Общественная, теоретическая, педагогическая, исследовательская деятельность 11 страница

КД, как и многие явления русского авангарда, работали с категорией психического и внутри нее, конструируя не само событие, но его восприятие. Идеальным зрительским восприятием было непонимание в разных его формах: удивление (в ранних акциях), ошибочное прочтение, позднее - дискомфорт и раздражение. Как бы то ни было, продолжая традицию Кабакова, КД не столько обрекали мир на тотальную подчиненность законам текста, сколько изыскивали «поля» свободы и несогласованности. Акции КД постоянно «зависают» в пространстве между документом и всем, что в него не вмещается. Это могла быть природа, скука, экзистенции, ошибка, случайность, магическое, сакральное.

Но все же - не эмоциональное и не телесное: эти понятия не входили в горизонт КД. Минимализм, построенный на этике отказа, вообще вряд ли совместим с гуманистическими ценностями (хотя совместим с магическими и сакральными).

В 1980-е годы, когда после либерализации середины десятилетия бывшие неофициальные художники начали свободно выставляться и в СССР, и за границей, русское искусство XX века впервые столкнулось с рынком. Как раз в этот момент во всем мире он переживал подъем и на­стоятельно требовал от искусства поклонения фетишам станковой картины и технической «сделанности». Новейшее русское искусство, лишенное коммерческого опыта и вообще опыта нахождения в чужом контексте, могло вписаться в эту ситуацию лишь в роли остроумного пришельца из­вне. Уже в начале 1980-х годов младшее поколение художников неофициального круга примерялось к интернациональному контексту (тогда известному лишь по западным журналам) и одновременно дистанциро­валось от него. О своей «инаковости» художники собирались заявлять либо в духе соц-арта, «советскостью» своих работ (бедностью техники и нарочитой неумелостью исполнения), либо в традиции московского концептуализма, их загадочностью. Постепенно начала вырисовываться и третья возможность: собственный выставочный контекст как произве­дение искусства. Инсталляция, которая стала главной формой русского искусства 1980-х и 1990-х годов, обеспечивала выставочное пространство, независимое от власти, - как советской политической, так и интернациональной художественной.

Сценой для первой тенденции - веселых, витальных, принципиально «халтурных» работ (что напоминало нью-йоркскую «новую волну-1980-х годов, но отсылало к чисто советскому визуальному кичу) - стала квартирная галерея «Апт-арт» (1982-1984), чье название превратилось в название модного «стиля». Художники апт-арта игнорировали метафизический и интеллектуальный императив концептуалистов и жаждали искусства витального и развлекательного - перформансов-приключении и объектов-игрушек. Это прежде всего относится к группе «Мухомор» (Свен Гундлах, Константин Звездочетов, Владимир Мироненко, Сергеи Мироненко, Алексей Каменский; 1978-1984). В качестве своей первой акции юные художники ворвались на очередную выставку нонконформистов и развесили там свои работы, реанимируя (и парадируя) футуристический жест. Художники отрицали понятие собственности и, следовательно, плагиата, а искусство понимали как образ жизни: в перформкансе «Метро» (1979) они провели под землей сутки, предаваясь разным повседневным занятиям. В своих эскападах «Мухоморы» идентифицировались то с советскими обывателями, то с героями поп-культуры, а чаще всего с обывателями мечтающими о поп-славе. В фотоальбоме «Биттлз» (1982, ГКСИ) они, надев темные очки, играли роль не столько ливерпульсой четверки, сколько ее провинциальных советских имитаторов. В том же 1982 году «Мухоморы выпустили (самиздатовским способом) магнитофонный альбом «Золотой диск», в котором читали свои пародийные стихи на звуковом фоне официальных радиопередач.

«Мухоморы» довели повествовательность, свойственную русскому искусству вообще, до буйного цветения. Константину Звездочетову принадлежала программная в этом отношении работа «Роман-холодильник» (1982, ГКСИ) - настоящий холодильник, ярко расписанный, покрытый текстом «романа» и полный «иллюстраций» (самодельных и готовых объектов); по замыслу автора внутри холодильника была описана внутренняя жизнь героев, а снаружи - внешние обстоятельства. Позднее автор Романа-холодильника проявил свою безудержную тягу к апокрифам и псевдофольклору в серии картин-стендов «Пердо» (1987-1988), где представил в живописной форме новый советский эпос - миф о стране Пердо и похищении магического арбуза. Источником стиля явились советские «визуальные отбросы» (плакаты по гражданской обороне, марки и открытки), но фактически Звездочетов изобретал язык «новой сакральности», которая вобрала бы в себя символы православной, языческой и советской религий; отсюда его псевдоикона «Дед Мороз» (1986, частное собрание, Москва) и «византийская» золотофонная мозаика с изображением культовых героев советских кинокомедий 1960-х годов Труса, Балбеса и Бывалого (1992, собрание Владимира Овчаренко, Москва).

Аналогичная «новая волна» в начале 1980-х годов поднялась в Ленинграде, в группах «новых художников»-неоэкспрессионистов, лидером которых были Тимур Новиков и Сергей Бугаев-Африка, и «некрореалистов» (Евгений Юфит и другие). Неоэкспрессионисты вскоре, как и Звездочетов, эволюционировали к игре в консерватизм и православный фундаментализм: в 1990 году Тимур Новиков провозгласил доктрину «неоакадемизма», объявив его петербургской идентичностью и создав, в традиции авангарда, гетто адептов - в данном случае адептов классической красоты. Работы самого Новикова 1990-х годов представляют собой коллажи из бархата, парчи и фотографий культовых героев неоакадемизма - как Оскара Уайльда, так и новейших православных святых. Круг неоакадемистов занимается более иронической и отстраненной цитацией разных вариантов неоклассической эстетики, часто в виде компьютерных и видеоизображений. Некрореалисты, которые в 1980-е годы сочетали весе­лый витализм живописи с анекдотически мрачными сюжетами из жизни мертвецов, выступали, напротив, с радикальных позиций: в живописи (а позднее в фотографии и кино) Евгений Юфит продолжал тему «гниения», которая уже в 1920-е годы нала главной для футуристов Крученых и Терентьева.

Ориентированность на уклончивую «непонятность» представлена в основном творчеством -Юрия Альберта, Вадима Захарова и группы, называвшей себя инспекцией «Медицинская Герменевтика». Альберт в серии картин Я не. последовательно присваивал манеру того или иного известного художника, заявляя, что это «не он» (Я не Джаспер Джонс, 1981, частное собрание; Я не Кабаков, 1982, частное собрание). Удобно располагаясь в контексте мировой и отечественной художественных традиций, русский художник снимал с себя всякую ответственность за свое место в ней, в том числе и за жест отрицания, который утратил героизм и превратился в комичную рутину искусства XX века. Вадим Захаров достигал эффекта «я не» другим способом, в своих работах 1980-х, а затем и 1990-х годов годов присваи­вая себе многочисленные облики и образы (Одноглазый пират, Пастор, Мадам Шлюз, позднее Дон-Кихот), пришедшие из мира фантазий автора. Творчество Захарова построено как саморазвивающееся квазилитератур­ное произведение со множеством персонажей; картины, перформансы, инсталляции цитируют друг друга, иногда новая работа физически дела­ется из материала предыдущей, и все вместе выступает гигантским, разросшимся продолжением личности автора. Младшее - третье - поко­ление концептуальной школы (после Кабакова и Монастырского) и отли­чается прежде всего своей фиксацией на персональном, приватном и да­же психологическом началах. Однако в русской культуре индивидуальное и психологическое традиционно конкурирует с утопическими сверхчело­веческими идеями и, чтобы выжить, вынуждено возводить себя в край­нюю, экзальтированную степень, становиться само идеологией или даже культом.

В этом отношении наиболее радикальную позицию заняла группа «инспекторов» под названием «Медицинская Герменевтика» (МГ). явочным порядком ввела в искусство абсолютную произвольность ассоциаций («шизоидность») и равнодушие к наличию или отсутствию у творчества какого-либо продукта. У «инспекторов» (в 1987-1991 годах - Сергей Ануфриев, Юрий Лейдерман, Павел Пепперштейн; грань

между творчеством и интерпретацией не просто стерта, но полностью забыта.Все начинается с диалога авторов между собой, зафиксированного на бумаге, затем пишутся квазинаучные статьи, где интерпретирую («инспектируются») любые феномены жизни и культуры на основе лю­бых текстов (от Маркса и Фрейда до Записок о Шерлоке Холмсе и детского фольклора). Позже прихотливые термины-метафоры и образы этих статей иллюстрируются в виде объектов, рисунков и инсталляций: «орто­доксальная избушка», «принцип нарезания», Колобок, ускользающий ото всех, как его авторы - от однозначного толкования своих текстов. «Герме­невтике», то есть пониманию, тут противопоставлено «медицинское», успокоительное и потому более проницательное непонимание. Любая идеология рассматривается как персональный и потому нестрашный бред, однако и личные видения приобретают статус идеологии. В проекте «Ортодоксальные обсосы» (1990) огромные портреты православных иерар­хов были выставлены рядом с вишневыми косточками на веточках (мякоть была аккуратно съедена); православная аскеза и отрицание теле­сности нашли себе совершенно инфантильное и вместе с тем дидактичес­кое выражение. В инсталляции «Бить иконой по зеркалу» (1994), в которой икона в тяжелом окладе угрожающе нависала над большим зеркалом, грозя в любую минуту разбить его, речь шла об опасности, которую для западной рефлексии (зеркало) представляет византийская вера (икона), но сама дилемма выглядела совершенно сказочной, принадлежащей миру мифов. Инсталляции МГ вообще часто состоят из книг, игрушек и символов православия: именно в литературном, инфантильном и пра­вославном языках художники усматривают основы окружающего их культурного контекста. В качестве одного из таких базовых языков (чье преимущество в том, что он способен описать самого себя) они видят и русскую концептуальную традицию.

Пока младшее поколение художников 1980-х годов реализовывало амбицию «частного» - искусство как форму досуга или как мир персональных видений, - старшее (прежде всего Кабаков) подводило черту под пронизавшими весь русский XX век амбициями универсального, открыв для себя форму инсталляции. Первой инсталляции в Москве (ecли, не считать Рая Комара и Меламида) стала делать Ирина Нахова – в 1984 году она приступила к проекту «Комнат». Стены пустой комнаты в своей квартире она покрывала иллюзорными рисунками, имитировавшими причудливую архитектуру или другие фантастические пространст­ва. Кабаков начал работать в пространстве с проектов с веревками, на которых были развешаны мусорные предметы (пустые банки, старые щетки...), каждый - с клочком бумаги со столь же «мусорной» бытовой фразой («16 веревок», 1986). Пространство здесь понимается как пространст­во голосов прежде всего (в более поздних проектах он будет использовать звук), словесное море коммунальной кухни. Кабаков считает, что свойст­венная русско-советскому миру «пронизанность всего всем и отражение всего во всем», сверхсовокупность и целостность не дает от­дельному суждению и индивидуальному самосознанию вычлениться.

Первые инсталляции Кабакова были рассказами о персонажах тоталитарного мира: «Человек, улетевший в космос», «Человек, который ничего не выбрасывал», «Человек, улетевший в картину» и другие. Построенные в 1986 году в мастерской Кабакова, в 1988 году они были все вместе воссозданы в галерее Фельдмана в Нью-Йорке под общим названием «Десять персонажей». На этой выставке Кабаков впервые расположил отдельные инсталляции в виде комнат, открывающихся в коридор коммунальной квартиры, вдоль которого проходит зритель, видя открывающиеся ему «картины» жизни того или иного персонажа - в его отсутствие. Характерно для московского концептуализма, что искус­ство десятилетиями лишенное банальной (и потому не осознаваемой) возможности публичной выставки, исследовало именно саму структуру выставленности.

С этого момента Кабаков занимается, в его терминах, «тотальной ин­сталляцией», то есть такой, которая переносит зрителя в полностью изме­ненное пространство, развернута во времени и является пластической ме­тафорой некоего универсума, для Кабакова - единственно знакомого ему универсума бывшего СССР (практически все эти инсталляции были сде­ланы после конца СССР и за его бывшими границами). Первой тотальной инсталляцией стал «Красный вагон», показанный в 1991 году в Кунстхалле Дюссельдорфа. Павильон длиной 17 метров для зрителя, проходящего сквозь него, начинался как бодрая конструкция в духе Башни Татлина, затем становился выкрашенным в грязные тона вагоном с соцреалистическими картинами вместо окон. На выходе из вагона посетителя встречали сломанная лестница, хаос, мусор и крушение пафоса. В 1990-е годы Каба­ков приобрел огромную известность во всем мире своими театрализован­ными инсталляциями именно такого рода. Подобно альбомам, тотальная инсталляция является новой формой, интегрирующей в пространствен­ное искусство категорию времени и связанные с ней эф­фекты неожиданности. Так, инсталляция «Случай в музее», или «Музыка на воде» {1992) воспроизводила в белой нью-йоркской галерее не только экзо­тическую обстановку (помпезный и обшарпанный интерьер некоего рос­сийского музея и выставку живописца-реалиста в нем), чего было бы уже достаточно для мистифицирующей инсталляции, но и событие: внезапно прохудившийся потолок. В расставленные на полу «случайные» тазы и бидоны звучно капала вода (минималистский музыкальный проект Владимира Тарасова). Павильон на международной выставке «Документа - IХ» в Касселе (1992) снаружи воспроизводил хорошо знакомый жите­лям СССР беленый известью общественный туалет с дырами и полу, внутри которого шокированный зритель обнаруживал жалкое человеческое желище, брошенное его обитателями. Эти инсталляции иыходили за пределы сатирических метафор иллюстраций жизни в СССР: Кабакову удалось показать опыт, этой жизни не как экзотический, но как всечеловеческий, универсально понятный. Парадоксально, но универсально понятным оказалось именно маргинальное, индивидуальное, человеческое.

В 1990-е годы для многих художников, работавших в России и за ее пределами, инсталляция, или, что то же самое, индивидуальный выста­вочный проект, стали главной формой высказывания, причем высказыва­ние это стало носить отчетливо литературный характер: выставки превращаются в визуальные романы и даже эпосы, тем более что эпичес­ким кажется исчезающий универсум советского. Многочастные, сложные проекты Игоря Макаревича и Елены Елагиной (Жизнь на снегу, 1994) апеллировали к советским найденным артефактам, но не к их внешним формам, а прямо к их сюжетам. Дмитрий Пригов, верный своему интересу к бумажным носителям текстов, из вороха газет создавал монументальные пространственные композиции-пейзажи, иногда с одинокими манекенами-фигурами, кото­рые - таково приговское понимание русского пейзажа - не столько созер­цают природу, сколько молятся, опустившись на колени. Амбиции если не творца всего сущего, то по крайней мере романиста или кинорежиссера характернее для русского искусства, неже­ли стремление создать внешне привлекательный предмет.

Биографии:

Клод Леви́ -Стросс (28 ноября 1908, Брюссель, Бельгия) — французский этнограф, социолог и культуролог, создатель школы структурализма в этнологии, исследователь систем родства, мифологии и фольклора. Родился в семье художника. Изучал право и философию в Сорбонне. Посещал также семинары этнографа и социолога Марселя Мосса. После окончания университета и службы в армии стал лицейским преподавателем. В 1935 году вместе с женой Клод Леви-Стросс направляется в Бразилию, где вскоре становится профессором университета в Сан-Паулу. После первого учебного года супруги Леви-Стросс совершили экспедицию к индейцам племён кадиувеу и бороро. Этнографическая коллекция, собранная там, была показана на выставке в Париже. Интерес, вызванный этой выставкой, помог Леви-Строссу получить финансовую поддержку для продолжения экспедиций. Он вернулся в Бразилию, где организовал экспедицию к индейцам намбиквара и тупи-кавахиб, длившуюся более года. О своих бразильских путешествиях учёный рассказал в книге «Печальные тропики». После вторжения во Францию немецких войск оставаться в Париже Леви-Строссу из-за его еврейского происхождения было нельзя. Некоторое время он работал преподавателем в лицее Перпиньяна, а затем профессором философии в Политехнической школе Монпелье, но был уволен после вступления в силу «расовых законов». Благодаря программе Рокфеллера по спасению европейских учёных Леви-Стросс был приглашён в США (1940). В Нью-Йорке читал лекции по социологии и этнологии в вечернем университете для взрослых. Тесно общался с Романом Якобсоном, благодаря влиянию которого сформулировал структуралистский подход к культурной антропологии. Благодаря общению с видными американскими этнологами, особенно с " отцом американской антропологии" Францем Боасом, Клод Леви-Стросс познакомился и с достижениями этнографии США В начале 1945 года вернулся во Францию, но вскоре вновь отправился в США в качестве советника по культуре во французском консульстве в Нью-Йорке. Пробыл на этой должности до 1947 года. Вернувшись на следующий год в Париж, получил докторскую степень в Сорбоне за работы " Семейная и социальная жизнь индейцев намбиквара и " Элементарные структуры родства" (здесь интересно сотрудничество Леви-Стросса и выдающегося математика А.Вейля, который написал математическое приложение к этой книге).В конце 1940-х и в начале 1950-х, Леви-Стросс ведет активную научную и преподавательскую деятельность во Франции. Он руководит одним из направлений в Национальном центре научных исследований (CNRS), одновременно с этим читает лекции и занимает должность заместителя директора по этнологии в Музее человека. Наконец, Леви-Стросс возглавляет пятую секцию Практической школы высших исследований, ранее руководимую Марселем Моссом. Во время его руководства секция была переименована из " Исследования религий" в " Сравнительное религиоведение бесписьменных народов". В 1952 году по заказу ЮНЕСКО К. Леви-Стросс пишет работу " Раса и история", посвященную многообразию культур и межкультурным отношениям. В начале 1960 года Леви-Стросс стал руководить кафедрой социальной антропологии в Коллеж де Франс. На базе Коллеж де Франс он создал Лабораторию социальной антропологии, чтобы дать молодым ученым возможность исседовательской работы. В Лаборатории готовились диссертации, организовывались экспедиции в самые разные районы мира. Там стали работать не только французы, но и ученые из других стран. В 1961 году Леви-Стросс вместе с лингвистом Эмилем Бенвенистом и географом Пьером Гуру основал академический антропологический журнал " Человек" (l'Homme) по аналогии с англоязычными журналами " Man" и " American Antropologist".Член Французской академии (с 1973).

Ге́ рберт Ма́ ршалл Маклю́ эн (21 июля 1911 — 31 декабря 1980) — канадский социолог, философ, филолог, профессор английской литературы, литературный критик и теоретик СМИ. Получил большую известность, благодаря исследованию влияния средств массовой коммуникации на развитие общества, концепции глобальной деревни и высказыванию «Средство передачи сообщения само является сообщением». Маршалл Маклюэн родился 21 июля 1911 года в городе Эдмонтон (административный центр провинции Альберта, Канада) в методистской семье. Маршалл — это семейное имя, которое использовалось в повседневном общении. Его родители, Элси Наоми и Герберт Эрнст, родились и всю жизнь прожили в Канаде. Кроме Маршалла у них был ещё один сын — Морис, который родился в 1913 году. Мать Маклюэна сначала была учительницей в баптистской школе, а затем актрисой. До начала Первой мировой войны семья жила в Эдмонтоне, где отец Маклюэна имел небольшой бизнес в области недвижимости. С началом войны отец был мобилизован в канадскую армию, где прослужил около года. В 1915 году семья Маклюэнов переехала в город Виннипег, административный центр канадской провинции Манитоба. 1928 году Маршалл Маклюэн поступил в университет Манитобы (Виннипег, Канада), где в 1933 году получил диплом бакалавра по инженерной специальности, а в 1934 году — диплом магистра по английской литературе. Во время обучения начал публиковать небольшие заметки в периодической печати. Так, уже в 1930 году в студенческой газете университета Манитобы появилась первая статья Маклюэна под названием «Макалуэй — вот это человек». Усилившийся интерес к английской литературе побудил его в 1934 поступить в колледж Тринити Холл (Trinity Hall) Кембриджского университета (Англия). Там он обучался под руководством известных представителей нового критицизма И. А. Ричардса и Ф. Р. Ливиса. В 1936 году он получил диплом бакалавра Кембриджского университета и после возвращения в Северную Америку начал преподавательскую деятельность в Висконсинском университете (Мэдисон, США) на должности ассистента. В 1937 году Маршалл Маклюэн принял католичество. С 1937 года по 1944 (с небольшим перерывом в 1939—1940 годах, когда он уезжал в Кембридж, чтобы получить диплом магистра) преподавал английскую литературу в католическом университете Сент-Луиса (Сент-Луис, США). Там он познакомился со своей будущей женой Кориной Льюис, на которой женился в 1939 году. Брак Маршалла и Корины был счастливым. Они вырастили шестерых детей. В декабре 1943 года Маклюэн получил степень доктора наук, защитив диссертацию под названием «Место Томаса Нэша в книжной культуре его времени». После этого в 1944 году Маклюэн возвращается в Канаду, где в 1944—1946 годах преподает в Колледже Успения в городе Виндзор, провинция Онтарио. Переехав в Торонто в 1946 году, он начинает преподавать в католическом колледже Святого Михаила в университете Торонто. С университетом Торонто связаны основные научные и творческие достижения Маршалла Малкюэна. Именно там в 1952 году он становится профессором и издаёт большинство своих книг. Огромное влияние на направление научных исследований Маклюэна оказало знакомство с коллегой по университету, известным канадским экономистом Гарольдом Иннисом (Harold Innis). В 1953—1955 годах Маклюэн был руководителем семинаров по культуре и коммуникациям, проводившихся при поддержке Фонда Форда. Затем в 1963 году основал Центр культуры и технологии. Научная и публицистическая деятельность Маршалла Маклюэна получила большое признание. В 1964 году он стал членом Королевского научного общества Канады, а в 1970 году — кавалером Ордена Канады. В 1975 году Маклюэн был назначен советником Комиссии по общественным отношениям Ватикана. В конце 60-х годов здоровье Маклюэна стало стремительно ухудшаться. В 1967 году он пережил операцию по удалению опухоли мозга, в 1979 году— инфаркт. Маршалл Маклюэн умер 31 декабря 1980 года в Торонто.