Илл.37. Дружеский шарж: «Казацкий писатель Ф.Крюков» («Донская Волна» 1918 №23, 18 нояб., обложка) автор Леонид Кудин

«Донские ведомости» №288, 19 дек.1919/1янв.1920, с.1 *

К вопросу о дружинах

Из пестрого переплета настроений, слухов и всяких речей, среди господства перепуганного ропота, поздних жалоб, поздних советов и указаний самые добрые слухи, самые твердые речи идут из прифронтовой полосы. Сейчас она насыщена людьми, покинувшими с болью сердца родные свои, насиженные гнезда. И люди эти, наши станичники, братья наши, отцы и деды, словом твердым заявляют, что будут бороться с красным врагом до конца и до конца будут стоять за столицу Войска – Новочеркасск.

Это – не паническое суесловие, которое реет сейчас во многих городских кругах. Н< е> хочется разбираться, кто больше всего сейчас сеет и размножает муть перепуга. Кажется, около этого занятия сосредоточилась ныне поистине «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний»[150], то «всеобщее, равное и тайное» стадо, в котором есть всякого чина по курицыну сыну[151]. Да будет этим испуганным двуногим Господь судья за этот тяжкий и, конечно, невольный грех…

Но есть и в этом городском словесном обилии здоровое зерно; из многоголовой массы доносятся голоса, характеризующие разные ее настроения и мысли. К ним следует прислушаться, ибо они продиктованы искренним желанием посильно помочь власти в нынешний трудный момент.

Из ряда писем без подписи, поступивших в редакцию, мы остановимся на одном, наиболее характерном в смысле трезвости и доброжелательства к власти в нынешних обстоятельствах. Приводим пространные извлечения из него, разделяя резонность и своевременность указаний, в них заключающихся.

«Момент обязывает каждого помочь стране, где он живет, отбиться от врага, – пишет неизвестный автор письма. – Желание помочь есть у многих, но если не будет организации, желание в дело не производится. Объявлен< но> е приказом 14/XII формирование дружин самообороны – дело очень серьезное и при серьезном отношении способное дать большие результаты. Впечатление двух первых дней обучения не располагает к оптимизму… Добрая половина жителей Черкасска[152] собирается оставаться в Черкасске и в случае прихода большевиков, сидя на насиженном месте, испытать все превратности судьбы. Худо это или хорошо – судить не берусь, но это факт, с которым необходимо считаться при оценке психологии обывателя, состоящего в дружине.

Обыватель в душе может сочувствовать, горячо сочувствовать идее организации дружины, но на народе он во всяком случае находит нужным выражать свое недовольство тем, что его «гонят на службу», дабы показать тем, что он идет по принуждению, а не добровольно. Таким образом действий рассчитывают, в случае чего, реабилитировать себя от скорпионов чрезвычайки. На этой почве уже родился саботаж, способный провалить все дело. Саботируют квартальные старосты, делая вид, что они не понимают, что от них требуется. Саботируют офицеры, нагромождающие в одно занятие весь воинский артикул и имеющие вид виноватых людей, как будто они делают какое-то нехорошее дело. Не проверены до сих пор квартальные списки и неизвестен процент явившихся и неявившихся.

Необходимо проявить на деле твердость – я бы сказал, суровость, – возвещенную в приказе, предать военно-полевому суду не явившихся на сборные пункты как дезертиров, перебрать офицеров, выкинуть из их рядов старых баб, вызывающих чувство уныния в подчиненной им части, изгнать из употребления нелепый извиняющийся тон в обращениях офицеров к взводу (но, конечно, не переходить в другую крайность), вытянуть из рядов офицеров в штатском, по тем или иным причинам предпочитающих оставаться на положении рядовых, и дать им соответствующее назначение. Задуманное хорошо важное дело нужно иметь твердость воли провести на деле. И тогда все будет слава Богу».

Письмо это было писано после двухдневного опыта с организацией городских дружин обороны. В последующие дни замечено таяние рядов дружин. Люди, искушенные в способах уклонения от исполнения долга, пустили в ход весь свой опыт и свои способности. И выраженная в письмах мысль о твердости проявления на деле всей силы воздействия приказа очень ценна как голос, идущий из среды подлинно гражданской. По отношению к тем, кто подвержен забывчивости о долге перед Родиной в момент самой грозной опасности для нее, о ком великий русский поэт с горечью сказал, что «нужен им лишь хлеб да бич»[153], – придется принимать те меры, которые уже давно применяет наш противник, организуя силы для борьбы с нами, – меры беспощадного принудительного воздействия. Нужен бич – да будет бич…

–––––––––––––

Илл.38. Казакия – карта казачьих областей (задник обложки журнала «Вольное казачество» 1931, Прага)

«Донские Ведомости» 1919 № 290, 21 дек.(3 янв.), с.1*

Единое на потребу

Может быть, лишним, странным, ненужным покажется вопрос о том, что нужнее всего нам теперь, в грозный момент, в момент величайшей ответствен­ности нашей перед историей, перед народом, перед детьми своими, в момент величайшего и последнего напряжения всех наших сил. Ведь поставлено на карту все: бытие родного края, судьба казачества, целость род­ных и близких нам людей, семей наших, собственная жизнь, все трудовое достояние наше, скудное, скромное, малое, но нашим трудовым потом облитое, ибо все мы – кость от кости своего трудового народа.

То, что грядет под флагом коммунизма, если судить по эксперименту, который восемь месяцев назад был произведен над Доном, над северными и южными его округами, есть наглое пиршество торжествующего смерда, издевательство, измывательство, оплевание души народной, физическое заражение народного организма гнилыми, разнузданными наемниками и смерть, сопровождаемая жестоким мучительством. И, конечно, странен вопрос, что нужнее всего в момент такой борьбы между жизнью и смертью?

Всякий не сгнивший заживо организм борется за свое существование, борется за жизнь, борется против натиска истребления и разрушения. И чем больше здоровых задатков, здоровой крови уцелело в нем, тем упорнее его борьба, его протест против смерти. Только гнилые микробы, болезнетворные, наличность которых тоже имеется среди «флоры» каждого организма, ослабляют обороноспособность организма, мешают его борьбе со смертью, расточают его силы не по прямому назначению.

Казачество и все с ним спаянные здоровые русские силы сейчас, сию минуту переживают тот роковой кризис, после которого – или жизнь, или смерть. И тут нужно одно: воля к победе, решимость одолеть какою бы то ни было ценою. И все мысли, все средства, всё стремление должны быть направлены к тому грозному сейчас, которое подошло к нам вплотную.

Кажется, так ясно, так очевидно. И нашим руководящим кругам, нашему политическому мозгу надо прямо, честно и мужественно показать пример бестрепетной готовности бороться до конца и – если нужно – умереть. Пример нужен, пример воодушевит, укрепит, создаст волю к победе! «Вы – город, на горе стоящий»...[154] Город на горе, на который устремлены взоры снизу...

Сейчас идет экзамен всему казачеству – и Дону, и Тереку, и Кубани. Вся тяжесть великой борьбы легла на плечи казачества. Это признано главным командованием, и уже отпала бесполезная для обновляющегося государственного организма шелуха «особых» учреждений, вносивших в Великое дело воссоздания России столько острых углов.

Но самый строгий, самый ответственный экзамен производится сейчас руководителям казачества, его интеллигенции. Сумеет ли она в этот момент дать, что нужнее всего, – увлекающий и заряжающий пример смелого, неустрашимого натиска на врага, самопожертвования и веры в победу, или распылится в многословии и суесловии, в толчении около «подготовительных» или «учредительных» занятий, около планов и проектов, осуществление которых терпит и маленькое отлагательство? А последнее поползновение есть в некоторой части наших «лучших» людей.

Люди простые и мужественные, люди, в которых сохранилась здоровая казачья кровь, знают ныне только одно слово: вперед! Вперед на врага, переступившего наш родной порог. Мы вчера имели высокую радость слышать на совещании членов Круга этот мужественный зов простого зипунного рыцаря. Слышали и другие голоса, которые доказывали, что погоны не обязывают еще стать в ряды армии в этот момент, раз носители их посланы для законодательной деятельности, для «умственной» работы. И слушая их, думалось: нет, более прав тот депутат, который с рыданием в голосе восклицал: «Ваше превосходительство, Атаман! казаки! нет, мы Дона не отдадим! это немыслимо! это невозможно! Господь дал нам жизнь, пусть Господь и возьмет ее, а за Дон мы все должны грудью стать! умереть должны!»

Мы преклоняемся пред этим честным, мужественным, единственно достойным сейчас призывом – не отдавать батюшки Тихого Дона, единым сердцем и единою мыслью биться за него до конца и – победить или умереть у родного порога...

————————

III. Приложения

О национальной нетерпимости на Дону, 1919. Послесловие редакторов *

«…Коренясь в недовольстве современным режимом, погромные настроения склонны возрастать, если на борьбу с ними выступают те, деятельность которых и разжигает злобные чувства. Еврейский народ проклинает отщепенцев из своей среды: еврейские политические партии все до единой, пролетарские и непролетарские, – не примыкают к большевикам… Но это – увы! – не доходит до сознания масс. А до сознания их доходят еврейские фамилии вожаков…

(М.Винавер. Еврейский вопрос // «Свобода России» М. №3, 24/11 мая 1918, с.1).

Издревле на Дону всех новопоселенцев именовали иногородними, набродом, или наплывом. Наплыв – это то, что по весне приносит текущий с севера, то есть из России, Дон. Как принято в большинстве традиционных культур, отношение местных к любым чужакам и пришлецам, далеким и близким, к хохлам (украинцам), кацапам (русским) – или подозрительное, или ироничное. Так и ближние соседи, верхнедонцы, насмешливо, в обиду, именовали жителей нижнего Дона – сургучами, или черкаснёй, а те, в свою очередь, верхнедонцев – пихрой, т.е. болванами, увальнями. Но в отличие от других областей, Украины или Белоруссии, масштабного антисемитизма среди донских казаков не было: евреев здесь знали больше понаслышке. Не был антисемитом и донской казак Федор Дмитриевич Крюков. Получив образование в Петербургском историко-филологическом институте и сблизившись с кружком столичной интеллигенции, собранным В.Г. Короленко вокруг пост-народнического журнала «Русское Богатство», он разделял мысли и чувствования своих товарищей и коллег. Во многих своих текстах, как, например, в рассказах «Спутники» (1911) и «Неопалимая купина» (1913), писатель исследует психологию обывателя-антисемита и погромщика: в первом случае это казачий подъесаул Чекомасов, во втором – черносотенец, мнящий себя патриотом, школьный учитель истории Мамалыга. В рассказе «Четверо» с теплотой и нежным юмором он описывает бывшего кутаисского приказчика Арона Переса, попавшего на Южный фронт 1-й мировой войны. В 1915 г. Крюков участвует в столичном литературном сборнике «Щит», посвященном теме несправедливых гонений на евреев, поместив в нем статью о погибшей на фронте медицинской сестре Софье Ольшвангер^[155]. Пафос этой статьи лучше всего передают такие строки: «Чтобы принести жизнь свою в жертву родине в годину тяжких испытаний, Софье Ольшвангер пришлось пройти через ряд рогаток и препятствий, которыми так обилен тернистый путь сынов и дочерей ее племени. Еврейка. Общины, носящие Красный Крест, не зачисляют в свои кадры евреев. Только настойчивое ходатайство покойного кн. Варлама Геловани помогло Софье Ольшвангер, опытной земской фельдшерице, войти сестрой милосердия в комплект 3-го лазарета Государственной думы. Единственное, может быть, счастье, которым подарила ее родина, скупая на ласку и привет к ней, дочери обделенного правами народа! И за то она должна была принять чистую жертву бедной падчерицы своей – ее прекрасную жизнь: и маленький холмик каменистой земли среди величавых гор, за Мерденеком, – в Ольтинском направлении, – будет в ряду славных русских могил…»^[156]

Гражданская позиция Крюкова – позиция интеллигента-почвенника, русского либерального государственника. Но это еще и позиция патриота Дона, отстаивающего самобытность и автономию милого его сердцу казачества, перед Русью вонючей (именно так фольклорные персонажи Крюковских очерков и рассказов называют чужаков-русских^[157]; так же, кстати сказать, именуют их и герои «Тихого Дона» – как в рукописной, так и в первоначальной печатной редакции романа^[158]). Широкой автономии Дона желали в ту пору многие – даже люди диаметрально расходящихся взглядов: вспомним тут дарственную надпись на фотографии Крюкову от его тогдашнего (1906 г.) коллеги по 1-й Государственной думе, но в будущем – заклятого врага, командарма 2-й Конной армии Филиппа Миронова (надпись на обороте приведена между Илл.9 и 10 в книге).

Страстно желая ранее и России, и родному Дону освобождения от казенно-бюрократического авторитаризма имперской госмашины, теперь, уже после октябрьского переворота, предвидя катастрофические последствия смуты, Крюков оставляет ряды партии трудовиков (народно-социалистической) и становится сторонником конституционной монархии – на той же позиции стояли разные деятели вооруженной оппозиции большевикам, в том числе, при всех своих внутренних несогласиях, и германофил Петр Краснов, и консервативный либерал Антон Деникин.

В 1918-м Дон отделился от государства «Р. С. Ф. С. Р.»[159] и провозгласил себя республикой «Всевеликого Войска Донского». Писателю, ненавидевшему подавление человека в любом его проявлении, больно за разложение, деградацию и развал России. А осознание того, что на смену рухнувшему авторитаризму идет теперь новый, доселе невиданный в истории человечества тоталитаризм большевиков, заставляет Крюкова взяться за оружие – на Дону он борется с «советской» властью и словом, и действием.

У интеллигенции в России конца десятых годов XX века не было готовых ответов на страшные вопросы новой реальности, поскольку чудовищный социальный эксперимент коммунизма только-только начинался, и оценить его последствия для страны и всего мира было невозможно. Мыслящие современники могли видеть лишь то, что попрание христианских ценностей и разрушение уклада народной жизни ведет к всеобщему одичанию. То, что Бердяев назвал кризисом гуманизма, обернулось гуманитарным и нравственным кризисом. И многие попытались найти простое решение в прошлых, когда-то с негодованием отвергнутых парадигмах.

К весне 1919 практически общим местом всех белогвардейских изданий, за редким исключением^[160], становится убеждение в том, что власть большевиков силой – на деньги немцев, с помощью штыков латышей, мадьяр или китайцев (в различных комбинациях) – устанавливают некие курчавые брюнеты в правительстве Совдепии^[161]. Кто такие «курчавые брюнеты», что за странное обозначение? – Слово-эвфемизм, чтобы не произносить само собой разумеющегося – евреи, или даже грубо-простонародного – жиды. Еще со времен Екатерины на государственном уровне, вроде бы существовало предписание, запрещающее именовать евреев этим словом^[162]. Вообще говоря, в XIX веке русский народ жидовством называл (что есть факт лингвистический) не саму еврейскую нацию, по крайней мере, не только ее, а еще и некий неприемлемый жизненный уклад, который во главу угла ставил наживу и преуспевание^[163]. Пусть это только одна из сторон традиционной народной ксенофобии, с отталкиванием от воображаемой ущербности и ущемленности самих русских именно в «экономическом» отношении. Не зря же следующим и парным к ней столпом национальной мифологии выступают неумелость, нерасторопность, бессилие русского человека в деловых, денежных отношениях, где он склонен представлять себя этаким Иваном-дураком. Отсюда же, вероятно, и распространенное убеждение в том, что в ХХ веке всякому уважающему себя состоятельному русскому, будь то помещик (до революции 17-го года) или хозяин предприятия, завода, банка (после революции 90-х) для сколько-нибудь успешного ведения хозяйства обязательно нужен или – немец-управляющий, или некий полуанекдотический ученый-еврей при губернаторе. ^[164]

В русском языке слово жид заимствовано в дописьменную эпоху, перейдя в славянские языки, в том числе украинский и польский, устным путем из романских диалектов, в отличие от еврей – заимствования из греческого, которое попало в Россию через язык церковнославянский, т.е. письменный: «В отличие от других славянских языков, где продолжения праславянского * zidъ употребляются вполне нейтрально, русское жид постепенно приобрело ярко выраженную негативную окраску. Это объясняется, во-первых, влиянием церковнославянской традиции, обвинявшей иудеев в том, что они не приняли учения Христа, а его самого предали и распяли (...). # Другой причиной, определившей сдвиг в семантике слова жид, явилось то, что в новое время евреи в Европе занимались ростовщичеством и перекупкой; это касалось и евреев, попавших в Россию в XVIII в. после раздела Польши. (...) # В XIX в. старое нейтральное значение [в русском] практически вытесняется бранным...»^[165]

Вот как уже сам Крюков описывал ситуацию, сложившуюся в его избирательном округе во время кампании по выборам в 1-ю Государственную Думу в 1906 г., когда ему довелось поработать среди земляков-казаков (очерк-воспоминание об этих событиях написан им спустя 10 лет):

В сущности, к «жиду» [т.е. не к кому-то конкретно, а в целом к тому, что кто-то из депутатов, кандидатуры которых обсуждаются, может оказаться евреем] казаки были совершенно равнодушны. Дон закрыт для евреев. Если же когда контрабандой появляется иной предприимчивый и знающий ходы коммерческий человек иудейского вероисповедания на скотских ярмарках, то негодуют лишь православные прасолы, ибо наезжий скупщик, спеша, не имея времени торговаться, поднимает порой цену на казацких быков до небывалой высоты. Казакам это – не вред. Успешнее [во время избирательной кампании, нежели агитация против евреев] была мутная агитация справа против иногородних, по простецкой казацкой терминологии – «русских», они же – «мужики».[166]

Раньше «ленинскую» партию революционеров могли называть и – поднявшим голову обнаглевшим большевизмом ^[167], и петроградскими бандитами из Смольного института ^[168], однако подчеркивать национальные особенности при этом считалось все-таки неприличным. Теперь, т.е. с весны 1919-го, дело меняется. Повторим, что юдофобские настроения были не характерны для Крюкова. Явственные меты ксенофобии появляются в газетной публицистике писателя лишь в последний год его жизни – как необходимые уступки «общему делу», в котором он участвует, видимо под нажимом сверху, как некие характерные знаки риторики наиболее правых, берущих теперь власть над умами в эпоху близкого поражения белых – особенно после опубликования секретного циркуляра ЦК РКП(б) о «расказачивании» (см. «Свидетельство документов» в «Донских Ведомостях»: май 1919). На самом деле, печально известное «Циркулярное письмо партийным организациям Дона и Приуралья» принято было на Оргбюро ЦК, еще под руководством Якова Свердлова, 24 января 1919. В нем обозначены 8 пунктов, которые в той или иной редакции потом разошлись, в начале февраля, по местным партийно-советским и военным органам власти и через создание трибуналов стали претворяться в жизнь – в инструкциях о проведении массовых расстрелов казаков, и «даже процентно[м] уничтожении[и] мужского населения» по станицам^[169]. (После того как в ночь с 10 на 11 марта вспыхнуло Верхне-Донское восстание и численность повстанцев в самом скором времени достигла 15 тысяч, пленум ЦК 16 марта 1919 «приостановил» свою январскую директиву, а через несколько дней скончался Свердлов. Но унять ответное действие уже ничего не могло.) И до самого конца белого движения общим местом белогвардейской пропагандистской машины, где в меньшей, где в большей степени, становится возведение вины за происходившие акты массового истребления казаков – на инородцев, в основном, конечно, на евреев^[170].

Несомненно, была в этом и игра на низменных чувствах массы, то есть была пущена в ход как бы последняя карта… И подобными настроениями отмечены в то время почти все органы антибольшевистского «осведомления» (отдела агитации и пропаганды), к ведомству которого Крюков имел непосредственное отношение как секретарь Войскового круга и как редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». Всю свою писательскую жизнь он чутко улавливал и передавал мельчайшие нюансы настроений и чувств простых людей. Вот и теперь он печатает в газете отклики, письма казаков-станичников, свидетелей бессудных расстрелов, в которых вроде бы просто констатируется, что большинство руководителей большевиков – евреи, но такие утверждения невозможно воспринять иначе, чем направленные против конкретного народа в целом. Ксенофобия – простейшее средство однозначного обособления от чужого, враждебного…^[171]

В дыму и смраде народных катастроф частное оказывается виднее общего. В ослепленные болью глаза и должна была броситься вина «курчавых брюнетов», которые ныне производят «эксперимент» над несчастной Россией^[172]. В редакционной статье-некрологе, посвященной М.П. Богаевскому, опубликованной без подписи (однако в то время, когда редактором был Крюков), вновь появляются те же «брюнеты», но еще и вкупе с нахамкесами^[173] (здесь – в отличие от последующего, как нарицательным именем с маленькой буквы: Богаевский знал Маркса, якобы, не хуже нахамкесов). Автор называет этих людей – международными проходимцами и паразитами, питавшимися подачками охранного отделения^[174]. Далее, откровенно издевательски-ерническое перечисление, без разбора фамилий и псевдонимов (за которыми евреи, как сказано, любят скрываться): «право, не умею я отличать эти распространенные русские фамилии – Нахамкесов, Биберов, Кацов, Бронштейнов, – путаю, кому какая принадлежит»^[175]. И в незамысловатых речах простых казаков с хутора Каргина вся «коммуния», в которой они видят теперь основного своего врага, олицетворяется именно в евреях^[176]. Ну, а в редакционной статье, без подписи, «единоплеменникам тов. Троцкого» вменяются основные «заслуги» как в нынешней революции, так и в «предательстве родины»[177]. Там же «евреи-комиссары» названы вдохновителями жестокостей, зверств, «истребительного разгула», творящегося в занятых сейчас красными донских станицах и хуторах. Сюда добавляется презрительное именование агитаторов, распространявших по казачьим станицам листовки зимой 1918-1919, – жидками, а пятиконечной звезды – «сионской»^[178]. А вот строки из письма казака Гавриила Суярова из станицы Казанской, рассказывающего о творившихся на его глазах зверствах:

«…при исполкоме была коммунистами учреждена чрезвычайная следственная комиссия, состоящая из комиссаров латышей и председателей ученых евреев, именовавших себя по фамилии Коваленков и Костенко. Эти последние два еврея, имея при себе более ста человек коммунистов заградительного отряда, спустя несколько дней после их вторжения, с первых чисел февраля сего года отобрали у населения оружие и начали производить аресты более сознательных жителей и граждан иногородних, зажиточно живущих, которых поочередно среди ночи со связанными руками выводили за станицу и в ярах расстреливали ежедневно по 5–10 человек….» (там же).

…Таких писем с мест было не одно. Факты, в них передаваемые – быть может, неказистым, нелитературным, запинающимся языком, исказить было бы трудно. Всё безусловно так и было. Но была ли в том вина целого народа – как то напрашивается после прочтения этих текстов? Скорее уж была игра обстоятельств, в которые он, народ, не по своей вине попал, то есть был втянут.

В ответ на вопрос председателя Круга, кто именно, по наблюдениям свидетелей, работает в органах красных, проводящих массовые расстрелы, один из казаков Мигулинской станицы, Чайкин, сообщает, что есть среди них и казаки,

…но большинство евреев. В чрезвычайке и трибунале – самый жид. Без евреев никакой свадьбы у них не сыграется^[179].

Далее, разговор, который ведут между собой нарядившиеся в казацкие штаны с лампасами комиссар Яков Войхович с Абрамом Кацманом (в этом, уже собственно авторском тексте они также именуются жидками-комиссарами) – оба в бешметах и с нагайками в руках, реквизированными из казацких сундуков в станице:

– Абрам, что ты себе скажешь после этого? (…)

– Яша, иначе это не могло быть, (…) ми должны были поить своих коней в волнах Дона... ми обязаны были быть среди казаков и... над казаками...^[180]

В следующей статье руководители революции названы – шайкой международных проходимцев жидовского происхождения (так в тексте, подписанном самим Крюковым, однако напечатанным в его отсутствие: вполне возможно, что статья все-таки правлена чужой рукой)^[181]. И наконец, уже возгласы белых казаков, переругивающихся с красноармейцами из окопов, по другую сторону реки: «Замажь рот, пархатая тварь»^[182]…

Вот, собственно, и весь этот скорбный список. Как отнестись к нему – решать читателю. Заметим, однако, что антисемитская риторика последних месяцев жизни Федора Крюкова направлена не против евреев как народа, но в первую очередь против красных, против «шкурников и пенкоснимателей», против убийц и насильников любой национальности, а бичуя «патриотов из “Русского Собрания”», писатель ставит равенство между любыми проходимцами, не деля их специально на русских и евреев. Общее в тех и других именно то, что они – проходимцы, для кого не существует ни отчизны, ни совести, ни чести. В обоснование такого обличения Крюков ссылается на слова пророка Исайи:

«…пламенный и благородный зов к воскрешению забытых слов – «отчизна, совесть, честь». И пусть прислушаются к нему равнодушные толпы с ослабленной памятью о родине. Пусть прислушаются и шкурники, и пенкосниматели современного вавилонского столпотворения, мечущиеся от жирного куска к зоологическому страху и трепету за драгоценную свою шкуру... Пусть прислушаются патриоты из «Русского Собрания» г. Ростова, приславшие тому же Войсковому Кругу телеграфное послание с обстоятельным исчислением своих жертв от «железки», «девятки» и лото, с патриотической слезицей:

Подайте мальчику на хлеб –
Он Велизария питает...

Пусть хоть ныне вспомнит эта порода «сыпняков», удивительно схожих по облику, будут ли это русские или филистимские фамилии, – пусть вспомнят забытые слова:

Отчизна. Совесть. Честь...

Ибо придет время – и близко уж оно – забытая отчизна потребует к себе на суд нелицеприятный всех, забывших ее в час тяжкого испытания. “И будет плешь на всякой курчавой главе”, по выражению библейского пророка»[183].

Уже в самом конце XX века было замечено, что национальный вопрос не имеет ни ответа, ни разрешения с того самого момента, как он поставлен[184]. Человек XIX и начала XX столетия об этом еще не знал.

Антисемитизм – такое же атавистическое отторжение по крови, как и «русофобия» (напомним, что фобия – это боязнь, непреодолимый ужас) у тех, кто употреблял слово «гой» по отношению к русским, украинцам или белорусам^[185]. Отражения подобных антагонистических настроений можно видеть в литературе того времени, даже у людей, не зараженных антисемитизмом, а напротив, явно симпатизирующих евреям как неполноправной в Российской империи национальности, – это и Марина Цветаева, и Александр Куприн, и Михаил Булгаков, и многие другие^[186].

Упомянутые, цитированные выше десять статей, подписанных самим Крюковым или появившихся в газете в пору его редакторства – свидетельство общерусского духовного кризиса. Примем во внимание, что это – крик отчаяния. В предсмертной ситуации человек, готовящийся разделить судьбу своего народа, поневоле разделяет и некоторые народные предрассудки.

В конце 1919 – начале 1920 Донская армия терпит ряд серьезных поражений, начинается ее отступление и, наконец, катастрофа, исход… Будут оставлены Новочеркасск и Ростов, в конце февраля-марте погибнет и сам Крюков – по официальной, но не подтвержденной версии, в кубанской станице от тифа, по другой, также неподтвержденной, схваченный и расстрелянный красными.

18.11.09, М.Ю. Михеев, А.Ю. Чернов

* * *

Список разночтений (по стихотворению в прозе «Край родной»)

Для иллюстрации сложности работы с восстанавливаемыми Крюковскими текстами ниже дается свод расхождений, или отличий последующих публикаций данного текста от первоначальной («Донская Волна» №12, 26 авг./8 сент.1918). В настоящее время известны по крайней мере три следующие издания – 1) по сборнику «Донская летопись» (Вена, 1923 №1); 2) по книге А.В. Голубинцева «Русская Вандея» (Мюнхен 1959, с.13-14) и 3) по книге «Ф.Д. Крюков. Родимый край. Рассказы и очерки» (М. 2007, с.31-32). Все альтернативные прочтения по этим источникам – меньшим кеглем и заключены в квадратные скобки (сами источники 1, 2, 3 далее не различаются между собой). Комментарии редактора взяты в фигурные скобки. Знак # обозначает место дополнительно вводимого в последующих публикациях абзаца (завершения абзаца и отступа с красной строки), а знак ≠ наоборот, сокращаемую пустую, пропущенную строку оригинала. В фигурных скобках комментарии редактора.

[ «Тебя люблю,
родимый край...» ]

{отсутствующий в оригинале эпиграф}

Край родной [ Родимый край. ] [#]

{тут другое название и подзаголовок: } [Стихотворение в прозе]

Родимый край... Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов... [#] {вставлен абзац} Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголку [в уголке], из серебра узор чеканит в окошко [в окошк е ] месяц молодой... Укропом пахнет с огорода... Родимый край... [≠ ] {опущена пустая строка оригинала}

Кресты родных моих [слово «моих» опущено] могил, а [и] над левадой дым кизечный [киз я чный], и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой, [запятая опущена] и журавец [жураве ль ], застывший в думе, – [тире опущено] волнуют сердце мне сильнее [сильне й ] всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусство создали мир очарованья... [очарован ий ] [≠ ]

Тебя люблю, Родимый край... [#] И тихих вод твоих осоку, {запятая опущена} и серебро песчаных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на заре, и в праздник шум станичного майдана, и старый {тут вставлена запятая} милый Дон – не променяю ни на что... [#] Родимый край... [≠ ]

Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула [разлуки] и грусть безбрежная – щемят [щем и т] мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной... [#] Молчанье мудрое седых курганов, [запятая опущена] и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... [#] Не ты ли это – родимый [Родимый] край? [≠ ]

Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа, я {слово «я» отсутствует}, ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной... [Родной] {или даже: } [оплакивал Тебя, мой Край Родной…] [#] Но все же верил, все же ждал: {вместо двоеточия точка с запятой} за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнет волну наш Дон седой… [#] Вскипит, взволнуется и кликнет клич – {здесь вместо тире запятая} клич чести и свободы... [≠ ]

И взволновался Тихий [тихий] Дон... Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики... Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит {слово «звенит» опущено} в дали, как нежная струна... [#] Звенит и плачет, и зовет... [#] То – {тире опущено} край родной [Край Родной] [или: Край родной] восстал за честь отчизны [Отчизны], {запятая опущена} за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол... [≠ ]

Кипит волной, зовет на бой родимый [Родимый] Дон... [#] За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон[, ] – родимый [Родимый] край!..

Итого на этот маленький, страничный текст – 11 расхождений, не считая введенных/опускаемых абзацев, перемены заглавных/строчных букв и изменений пунктуации. Читатель может представить, сколько расхождений и в других текстах.

* * *