловые «паникеры» могли послушать этого человека, изо дня в день смотрящего в глаза смерти, переживающего все труды и невзгоды боевой жизни. Ни преувеличений, ни преуменьшений наших плюсов и минусов. Правдивое указание и бесстрастная оценка подлинной действительности: да, положение трудное, противник численно давит поредевшие наши корпуса, мы временно вынуждены осадить назад. Но то, что является нашей слабостью, нашими изъянами, у противника достигает размеров несравненно более поражающих и страшных: транспорта нет, снабжение замирает, разутость, раздетость, голод, тиф косит красные ряды жесточе, чем наши. Если нам дружными усилиями удастся справиться со своими затруднениями, то через несколько недель противник отхлынет назад гораздо быстрей, чем пришел.

Ген. Стариков просил тыл только не забывать о долге, помнить, что выгоднее отдать частичку, но сохранить целое, чем ценою сохранности крох потерять все. И конечно, надо со всем вниманием прислушаться к этому элементарно-простому доводу, к увещанию этого доблестного боевого фронтовика, храбрость которого и верность долгу удостоились высокого признания таких доблестных соратников, как славные гундоровцы. В приказе по Георгиевскому Гундоровскому полку за номером 333 читаем следующее:

«Беспримерные бои у Рыбалчино и Славгородской слили две бригады, 6-ю пластунскую и 7-ю конную, в одну тесную семью: первая начинала успех, а вторая беззаветной лихой атакой развивала его и сметала врага с поля в несколько минут. Вспоминая в сегодняшний день итоги славных побед, Георгиевский Гундоровский полк просит героя 7-й конной бригады генерала Старикова Терентия Михайловича числиться в списках полка с присвоением всех знаков отличия. Полковник Шевырев».

Мне вспоминается недавнее, но далекое уже прошлое, связанное с Т.М. Стариковым, тогда еще полковником. Помню, лежали мы на наблюдательном пункте перед слоб. Михайловкой и я слушал идиллические мечтания Терентия Михайловича о том, как он после гражданской войны займется «хозяйствицем» на казачьем своем пайке, разведет садик и проч. Воевали мы тогда первобытно, с голыми руками, по-хуторскому, - и интересы наши больше клонились к тихому хуторскому житью-бытью: думалось отдохнуть от «завоеваний революции», поработать и… походить в хуторскую церковку… Отдыхать однако не пришлось. Война выросла в масштабе, развернулась вширь и перед Т.М. Стариковым сейчас уже не позиции по речке Кобылинке, а перспективы боев где-нибудь под Москвой. И «уменье» воевать стало иное.

– Научились воевать маневром, – говорит мне Терентий Михайлович, – с самыми малыми силами бьем иной раз в десять-двадцать раз сильнейшего противника.

Он п< ов> едал несколько эпизодов о своей седьмой бригаде. Я передаю их в официальном изложении приказа по бригаде от 23 ноября:

«Со времени разгрома у ст. Таловой 7 октября 253-го и 254-го Богучарских полков бригада выдержала много боев, но благодаря глубокому снегу с замерзшей верхней корой и крайне пересеченной и часто совершенно непроходимой местности ей удалось совершить только три выдающихся боя по 7 ноября, т.е. за целый месяц.

18 октября бригаде было приказано помочь продвижению 7-й пластунской бригады и 3-й Донской дивизии из х. Коршевского на Юдановку. Бой для указанных частей складывался благоприятно, но затем обстановка изменилась и они поспешно стали отходить к х. Коршевскому, у которого была только одна переправа через р. Березовку, а впереди и сзади большой и совершенно открытый луг.

Отступающие части были поставлены в самое тяжелое положение, т.к. красные стремились возможно скорее захватить высоты, что севернее Коршевского, и потом расстреливать пулеметным и артиллерийским огнем нашу пехоту, чем нанесли бы ей огромные потери.

Бригада была вызвана на помощь и прибыла к месту боя в тот момент, когда наша пехота сваливала на луг, а красная захватила уже часть указанных выше высот. Медлить было нельзя. Я решил спасти положение фронтальной конной атакой, для чего бросил 33 и 36-й конные полки. Разворачиваться пришлось под сильнейшим пулеметным и ружейным огнем красных: тем не менее атака была совершена, положение восстановлено, захвачено 120 пленных, остальные рассеяны и отошли на Юдановку. Захватить всю пехоту красных не представилось возможным вследствие наступившей темноты.

29 октября красные повели наступление на широком фронте, захватывая деревни Кривушу, Нащеченку и Березовку. Бригада находилась в д. Б.Мартин. Противником был уже занят Небольшой Хуторок в 2 ½ верстах к северо-востоку от последнего. 36-й конный полк, вышедший из Мартина по тревоге, под командой войск. ст. Миронова, не дождавшись подхода других частей, бросился в атаку. В коротком бою был захвачен весь 356 полк 40-й дивизии. Много красных было изрублено, взято в плен 360 человек. От полка оставалась только одна рота, бывшая в прикрытии к батарее. 7 ноября первая бригада 33 советской дивизии при поддержке двух конных полков повела наступление из Юдановки на х. Коршевский, а оттуда на Сухую Березовку. Для того чтобы утомить противника, я приказал 7-й пластунской бригаде, находившейся в Коршевском, заставить красных развернуться и идти цепью по глубокому снегу; чтобы не дать возможности коннице красных атаковать во фланг подчиненные мне пешие части, я расположил их полукругом по окраине деревни. Причем фланги упирались в овраги, все орудия сосредоточил я в деревне, пулеметы были поставлены на удобные позиции. Подпустив противника на очень близкое расстояние и открыв по нем сильнейший пулеметный и артиллерийский огонь со всех имевшихся у меня орудий, я пустил 7-ю конную бригаду в конную атаку на левый фланг цепей красных. Утомленная пехота встретила было нас сильным огнем, но видя, что нечем остановить как ураган несущуюся конницу, стала сдаваться в плен и быстро была захвачена. Ни одному красному не удалось уйти. Конные полки красных, шедшие во фланг своей пехоты, решили было помешать нашей конной атаке, но были рассеяны пулеметным огнем заранее выдвинутых вперед против флангов нашей пехоты. Всего красных было захвачено 600 человек и большое количество уничтожено пулеметным и артиллерийским огнем.

Всего за перечисленные бои было захвачено 1080 пленных».

Да, воевать научились. Научились с малыми силами, с крохотными средствами делать дела славные, крупные. И недалеко то время, когда имена, созданные войной, начатой по-хуторскому, с голыми руками, с вилами и чекмарями, – когда имена эти станут заслуженно известными всей России, и не одной России, но и за ее пределами. В числе этих имен будет и имя ген. Терентия Михайловича Старикова.

––––––––––––

Войсковой Круг

«Донская речь» 1919 №21, 6/19 декабря, с.2

Войсковой Круг...

Вспоминаю я дни своей далекой юности, полосу романтических настроений. Первое близкое знакомство с родной стариной, казачьей, – знакомство, конечно, поверхностное – рисовало мне наше прошлое одним шумным, головокружительным праздником. Тут и лихие набеги, и славные боевые схватки, красивая смерть средь чистого поля под ракитовым кустом, и широкий разгул, безбрежная песня, бешеный танец. Ничем не стесняемый простор, вольность, свободнейший уклад жизни, равенство, самая широкая демократия. И в центре политической жизни, буйной, зыбкой, вечно мятущейся – войсковой круг, носитель идеи народоправства, коллективный разум зипунного рыцарства...

Казалось все это прекрасным, как мечта, и безвозвратно канувшим в прошлое, навсегда утерянным, ибо кругом была тогда удрученная немота, подчиненность без разговоров и суровый порядок, охраняемый монументальным жандармом, городовым и урядником. Скучная, хмурая была жизнь – и лучшие люди из сознательного слоя русского народа, покупая французскую булку за пятачок и сапоги за пять целковых, со вздохом, вполне искренним, говорили:

– Так дальше жить нельзя...

Говорил и я. Но жил. И теперь, уже задним числом, должен сказать, что жить было можно, и недурно жить, вспоминая, мечтая о широком празднике свободы прошлой, в века ушедшей жизни.

И когда жизнь, казавшаяся недвижной и закоченевшей, неожиданно встрепенулась, а мечта прошлого стала действительностью настоящего, я вижу себя и многих других в положении того чеховского чиновника казенной палаты, который всю жизнь мечтал о деревенской жизни, просторной и сытой, и в центре мечтаний своих почему-то непременно помещал крыжовник. На склоне лет, путем сбережений, урезов, недоедания и недосыпания он добился-таки осуществления своей мечты и получил возможность отведать собственного крыжовника. Крыжовник вышел жесткий и кислый, а осчастливленный утопист ел и говорил:

– Как вкусно! Ах, как вкусно!..

Мысленно я говорил приблизительно то же в апреле 1917 года, когда волею судьбы и Глазуновской станицы сидел в театре Бабенко на заседании первого Войскового круга, тогда называвшегося еще съездом. Круг гудел, как улей, жужжал, порой кричал, галдел, порой дремал под умные рассуждения о преимуществах федеративной республики перед простой демократической и дружно, доброжелательно аплодировал всем ораторам без исключения.

Воплощение мечты не вполне совпадало с ее чистым первоначальным образом: Круг не совсем был похож на тот, каким он рисовался мне в романтических представлениях юности. Но зрелище было оригинальное, интересное, дотоле невиданное: скуластые лица калмыков в ложе направо, архиерей в черном клобуке в ложе налево и потные, взмокшие, бородатые, загорелые лица станичников в суконных чекменях на вате, в гимнастерках, серых тужурках – в партере.

И когда длинный оратор в сюртуке долго и обстоятельно говорил о положении аграрного вопроса в Новой Зеландии, старик-вахмистр Иван Демьяныч, мой сосед, изнывая от жары и вздыхая, шептал < мне> на ухо гулким шепотом:

– Теперь можно бы и домой... Слава Богу, сковырнули кой-кого... Хорошо бы еще архиерея сопхнуть: Семашкевич какой-то... поляк, как видать? Ай у нас своих архиереев не найдется, своего донского корня?..[134]

Отголосок старины, вольнолюбивой и широкой, как море, сказался только в этой наклонности к «сковыриванию». Ибо ниспровергали тогда всех и вся без разбора, без особых поводов и оснований, просто – увлекаясь процессом ниспровергательной практики. Дело было легкое, забавное, веселое, и делалось оно «без размышления, без думы роковой»[135].

Помнится, по какому-то вопросу выступил тогда я против увлечения этой практикой огульного сковыривания и ниспровержения. По наивности я думал, что если старый русский поэт дерзал «истину царям с улыбкой говорить»[136], то отчего бы не сказать ее державному народу? Но меня после первых двух-трех фраз сковырнули самым безапелляционным жестом...

Через несколько месяцев тот же вольнолюбивый и все ниспровергавший Круг стоял навытяжку перед авантюристом Голубовым, и лишь один казак нашел в себе мужество не унизиться до этого лакейства и заплатил за это жизнью. Это был атаман Назаров...

Романтическая мечта потускнела.

Нынешний состав Войскового Круга вышел из горнила жестоких уроков и испытаний. Он тверже своего первого предшественника, менее склонен к шатаниям, более осмотрителен и рассудителен. Зуд ниспровержения не чужд и ему, но он введен уже в парламентарные рамки и хотя порой потрясает министерские портфели, однако бьет не до бесчувствия, с самым легким членовредительством и в конце концов гнев перелагает на милость и снисхождение. Так было, например, в минувшую сессию. Замахивались грозно, но били мягко.

– Не мешает подавить его, как лимон, чтоб из него сок потек, – предлагал один оратор меру по отношению к какому-то носителю власти.

Но всё, слава Богу, обошлось благополучно и сравнительно мирно.

В области законодательного творчества нынешний Круг не блещет особой плодовитостью. За исключением земельного закона, ценность которого не бесспорна, большинство принятых им законов – к примеру, положение о сенате, о пенсиях, о станичном самоуправлении – представляет собой продукт добросовестного позаимствования из хороших проектов, сделанных раньше. И самое участие в этом творчестве отмечается очень неравномерным распределением внимания к вопросам одинаково большой важности. Над законопроектом о налоге на прибыль единодушно дремлют и прав< ые>, и лев< ые>, и центр. А вопрос о том, в каком помещении должны выдерживаться до вытрезвления подвыпившие и буйствовавшие лица духовного и офицерского звания, вызывает горячие прения, и на него ухлопывается целое заседание. Он рассматривается со всех сторон, пересматривается, толкуется и вкривь, и вкось, и прямо, и с боков.

Председатель несколько раз пытается поставить его на голосование, но то там, то здесь поднимается рука депутата, желающего высказаться, и если ее не замечают, слышится умоляющий голос:

– Разрешите мне слово!

– По какому вопросу? – изумленно и с досадой в голосе осведомляется председатель, обычно редко теряющий терпение.

– По этому самому вопросу.

– Я не могу дать вам слова.

– Я по этому пункту хочу сказать...

– По пункту? Ну... пожалуйста...

– Э-э... их< м>... К примеру сказать, помощник станичного атамана позволил, конечно, задержать пьяного учителя...

– Да нельзя ли без примеров? Вопрос, кажется, ясен...

– Факты были...

– Мало ли что было. О чем вы желаете сказать?

– Об этом самом. Если мы станичного атамана считаем хозяином станицы, то будьте любезны, предоставьте ему право...

– Мы и предоставляем.

– Никак нет. В статье не сказано, вместе ли со всеми арестованными вытрезвлять попов и офицеров или в особом помещении? Ежели атаман поступит по усмотрению, вы думаете – пройдет это ему дурно?

Юристы-практики из среды депутатов предлагают вставить в статью:

– На общих началах... на общих основаниях...

– То есть в нашу природную донскую клоповку?.. Очень приятно!

– Что значит: на общих началах? – возражает вдруг новый голос, – на общих началах офицера сажают на гауптвахту.

– Тогда – «на демократических началах», может быть?

– А если сам станичный атаман налимонится, то предоставить право демократических начал его помощнику...

Мой сосед о. Иларион скорбно качает головой и шепчет мне:

– Хорошо, если атаман с культурным понятием... А выберут какого-нибудь сектанта, тогда уж попок рюмку вина не выпей, а то непременно в тюрёхе переночуешь...

Бытовые ноты всегда звучат полно и разнообразно в нашем юном парламенте. Но та сторона законотворчества, которая требует подлинного юридического понимания и соображения, не всегда соответствует серьезности вопроса.

И, конечно, значение Войскового Круга заключается отнюдь не в его законодательной продуктивности. Он важен как знамя, вокруг которого группируется сейчас казачество, несущее сверхсильную ношу борьбы с расточителями несчастного отечества. С трудом, шатаниями, колебаниями, с ошибками и промахами, с напряжением и борьбой Круг все-таки сумел собрать для этой борьбы силы, каких никогда никакой власти еще не удавалось извлечь из населения в таком исчерпывающем количестве. Нынешний Круг состоит из лиц, непосредственно прикосновенных к этой трагической борьбе, рисковавших жизнью, бестрепетно глядевших в глаза смерти, разоренных и претерпевших – и в этом его сила, сила засвидетельствованного подвига и самопожертвования, залог готовности к борьбе и жертве в будущем, во всякую минуту, когда этого потребует родной край.