Примирение

…иль лучше встретить

С оружьем море бед и положить

Конец волненьям?..

Для многих неврологов (и их пациентов) характерно, что они по ошибке принимают непримиримость за силу и, подобно Канутам, перед тем как броситься в море бед, внушают себе, что смогут обуздать стихию одной лишь силой воли. Или, подобно Подснэпам, отрицают само существование моря бед, которое захлестывает их своими волнами: «Я не хочу ничего об этом знать; я предпочитаю не обсуждать это; я не допускаю самой возможности этого!» Но тогда пренебрежение или отрицание в равной степени бесполезны: больной вооружается, учась, как следует плыть по морю бед, становясь мореходом в море своего «я». «Бедствие» — это катастрофа и шторм, «примирение» — это наука о том, как пережить шторм и уцелеть в нем.

Беды, которые переживает наш больной, не простые неприятности, а оружие, которым он пользуется, не простое оружие:

…

«Оружие для таких битв не куют в Липаре. Искусство Вулкана не имеет никакого отношения к нашему внутреннему ополчению…»

Браун.

Оружие, которое можно с пользой применить в беде, связанной с приемом леводопы, ничем не отличается от оружия, которое мы постоянно используем в нашей обыденной жизни: черпание глубинных сил и резервов, о существовании которых мы раньше даже не подозревали; здравый смысл, предусмотрительность, осторожность; особая бдительность и хитрости в борьбе с особыми опасностями; установление правильных отношений любого сорта с людьми и, конечно, принятие того, с чем можно и должно смириться и что должно принять. Большая часть бед больного (и его врача) происходит от нереальных попыток превзойти пределы возможного, отрицания их ограниченности и погони за невозможным. Примирение требует большего трудолюбия, оно менее возвышенно и подразумевает усердное исследование и познание всего диапазона реального и возможного [Примирение начисто лишено блеска Пробуждения. Примирению не хватает его внезапности, спонтанности и ощущения свершившегося чуда. Оно не приходит само — легко и без усилий. Оно зарабатывается тяжким трудом — бесконечными усилиями, мужеством и заботой. Примирение не отражает локальные изменения в базальных ганглиях и никоим образом не может рассматриваться как локальный процесс: это достижение характера, повседневного труда в самом широком смысле этого слова. То, чего человек достигает и добивается таким способом, работой и трудами, является надежным и долговечным в отличие от легкой «вспышки» «пробуждения», которое приходит само собой, слишком легко, слишком скоро… // Качество первого пробуждения на фоне приема леводопы — это невинная радость, похожая на аномальное и противоестественное возвращение в детство. В этом смысле «пробужденный» независимо от возраста начинает походить на «однажды рожденного», по словам Вильяма Джеймса. Бедствие — это испытание, темная ночь души, которая бросает вызов всем силам человека, столкнувшегося с ним. Некоторые терпят крушение, оказываются сломленными и погибают, не в состоянии пережить катастрофу, другие выживают и выковывают в схватке со страданием свой характер. Выжившие — «примиренные» — «слишком много (пользуясь словами Джеймса) испили из горькой чаши, чтобы забыть вкус этой нестерпимой горечи, и их искупление происходит во вселенной двумя этажами ниже». Следовательно, этих людей можно назвать дважды рожденными: они, испытав горькую долю (в физиологическом и социальном смысле), наконец достигают реального воссоединения, примирения и успокоения.].

Все действия, необходимые для достижения согласия с собой и внешним миром перед лицом постоянных изменений в том и другом, имеют отношение к фундаментальной концепции Клода Бернара о «гомеостазе». Это чисто лейбницевская концепция, как об этом первым сказал сам Бернар: гомеостаз означает достижение оптимума, который возможен (или совозможен) при определенных условиях и обстоятельствах, — короче, «улучшает вещи настолько, насколько это возможно».

Мы должны признать, что стремление к гомеостазу имеет место на всех уровнях человеческого бытия, от молекулярного и клеточного до социального и культурного, во всех интимных отношениях людей.

Самые глубокие и наиболее общезначимые формы достижения гомеостаза протекают «автоматически», ниже уровня сознательного контроля. Такая активность происходит во всех организмах, подверженных воздействию стресса, и вовлекает в свою орбиту такие сложные и глубокие процессы, о которых мы очень мало знаем. На этих подсознательных уровнях проявляют свое действие самые таинственные и загадочные силы нашего существа.

Некоторые из описанных в этой книге пациентов (Роза Р., Роландо П., Леонард Л. и т. д.) так и не сумели достичь «удовлетворительного» примирения и были вынуждены либо вовсе отказаться от приема леводопы, либо вести совершенно жалкий образ жизни. Другие пациенты, о которых я тоже рассказал на страницах книги — как, вероятно, подавляющее большинство больных «обычной» болезнью Паркинсона, получающих леводопу, — со временем все же достигли удовлетворительного согласия со своим новым положением. Общим для всех таких пациентов является постепенное уменьшение выраженности эффектов леводопы, которая со временем выходит на допустимое плато. Достижение этого плато сулит как приобретения, так и потери: совершенная стабильность и удовлетворительный уровень функциональных возможностей минус драма полного «пробуждения» или «побочных эффектов». Таких пациентов уже нельзя назвать ни сильно больными, ни совершенно здоровыми; в прошлом осталось как их пробуждение, так и их бедствие. Они сумели вывести свой корабль в тихие воды, в состояние, которое все же намного «лучше», чем то, в каком они пребывали до назначения леводопы. Этот переход хорошо проиллюстрирован первой историей болезни (случай Фрэнсис Д.).

Я не знаю простого способа или набора внятных критериев, которые позволили бы предсказать, наступит ли такой удовлетворительный исход у данного конкретного пациента. Определенно тяжесть исходного паркинсонизма или постэнцефалитического синдрома не могут служить надежными показателями в этом отношении: так, мне приходилось наблюдать больных со слабо выраженным паркинсонизмом, у которых развивались неустранимые «побочные эффекты» (от них этих людей так и не удалось избавить). Другой крайностью являются такие больные, как Магда Б., у которых удалось добиться хороших стойких результатов, несмотря на опустошающую тяжесть исходного заболевания.

Эти наблюдения указывают на то, что другие участки головного мозга или другие части организма должны определять или помогать управлению силами, действующими в сохранении глубокого гомеостаза. Ясно например, что таким необходимым условием является сохранение целостности коры головного мозга, ибо примирение не происходит, если имеет место повреждение коры (как, например, у Рэйчел И.).

Но даже эти процессы не могут отвечать за диапазон и степень примирения и приспособления. Надо допустить возможность существования практически безграничного репертуара функциональной реорганизации и приспособительных реакций всех типов, от клеточного, биохимического и гормонального уровня до уровня организации личности — «воли выздороветь». Снова и снова сталкиваешься с этим не только в контексте паркинсонизма и приема леводопы, но и при раке, туберкулезе, неврозах — то есть при всех заболеваниях. Сталкиваешься с замечательным, неожиданным и «необъяснимым» разрешением, которое находишь в моменты, когда кажется, что все потеряно. Надо допустить, с удивлением и восхищением, что такое происходит и может происходить и у больных, получающих леводопу. Почему такое происходит и что именно при этом происходит, мы пока сказать не в состоянии, ибо здоровье укореняется в организме гораздо глубже болезни.

Если мы поднимемся на уровень примирения, который доступен (частично) сознанию и (тоже частично) произвольному разумному контролю, то найдем все то, что мы уже обнаружили на каждой стадии нашего обсуждения, а именно, что «приватная» сфера, то есть сфера индивидуальных действий и чувств, тесно переплетена с «общественной» сферой, то есть с окружающими людьми и неодушевленными предметами. В действительности на практике мы не можем отделить индивидуальные устремления от устремлений социальных, ибо они помогают (или мешают) пациенту существовать в мире. Терапевтические устремления больного зависят от податливости его психики, ее пластичности. Необходима большая совместная работа, чтобы понять пределы возможного в достижении цели.

Клиницисты часто говорят о «превентивном», «профилактическом» или «поддерживающем» лечении, словно оно чем-то отличается от лечения «радикального». Эти различия стираются по мере того, как мы присматриваемся к ним. Терапевтические меры, которых мы сейчас коснемся, являются не менее радикальными, чем прием леводопы, но они существенное и необходимое дополнение к лечению препаратами леводопы. В то время как центральная концепция болезни — это расстройство функции, центральной концепцией терапии является достижение здоровья, облегчения. Все, что способствует облегчению состояния пациента, уменьшает патологический потенциал, заложенный в него болезнью, и помогает наиболее полному возможному восстановлению согласия с собственным «я» и миром.

Все больные, длительно принимающие леводопу, демонстрируют снижение толерантности к лекарству, испытывая наиболее сильную потребность в облегчении состояния и самочувствия. Такие больные особенно становятся нетерпимыми к ограничениям и напряженности. Необходимым становится отдых, будь то в форме ночного сна, дневной дремоты, успокоения или расслабления. Но у пациентов, длительно принимающих леводопу, неизменно встречается немедленное возобновление «побочных эффектов», если сон и отдых не соответствуют их потребностям. Этот феномен наблюдают даже у амбулаторных больных с болезнью Паркинсона, которые в лучшем случае вообще не испытывают никаких осложнений (как, например, Джордж В.). Что значит «адекватный отдых», может решить для себя только сам больной, и эта потребность может намного превосходить «нормальную» продолжительность сна и отдыха. Под моим наблюдением находятся ряд больных, которые прекрасно себя чувствуют, если спят не меньше двенадцати часов в сутки. У них же появляются неустранимые «побочные эффекты», если они отдыхают меньше [Особая потребность этих хрупких, борющихся, выздоравливающих и приспосабливающихся больных в дополнительном сне, отдыхе и восстановлении должна, как мне кажется, рассматриваться как в метафизических, так и в физических понятиях. Во время сна человек восполняет свои стихийные, первобытные силы, воссоединяясь с миром и основами собственного бытия. Очень поэтично поведал об этом сэр Томас Браун: «…пока мы спим в лоне наших страданий, мы наслаждаемся бытием и жизнью в трех различных мирах…». А вот строчки Лоуренса с превосходными, прекрасными образами воссоединения и обновления: // И если ночью темной душа моя сумеет обрести покой // во сне и погрузиться в нежное забытье, // а утром пробудиться распустившимся цветком, // то это значит, что я снова погрузился в Бога и был им снова сотворен. // Эти строки в свое время анализировал Фрейд в терминах своей теории либидо: «Сон — это состояние, в котором все покровы и обличья предметов, либидинозные и эгоистичные, оставлены и растворяются в эго. Разве это не проливает новый свет на восстановление сил, происходящее во сне?.. У спящего человека происходит воспроизведение первобытного распределения либидо, состояние абсолютного нарциссизма, в котором либидо и эгоцентричные интересы спокойно уживаются рядом друг с другом, объединяются и становятся неразличимыми в самодостаточной самости». Это ощущение знакомо всем нам. Физиологи до сих пор не в состоянии объяснить потребность человека в сне, который имеет место у всех живых существ в чисто физическом смысле этого слова.].

Непереносимость напряжения равно выражена, будь оно вызвано лихорадкой, болью, неспособностью к самообслуживанию, фрустрацией, тревожностью или гневом. Снова и снова приходится видеть у больных, которые кажутся «вполне нормальными на фоне приема леводопы», эту замечательную непереносимость всех форм стресса [Это особенно наглядно выглядело, когда я осматривал Аарона Э. В то время он уже вернулся домой и внешне выглядел почти здоровым, но периодически приходил ко мне на контрольные осмотры. Во время одного из таких осмотров я был очень недоволен появлением энергичной хореи, гримасничанья и тиков, которых не было у этого больного прежде. Когда я поинтересовался, что могло стать причиной такого расстройства, он ответил, что взял такси, чтобы доехать до госпиталя, и в машине постоянно тикал счетчик. «Он тикает и заставляет тикать меня тоже!» Услышав это, я немедленно отпустил такси и пообещал мистеру Э., что мы вызовем другое такси и оплатим поездку. Спустя тридцать секунд у мистера Э. прошли хорея, гримасничанье и тик.]. Но жизнь создана для действий, а не для «релаксации». Человек может находиться в спокойном состоянии в кресле для отдыха ровно до того момента, когда побуждение к движению достигнет императивной силы, и если больной не способен двигаться, то расстройство неизбежно достигает крайних форм. Препятствие к свободному движению является основным и главным симптомом у этих больных, и дистресс, вызываемый этим недостатком, может вызвать появление разнообразных иных симптомов. Чтобы разорвать эту порочную спираль дистрессов и расстройств, нужны различные приспособления, которые облегчают движение. Использование таких приспособлений и устройств — необходимое дополнение к назначению леводопы, которое позволяет добиться приспособления и примирения, что исключительно важно для таких пациентов.

Можно упомянуть здесь лишь о нескольких таких средствах и приспособлениях. Один из способов — использование автокоманд и задания шагов, которые с успехом использовали Фрэнсис Д. и другие пациенты. Вариант — задание команд и шага другим человеком. Когда отдача автокоманды невозможна — этот момент критически важен для всех больных паркинсонизмом. Замечательно лечебное воздействие музыки, которая может обеспечить легкость движений, недостижимую иными средствами. Стиль мебели, устройство интерьера также важны для обеспечения свободы движений. Необходимо сгладить механические препятствия, так как они могут представлять особую опасность для больных паркинсонизмом, получающих леводопу [Так, в Хайлендском госпитале хорошо поняли, что закругления гораздо лучше углов, и это может иметь решающее значение для больных паркинсонизмом. Поэтому дорожка для прогулок там имеет в плане форму овала. Такое приспособительное мероприятие сильно облегчает больным пешие прогулки и вообще хождение. С другой стороны, такое ухищрение может настолько облегчить задачу, что больные теряют способность прекратить ходьбу. В госпитале «Маунт-Кармель», напротив, где все острое и угловатое, а не круглое и гладкое, больные паркинсонизмом могут свободно ходить по прямым лестницам, но чувствуют себя безнадежно зажатыми в зигзагообразных, заполненных людьми коридорах каждый раз, когда им надо сменить направление движения. Таким образом, острота и гладкость, ступеньки и плавная кривизна — все это имеет свои достоинства и недостатки. Следствием противоречивой природы симптомов паркинсонизма является то, что больные паркинсонизмом нуждаются в противоречивой среде обитания. Правда, это приводит больных к логическим и онтологическим парадоксам, подобным тем, с какими столкнулась Алиса в Зазеркалье.]. Этими и подобными способами степень, которой может достичь взаимное приспособление склонного к выраженной симптоматике больного и его окружения, определяет (или помогает определить) последствия применения леводопы.

Этими и еще тысячью одним способами некоторые больные паркинсонизмом и больные, получающие леводопу, становятся хитроумными и опытными навигаторами, прокладывающими путь в море бед, где менее опытные пациенты немедленно пошли бы ко дну. Степень виртуозности, до какой могут быть доведены уловки и ухищрения, которым может научиться больной, зависит еще и от изобретательности и творческих способностей самого больного, от его отношения к своей болезни и от отношения к ней окружающих, а также от возможности обучиться существованию в этом мире [Один такой больной, постоянно кивавший головой, о котором я уже упоминал (см. сн. 121, с. 369) смог вести независимую жизнь вне стен госпиталя в течение многих лет, сталкиваясь с невероятными трудностями — трудностями, которые немедленно сломили бы дух менее упорного и твердого человека. Эта больная (Лилиан Т.) давно поняла, что ей трудно начать движение, закончить или изменить его направление. Она обнаружила, что как только начинает движение, так тут же теряет над ним контроль. Поэтому возникла необходимость заранее планировать каждое движение с большой точностью и тщательностью. Так, перемещение с кресла на диван (находившийся недалеко от кресла) никогда не совершалось непосредственно. Если бы мисс Т. сразу двинулась к дивану, то «застыла» бы на месте и простояла в оцепенении не менее получаса. Поэтому обычно она придерживалась одного из двух образов действий. В обоих случаях она сначала вставала на ноги, определяла точный угол движения, кричала «ну!» и бросалась вперед в неудержимом беге, который невозможно было ни остановить, ни изменить его направление. Если двойная дверь, соединявшая ее комнату с кухней, была открыта, больная пробегала в дверь, пересекала кухню, обегала плиту, пробегала вдоль противоположной стены кухни и, описав восьмерку, врывалась снова в комнату и добегала до цели своего похода — до дивана. Квартира мисс Т., как, впрочем, и ее сознание, была устроена как пункт управления космическими полетами по программе «Аполлон» в Хьюстоне, штат Техас. Все пути и траектории была тщательно просчитаны и выверены, заранее были подготовлены планы на случай непредвиденных ситуаций и неудач. Добрая часть жизни мисс Т. была, таким образом, посвящена сознательной подготовке движений и тщательным расчетам — но это был единственный способ поддерживать на сносном уровне свое существование. Нет нужды говорить, что многие формы такой работы и таких расчетов становились подсознательными у многих больных, второй натурой, и переставали требовать какого-либо участия сознания. // Очень подробно и доходчиво этот предмет разобран в книге А.Р. Лурии «Природа человеческих конфликтов». В этом и сходных контекстах Лурия говорит о необходимости разработки алгоритма поведения — поведенческого протеза, рассчитанной, но бесценной замены здоровья, естественности и интуитивной уверенности в своих силах, подорванных болезнью. Такие алгоритмы являются артефактами и, более того, имеют искусственную метрику, но это единственный выход для больных, страдающих глубокими расстройствами силы и соразмерности. С помощью такого протеза эти пациенты могут достичь хоть какого-то контроля своих неконтролируемых тенденций.]. Вообще больные с постэнцефалитическим синдромом более хитроумны и изобретательны в этом отношении, чем больные, страдающие «обычной» болезнью Паркинсона. Обычно первые имели (даже до введения в лечебную практику леводопы) большой опыт плавания в море бед. Они ценой больших трудностей приобретали болезненный опыт, хитроумие и прозрения: то была невоспетая Одиссея, которую по воле судьбы каждый наш Одиссей совершал в самом себе.

«Глубокое» примирение, отдых, забота, изобретательность — все это необходимо больным, получающим леводопу. Но еще более важно, чем все это, и что должно предшествовать перечисленным условиям — это установление правильных отношений с миром и, что особенно важно, с другими людьми или с одним человеком, ибо только человеческие отношения определяют возможность адекватного существования в мире. Чувство полноты присутствия мира зависит от чувства полноты другой личности в качестве именно личности. Реальность представляется нам в реальности людей. Реальность отнимается у нас нереальностью не-людей. Наши чувства реальности, доверия, безопасности в критической степени зависят от человеческого к нам отношения. Одно-единственное, и только оно, хорошее отношение, есть путеводная нить в жизненных бедах, путеводная звезда и компас в океане страданий и бед: и мы снова и снова видим в историях болезни наших пациентов, как одно-единственное человеческое отношение может избавить их от большой беды. Родство и схожесть целительны; все мы врачи и целители друг для друга. «Верный и преданный друг — это врачеватель жизни» (Браун). Мир — это госпиталь, где не переставая происходит врачевание.

Главной и исключительной вещью является способность и возможность чувствовать себя в мире как дома, зная в глубине души, что у тебя есть реальное, твое место в этом доме мира. Главная функция таких больниц и госпиталей, как «Маунт-Кармель», где нашли приют миллионы представителей рода человеческого, — это обеспечить им гостеприимство, вернуть ощущение дома людям, потерявшим свой родной дом. В той мере, в какой «Маунт-Кармель» служит приютом и домом, он оказывает сильнейшее терапевтическое воздействие на всех пациентов, но в той мере, в какой он является учреждением, он просто лишает их чувства реальности и чувства дома, принуждая привыкать к фальшивым домам и компенсациям регрессии и болезни. Это в равной степени справедливо и в отношении леводопы (с нереальными ожиданиями чуда, которое приписывают ей, с ее фальшивыми посулами фальшивого дома на груди у этого лекарства). Бедствия любого сорта были особенно сильно распространены среди наших больных осенью 1969 года: в это время госпиталь изменил свой характер, человеческие отношения были испорчены или подорваны (включая мои собственные отношения с моими больными), невротические ожидания и страхи достигли заоблачных высот. В этот период больные, которые ранее находились в состоянии примирения с собой и своей судьбой, чувствовали себя дома в себе и в мире, лишились этого примирения и были глубоко расстроены социально, физиологически и на всех возможных уровнях.

Многие из этих больных теперь успокоились, заново обрели примирение, возобновили хорошие отношения и с этим стали намного лучше чувствовать себя на фоне приема леводопы. Это с особой ясностью видно на примере Майрона В., когда он смог восстановить себя в работе, найти свое место в мире, и особенно трогательно это видно на примере Магды Б., Эстер И. и Иды Т., которые восстановили отношения со своими детьми, обрели снова любовь своих семей. Это видно на всех больных, которые сумели полюбить себя и окружающий их мир.

Видно, что прекрасная в своей окончательности метафизическая истина, которую утверждали во все времена поэты, врачи и метафизики Лейбниц, Донн, Данте и Фрейд: Эрос — самый старый и самый могущественный из всех богов; любовь — вот альфа и омега бытия; работа врачевания, восстановления целостности, является прежде всего уделом и делом любви.

Вот так мы и подошли к концу нашей истории. Я провел с этими больными почти семь лет, значительную часть их и моей жизни. Эти семь лет показались мне одним долгим днем: долгая ночь болезни, утро пробуждения, жаркий полдень бедствия, а теперь тихий вечер отдыха и успокоения.

Это была очень своеобразная одиссея. Больные эти прошли по самым глубоким и темным океанам бытия, и если наши пациенты не достигли конечной гавани, то все же некоторые из них пробились через все препятствия и добрались до скалистой Итаки, острова или дома, несмотря на подстерегавшие их опасности и угрозы.

Этим больным, без их желания или вины, выпало на долю исследовать самые сокровенные глубины, самые последние возможности человеческого бытия и страдания. Их недобровольное распятие не пропало даром, если они смогли послужить путеводными маяками для других, если привели нас к более глубокому пониманию природы болезни и способов ухода и лечения. Это чувство истинности и щедрости, пусть даже непроизвольной, мученичество знакомо этим больным. Так, Леонард Л., высказываясь от имени всех больных, писал в конце своей автобиографии: «Я живая свеча. Я сгораю, чтобы вы могли учиться. Новые вещи станут видны в свете моего страдания».

То, что мы действительно видим, во-первых, да и в-последних, — это крайняя неадекватность механистической медицины. Эти больные являются живыми доказательствами несостоятельности механистической медицины, это живые примеры биологического мышления. Выраженные в их болезни, в их здоровье, их реакции, все это есть живое воплощение самой матери Природы, образ, который мы должны совместить с нашим представлением о Природе. Они показали нам, что природа везде и всюду реальная и живая и что наши представления о ней также должны быть реальными и живыми. Они напоминают нам, что мы зациклились на своей механистической компетентности, но лишились биологического интеллекта, интуиции, знания, осведомленности. Именно это мы должны снова обрести не только в медицине, но и во всей науке [Джеймс Джозеф Сильвестер, поэт и математик, последователь и почитатель Лейбница и Гете, говоря об аналогичном пробуждении в математике («…если бы рассвет соответствовал ожиданиям дня…»), описывает незабываемыми словами реальное, выпуклое и живое качество математического мышления: // «Математика — это не книга, зажатая роскошным переплетом, скрепленным бронзовыми застежками, содержание которой она лишь должна, набравшись терпения, внимательно изучить; это не шахта, полная неистощимых сокровищ, которые сосредоточены лишь в небольшом числе тонких жил и скудных залежей; это не почва, плодородие которой истощается с каждым следующим урожаем; это не континент или океан, которые можно отчетливо нанести на карту и очертить его границы; нет, она безгранична и беспредельна, как пространство, которое она находит слишком узким для собственного вдохновения; ее возможности также бесконечны, как миры, толпящиеся перед взором астронома и во множестве устремляющиеся за его пределы; математика также не может быть ограничена в предписанных рамках или быть сведенной к определениям, имеющим вечную ценность, как сознание, как жизнь, которая дремлет в каждой монаде, в каждом атоме материи, в каждом зеленом листе и почке и клетке, и всегда готова взорваться новыми формами растительного и животного существования» («Адрес» на день памяти Джонса Гопкинса, 1877).].

Они могут все еще (или снова) быть глубокими паркинсониками, но они уже не те люди, какими были раньше. Они приобрели глубину, полноту, богатство, знание самих себя и природы вещей, знания редкого, так как постичь его можно только опытом и страданием. Я пытался, насколько возможно для постороннего человека, разделить с ними их опыты и чувства, чтобы тем самым углубить и свою сущность, свои познания. И если они уже не те, что были раньше, то и я уже не тот, каким был раньше. Мы стали старше и обветреннее, но безмятежнее и глубже.

Молниеносная вспышка лекарственного пробуждения летом 1969 года пришла и ушла. Похоже, она уже не вернется. Но за этим проблеском света последовало нечто другое — более медленное, глубокое, образное пробуждение, которое, постепенно развившись, окутало их чувствами, светом, смыслом, силой, не фармакологическими, химерическими, фантастическими или фальшивыми и ложными: они, перифразируя Брауна, снова прильнули для отдохновения к груди своих неповторимых случаев. Они пришли к пониманию оснований своего бытия, заново посадили себя в почву реальности, вернулись к первоисточникам, домой, откуда из-за болезни были так давно похищены. В них и с ними я тоже ощутил возвращение домой. Их опыт вел меня и будет руководить и вести некоторых моих читателей в бесконечном путешествии к дому:

…

«По прибытии в Вальдцелль он испытал радость от возвращения домой. Радость, какой не испытывал прежде. Он чувствовал… что за время его отсутствия он стал еще привлекательнее и интереснее — или, возможно, просто смотрел на себя теперь в ином ракурсе, с обостренным чувством восприятия. «Мне кажется, — признался он своему другу Тегулариусу, — что я всю жизнь провел здесь во сне. А теперь я проснулся и могу видеть все резко и ярко, с печатью реальности».

Герман Гессе, «Магистр Луди»

…

«И концом нашего долгого скитания

Будет возвращение к началу, откуда мы пустились в путь,

И теперь мы воистину узнаем это место…»

Элиот

Эпилог (1982)

Прошло десять лет с тех пор, как я закончил истории «Пробуждений», десять лет, в течение которых я продолжал работать с теми же больными (число их, к сожалению, неумолимо сокращалось) и наблюдать их реакцию на леводопу. Мне постоянно задают самые разные вопросы, но главный звучит так: «Живы ли те необычные больные, которых вы описали? Что вы думаете о леводопе теперь, по прошествии стольких лет? Относитесь ли вы к этой теме так же, как относились к ней, работая над книгой?»

К моменту выхода в свет «Пробуждений» умерли семь пациентов из тех двадцати, истории болезни которых я привел в книге. Из оставшихся тринадцати, продолжение историй которых привожу в эпилоге, к настоящему времени умерли еще десять человек (одна из пациенток, Марта Н., умерла в октябре 1981 года, когда ее вторая история была уже написана, поэтому к ней, как и к истории Роландо П., мне пришлось добавить печальный конец). Таким образом, на сегодня в живых остались только трое моих пациентов (Эстер И., Мириам Х., Герти Л.), и они живут полноценной радостной жизнью.

Двадцать больных, описанных мной в «Пробуждениях», представляют собой лишь малую выборку из гораздо большего количества; некоторые из них бегло упомянуты в сносках — это Сеймур Л., Фрэнсис М., Лилиан Т., Лилиан В., Морис П., Эдит Т., Розали Б., Эд М., Сэм Г. и др. Но были еще многие и многие, о которых я не стал рассказывать читателю. Помимо трех описанных в «Пробуждениях» пациенток, в госпитале «Маунт-Кармель» в настоящее время находятся еще около тридцати больных, перенесших летаргический энцефалит и страдающих постэнцефалитическим синдромом. Многие из этих больных поступили в госпиталь еще в двадцатые — тридцатые годы. В дополнение к ним за последние пятнадцать лет, особенно после публикации «Пробуждений», я принял в «Маунт-Кармель» еще двадцать пациентов с постэнцефалитическими поражениями. Таким образом, даже сегодня, через шестьдесят пять лет после начала эпидемии, в госпитале находятся более пятидесяти больных, перенесших сонную болезнь, большинство из которых по вполне оправданным показаниям получают леводопу [Несколько таких больных были переведены к нам из других госпиталей и психиатрических клиник, где они находились с неверными диагнозами, включая диагноз шизофрении. Нет сомнения, что их судьбу разделили тысячи и тысячи больных, страдавших постэнцефалитическим синдромом с явлениями кататонии, паралича взгляда, кризов и т. д. — то есть больных с «шизофреническими» симптомами, но без истинной шизофрении (см. сн. 20, с. 61).].

В дополнение к центральной «колонии» таких пациентов в «Маунт-Кармеле» под моим наблюдением находятся еще около тридцати больных в других больницах и пансионатах, а также больные, до сих пор находящиеся на амбулаторном режиме (как, например, Сесил М.). Мне неизвестно, чтобы другие врачи по прошествии стольких лет после эпидемии сонной болезни наблюдали и непрерывно лечили более восьмидесяти больных с постэнцефалитическим синдромом и в течение такого длительного периода времени наблюдали эффект хронического применения леводопы. Я, как и мои больные, последний свидетель уникальной ситуации — пять десятилетий «сна», за которыми последовало более двенадцати лет «пробуждения».

Вообще, несмотря на неизбежный и печальный приход неумолимой старости, хроническое недомогание и смерть, я стал оптимистичнее смотреть на вещи, чем это было, когда я приступал к написанию «Пробуждений», ибо увидел значительное число больных, которые после всех превратностей начального назначения леводопы смогли все же достичь и долгое время поддерживать исключительно хорошее самочувствие. Такие больные пережили длительное и устойчивое пробуждение и в настоящее время наслаждаются возможностями жизни, что было невероятно и немыслимо до введения в практику леводопы. Несколько таких больных (Эстер И., Мириам Х., Герти Л.) среди тех, о ком я расскажу ниже, но помимо них, мне известны дюжины пациентов, которые уже более десяти лет ведут бодрую жизнь и могут надеяться жить так до конца своих дней. Мне бы очень хотелось рассказать и их, очень часто счастливые, истории, но я могу лишь кратко упомянуть о них и иногда вспомнить о них в сносках (как, например, об Эде М., сн. 97, с. 325).

На самом деле постэнцефалитические больные с весьма тяжелым течением заболевания могут получить больше пользы от поддерживающего лечения леводопой, чем пациенты с «обычной» болезнью Паркинсона (см. сн. 51, с. 137). Для этого есть много причин: наши страдающие постэнцефалитическим синдромом пациенты, когда их начали в 1969 году лечить леводопой, были в подавляющем большинстве случаев моложе, чем больные обычным паркинсонизмом. Страдая столько лет, они приобрели громадный опыт, стали мудрее, прекрасно ориентировались в путях развития болезни и обучились множеству способов борьбы с ней. Они стали закаленными бойцами, более сноровистыми и опытными, чем пациенты с обычным паркинсонизмом. И наконец, в своей основе, фундаментально, болезнь Паркинсона — всегда прогрессирующее страдание, а постэнцефалитические синдромы часто исключительно статичны, и если такой больной может приспособиться к лечению и получает пользу от этого, он может сохранить достигнутый уровень здоровья до конца жизни. Эти общие соображения я проиллюстрирую историями болезни, которые привожу ниже.

Переходя от специфических к более широким и глубоким рассуждениям, обсужденным в разделе «Перспективы», я должен сказать, что, хотя и готов повторить то, что писал в то время, хотя мои «чувства» и отношение к проблеме остались теми же, я все же пытался достичь, и порой с успехом, углубленных и одновременно более простых формулировок, чем те, что создал десять лет назад. Такие формулировки, пусть они кажутся теоретическими, всегда основывались на опыте и проверялись опытом, ибо он и только он является пробным камнем и реальности. Ежедневная рутинная практика клинической медицины, хотя, возможно, это только мое мнение, требует теоретического и даже «философского» взгляда на вещи и неизбежно приводит врача к необходимости обретения такого взгляда. То, что медицина обеспечивает философское образование, гораздо более истинное и лучшее, нежели это может сделать самый изощренный философ, стало для меня восхитительным открытием. Сейчас мне кажется странным, что это понятие не получило широкого распространения. Ницше был практически единственным философом, который видел основания философии в понимании (или непонимании) законов человеческого тела, что прямо указывает на идеал врача-философа (см. предисловие 1886 года к его «Frцhliche Wissenschaft»[ «Веселая наука»]).

До тех пор пока врачевание заключается в простом назначении лекарств, в нем мало искуса интеллекта и мышления. Врач — это нечто большее, чем управляющий физикой тела. Если бы леводопа была, или оставалась, адекватным или совершенным лекарством, если бы любое средство или лекарство, любой чисто медицинский подход смогли навсегда решить проблемы этих пациентов, то не было бы больше конкретных медицинских, клинических ситуаций, над которыми пришлось бы столь долго думать и размышлять. Именно в той мере, в какой ограниченны лечебные возможности леводопы — а ограниченными являются все без исключения химические подходы, вся лекарственная медицина, — возникает частная проблема существования больного с постэнцефалитическим синдромом и не менее распространенные примеры частных проблем существования и жизни больных, вообще получающих лекарственное лечение по какому бы то ни было поводу. На фоне этого повального явления возникает потребность в других формах осмысления, понимания и терапии, которые должны выйти за рамки лекарственного подхода и вообще за рамки того, что обычно — и в силу укоренившейся привычки, и ради удобства — называют медициной.

В дополнение к конвенциональной медицине нам нужна медицина более глубокого сорта — медицина, основанная на глубочайшем понимании организма и жизни. Эта потребность наиболее ясна и насущна в отношении неврологических (и нейропсихологических) заболеваний, а точнее, больных, ими страдающих. Глубочайшим новатором на этом поприще, новатором этой радикально новой медицины был великий А.Р. Лурия. Однако экстраординарные пациенты, состояние которых мы обсуждали на страницах «Пробуждений», породили проблемы, которые никогда не рассматривал даже Лурия. Этими проблемами — теоретически и практически — занимался чрезвычайно скромный и серьезный человек — Джеймс Пердон Мартин, автор очень важной и прекрасной книги, основанной на многолетних наблюдениях постэнцефалитических пациентов в Хайлендском госпитале (Мартин, 1967). Он понимал этих больных, как никто другой. Понимание это было основано на преданном, тщательнейшем и бесконечно терпеливом наблюдении, чистой и бескорыстной любви к этим людям в соединении с глубочайшими знаниями физиологии и великолепной интуицией.

Его прозрения имеют как фундаментальный теоретический интерес, так и буквально спасающую жизнь важность. Он пишет, как больные, которые в ином случае оставались недвижимыми, обретали возможность и способность двигаться с помощью бесконечного разнообразия методов — иногда их надо было слегка покачивать, иногда давать им в руки какой-либо предмет. Но самым волнующим было применение внешних регуляторов или команд, как, например, нанесение на дорожку для ходьбы последовательно расположенных поперечных линий.

Медицина такого рода является радикальной, поскольку физиологична, а также деликатно и непосредственно направлена на регуляцию функции. Она радикальна, потому что является скорее активной, чем пассивной (пациент перестает быть пассивным объектом получаемого лечения, а становится субъектом, осуществляющим собственное исцеление). Она радикальна и рациональна, потому что апеллирует к универсальным процессам и процедурам, которым может обучиться каждый пациент и использовать их к своим пользе и выгоде. Это активная медицина, приглашающая больного к сотрудничеству с врачом, медицина, объединяющая больного и врача в целях совместного обучения, преподавания, общения и взаимопонимания.

У этих больных использование леводопы или любого другого конвенционального и чисто эмпирического лекарственного лечения, терапию надо дополнять методами универсальной и рациональной медицины, медицины Лурии и Пердона Мартина.

Пердон Мартин, как и Лурия, занимается поиском алгоритмов, то есть универсальных процедур, для искалеченных неврологическими страданиями больных. Такие алгоритмы исключительно важны и все же недостаточны и ущербны. Я не уверен и не думаю, что нужны какие-то супералгоритмы, обладающие все возрастающей силой и эффективностью. То, что нужно, то, в чем нуждаются все без исключения больные, намного проще любого алгоритма, но может позволить пациентам двигаться и делать что-либо гораздо лучше, чем любой, самый прекрасный алгоритм. Что же это за тайна, которая работает при использовании любых методов и процедур, но по сути своей разительно отличается от алгоритма или стратегии? Это искусство.

У Новалиса есть отличный афоризм: «Каждая болезнь есть музыкальная проблема. Каждое исцеление есть музыкальное решение». Это абсолютно верно и носит оттенок сенсационности у больных паркинсонизмом и постэнцефалитическим синдромом. Мы видим пациентов, которые не способны сделать даже один шаг, но могут танцевать с наивысшей легкостью и грацией; мы видим больных, которые не способны к членораздельной речи, не способны произнести ни одного слова, но могут без труда петь, придавая музыке полный объем, внося в нее все богатство и тонкость интонаций, все чувства, которые должна вызывать эта музыка. Мы видим больных, которые запинаются, тормозят или испытывают судороги во время письма, то есть больных с микрографией, и все это происходит до тех пор, пока они, причем совершенно внезапно, не «проникаются» тем, что делают, и тогда почерк их становится, как раньше, ровным и четким. Они вновь обретают то, что Лурия называл «кинетической мелодией» письма. Мы видим (и я не перестаю восхищаться этим вместе с больными), как человек, не способный самостоятельно начать какое-либо движение, ловит и возвращает мяч без малейшего труда, с легкостью и изяществом, в своем неповторимом и уникальном стиле.

К этой же области относится самый распространенный и наиболее важный феномен из всех наблюдаемых феноменов — важность других людей для больного паркинсонизмом. Многие паркинсоники не могут самостоятельно ходить: они либо застывают на месте, либо заикаются, либо проявляют неконтролируемую торопливость. Но тот же больной может хорошо ходить, если кто-то есть рядом — при этом посторонний человек необязательно должен касаться больного (бывает достаточно визуального контакта). Очень много написано о таких «контактных рефлексах», но очевидно, что этого недостаточно. Эти явления, эти рефлексы находятся не в той плоскости, в какой лежит объяснение.

Одна больная, которая была весьма красноречива, когда дело касалось музыки (см. сн. 45, с. 122) испытывала большие затруднения при ходьбе в одиночестве, но всегда хорошо ходила, если с ней шел еще кто-нибудь. Очень интересны ее собственные комментарии по этому поводу. «Когда вы идете со мной, — говорила она, — я чувствую, что во мне есть тоже способность ходить. Я разделяю с вами вашу способность и свободу ходить. Я разделяю способность ходить, разделяю с вами ваше восприятие, ваши ощущения, опыт вашего существования. Вы делаете мне неоценимый дар, даже не подозревая об этом».

Эта больная ощущала свой опыт как нечто очень похожее на ощущения, которые испытывала, слушая музыку. «Я получаю чувства других людей, как разделяю восприятие музыки. Пусть даже это другие люди, в своих собственных естественных движениях, или будь это движение музыки, чувство движения, живого движения, передается и мне. И это не только движение, это само существование».

Эта больная описывала нечто очень трансцендентное, что-то далеко выходящее за рамки любого контактного рефлекса. Мы видим, что эта контактность носит сугубо музыкальный характер, поскольку музыка сама по себе весьма контактна. До человека надо дотронуться, его надо коснуться, прежде чем он сможет пойти. Наша больная говорит именно об этом — о таинственном прикосновении, таинственной причастности, о двух существованиях. Словом, она описывает чувство причастности и чувство соединения, слияния.

Вероятно, все это звучит неуместно поэтически, но факт такого пробуждения можно легко подтвердить не только клинически, но и физиологически. Я сочетал регистрацию ЭЭГ и видеосъемку, получив прекрасную иллюстрацию пробуждающей и модулирующей силы искусства. Я получил поразительные кадры, снимая таким способом больного Эдда М., который, с одной стороны, страдал акинезией, а с другой — сильным двигательным беспокойством, доходящим до неистовства и буйства (какое бы лекарство ему ни давали, оно лишь вызывало улучшение одной части, причиняя вред и усугубляя выраженность другой).

ЭЭГ отличалась ожидаемой асимметрией. Этот человек — превосходный пианист и органист, и когда он садится играть, его левая сторона утрачивает акинетическую ригидность, а правая — утрачивает тики и хорею; обе стороны начинают двигаться в поразительном и гармоничном единстве. Одновременно исчезает грубая асимметрия ЭЭГ, она становится нормальной и симметричной, как и должно быть в норме. Как только он перестает играть или как только умолкает его внутренняя музыка, клиническое состояние и картина ЭЭГ мгновенно возвращаются в исходное, патологическое состояние (см. с. 480, приложение «Электрическая основа пробуждений»).

У этого больного, как и у всех больных, эта таинственная, странная магия может и не работать. Это обстоятельство, при отсутствии других данных, ясно показывает отличие такого воздействия от воздействия универсального алгоритма, или от формальной процедуры, или от действия лекарств, которые работают всегда, ибо работают механическим путем. Так почему же искусство или личностное взаимодействие иногда работают, а иногда — нет? По этому поводу стоит привести глубокие и проницательные слова Э.М. Форстера: «Искусства — не суть лекарства. Они не обладают гарантированным действием от приема. Перед действием искусства должно высвободиться нечто таинственное и капризное, то, что мы называем творческим импульсом».

Нет сомнения в реальности этого феномена. Но какая реальность вовлечена в процесс? Может ли в самом деле наука разгадать этот феномен, который одновременно реален и не поддается концептуализации? Мы склонны говорить об «оке» науки: есть что-то визуальное и структурное в любом научном построении концепции, в то время как здесь мы имеем дело со слухом, то есть с чем-то исключительно музыкальным и тональным, с чем-то действующим, а не структурным.

Может ли око науки почувствовать истинный характер музыки, ее уникальную силу, способную оживить человека, личность? Даже Кант чувствовал это (скорее всего неохотно) и называл музыку оживляющим искусством. Если же наука вдруг начнет размышлять о музыке, то что она скажет? Она скажет ровно то же, что Лейбниц: «Музыка есть не что иное, как подсознательная арифметика. Музыка есть наслаждение, каковое испытывает человеческая душа от счета, не осознавая, что она считает». Это великолепно, но ничего не говорит нам о смысле музыки, о ее исключительном и неповторимом внутреннем движении, о ее способности к самостоятельному движению, о том, что делает ее убыстряющей, оживляющей и быстрой одновременно. Это определение ничего не говорит нам о жизни в музыке, присущей музыке.

В изречении Лейбница есть глубокая истина: музыке действительно свойствен неосознанный счет. Мы все это чувствуем, и очень живо, когда, например, плаваем или бегаем. Мы начинаем при этом подсознательно считать каждый шаг и каждый гребок, а потом (часто это происходит внезапно, без участия нашего сознания) обретаем чувство ритма и начинаем плыть или бежать в заданном «темпе», сообразно внутреннему музыкальному времени, не прибегая к осознанному счету. Мы перестаем выполнять функцию метронома и перескакиваем к музыке.

Лейбниц, однако, хотел сказать, что музыка — ничто, если не считать ее подсознательным счетчиком или счетом. Такие внутренние «водители» ритма и метрономы действительно существуют, и они действительно тяжело страдают при паркинсонизме — именно это имела в виду наша пациентка, когда говорила, что болезнь лишила ее музыки.

Больной паркинсонизмом действительно утрачивает, и утрачивает весьма основательно, внутреннее чувство меры и ритма. Отсюда несогласованные замедления и ускорения, увеличения и уменьшения, к которым он так склонен [См. «Приложение»: «Паркинсоническое пространство и время», с. 495.]. Паркинсоник блуждает в пространстве и времени — полностью лишенный внутренней шкалы или размерности, или бродит в них, вооруженный собственными шкалами, внутренними размерностями (фантастически капризными, искаженными и непостоянными: ранее я назвал это релятивистским бредом). В более фундаментальном смысле больному паркинсонизмом остро не хватает верной шкалы. Чтобы могли работать алгоритмы и искусство, инструкции и примеры действия, надо обеспечить больного именно верной шкалой, шаблоном, метрикой. Но что мы имеем в виду, говоря о «шкале мер», или, лучше сказать, о чувстве шкалы? Ведь именно чувства шкалы не хватает паркинсонику, и именно его, это чувство, должен он вновь обрести.

Шкала в физическом смысле есть константа, некая постоянная, договорная величина — как линейка или часы. Можно сказать, у больного, страдающего паркинсонизмом, неверные линейки и часы — как на известной картине Сальвадора Дали, где изображено множество часов, идущих с разной скоростью и показывающих разное время (вероятно, это метафора паркинсонизма, который начинал ощущать и сам Дали). Пердон Мартин в действительности обеспечивает больных линейками и часами, чтобы упорядочить потрясенный, раздробленный, бредовый, метрический хаос — хаос сломанных линеек и часов, — который представляют собой разум и сознание паркинсонизма.

Ни одна шкала, ни одна мера, никакая линейка, никакое правило не смогут работать, если они не действуют, живо, индивидуально. Поза и осанка являются отражением действия силы тяжести, а также других физических и физиологических сил, действующих на человека. Поза — это результирующий феномен и выражение таких сил, но это индивидуальные представления и выражения одного человека, а не просто некий механический или математический феномен. Каждая поза уникальна и несет на себе неповторимый отпечаток личности, помимо того, что позу можно и должно объяснить с точки зрения механики и математики: каждая поза есть в не меньшей степени «я», чем «оно».

Каждая поза, каждое действие наполнены чувством, изяществом («Изящество есть особое отношение деятеля к действию», — пишет Винкельман). Именно этого не хватает больному паркинсонизмом — у него отсутствует естественность позы, осанки и действия, отсутствует естественное чувство и изящество. Он теряет живое «я» — это еще один пригодный для нас способ разглядеть и понять инертное, обезличенное паркинсоническое состояние.

Здесь содержится логическое обоснование «экзистенциальной» терапии: не инструктировать, а вдохновлять искусством борьбы с инертностью («инертный» буквально и означает «лишенный искусства»), личностным и живым и, вероятно, в самом прямом смысле этих слов пробуждать и оживлять.

Исправить и починить механизм или механизмы, столь сильно поврежденные при паркинсонизме, призваны лекарственная терапия, хирургическое вмешательство или соответствующие физиологические мероприятия. Функция научной медицины — приведение в порядок «оно». Функция искусства, живого контакта, экзистенциальной медицины — это призыв к пробуждению воли, взывание к действующему началу, к «я», попытка восстановить его руководящую и направляющую роль, а также его гегемонию и управление (окончательное управление, ибо целевое управление есть не измерительный стержень и не часы — это правление и мера личного «я»). Эти две формы должны быть едиными, сливаться вместе, как душа и тело. «Там, где было «оно», — пишет Фрейд, — там должно быть «я».

Трудно сказать, что именно здесь фундаментально. Образно говоря, ни один человек не может обладать паркинсонической личностью, ибо личность, «я», никогда не может быть «паркинсонизированной». Единственный предмет, могущий стать таковым, — это подкорковая команда «марш!», то, что Павлов называл «слепой силой подкорки». Это не «я», это «оно», и в этом случае «я» может быть покорено и порабощено бесконтрольно действующим «оно». В этом и заключается особенное подавление состояния, которое известно и одновременно отвратительно больному, не способному ничего противопоставить такому порабощению. Именно это хочет выразить Гаубиус, когда пишет об упреждающей торопливости («scelotyrbe festinans») почти на столетие раньше Паркинсона: «Бывают случаи, когда мышцы, надлежащим образом возбуждаемые импульсами воли, сокращаются с непрошеной живостью и неуправляемой стремительностью, опережая дремлющий, не проявляющий никакой воли, разум». Ясно, что Гаубиус использует слово «воля» в двух противоположных смыслах: воля «оно» — что равнозначно автоматизму, и воля «я», выражающая свободу или самостоятельность.

Научный подход пригоден для коррекции автоматизма, но только экзистенциальный подход может освободить из-под гнета «я» — никогда не исчезающую, но дремлющую свободную волю или автономию, впавшую в оцепенение и порабощенную «оно». Мы говорили о паркинсонизме как о «потере представлений о пространстве и времени» и как о пребывании в царстве сломанных часов и линеек. Можно сказать, что это кантианская формулировка состояния, поскольку она соответствует кантианскому представлению о том, что пространство и время (или, лучше сказать, ощущение пространства и времени) являются «конструктами» организма или разума. Там, где раньше мы говорили о релятивистском или эйнштейновом делирии, мы можем теперь, с большим основанием, говорить о кантианском делирии, назвав полную и безнадежную акинезию «акантией».

Если Кант в первой из своих «Критик» рассматривает пространство и время как первичные («априори синтетические») формы опыта (как формы восприятия и движения), то в других своих «Критиках» он рассматривает деятельность, волю, «я» (при том что «я» он определяет через его волю — volo ergo sum). Таким образом, рассуждения привели нас к выводу, который выражает мысль Канта во всей ее полноте.

Находятся ли такие рассуждения за пределами науки? Да, они действительно находятся за пределами чисто эмпирической науки, науки в юмовском понимании, поскольку оно не только отрицает идеальные формы опыта, но и развенчивает всякую «личную идентичность». Но наши рассуждения показывают нам большую и более щедрую концепцию науки, которая может охватить все обсуждавшиеся нами феномены. Такая кантианская наука, думаю, и является наукой будущего.

Итак, в том, что мы могли бы рассматривать как исключительно узкую область — изучение и лечение постэнцефалитических больных, — неожиданно открылись нам необъятные перспективы. Мы видим вызывающие трепет контуры медицины будущего: рациональную и практичную научную медицину и невыразимо прекрасную и стихийную экзистенциальную медицину. Эти две медицины несоединимы, но не могут существовать друг без друга, они не противоречивы, но комплементарны и должны существовать вместе, как это понял Лейбниц уже три столетия назад:

…

«Я действительно нахожу, что многие действия природы могут рассматриваться двояким способом. То есть как это можно было бы выразить рассуждениями о действующих причинах, а также независимыми от первых рассуждениями о целевых завершающих причинах. Оба объяснения хороши для открытия полезных фактов в физике и медицине. Сочинители же, придерживающиеся одного из них, не должны дурно отзываться о других. Лучшая перспектива — это объединение двух способов мышления».

Однажды, пользуясь случаем, я спросил Лурию, что он считает самым интересным в мире. Он ответил: «Я не могу выразить это одним словом, придется использовать два. Я имею в виду романтическую науку. Мечта моей жизни открыть или переоткрыть романтическую науку». Думаю, мой ответ был бы точно таким же, и особая моя радость в работе на протяжении последних пятнадцати лет с моими постэнцефалитическими пациентами состоит в слиянии научного и романтического подходов, для чего мне приходилось изощрять как ум, так и сердце. Любой другой подход был бы преступным по отношению к ним обоим.

В молодости я разрывался между двумя страстными привязанностями, и в этом конфликте столкнулись мои интересы и амбиции — желание заниматься наукой и искусством. Я смог найти примирение этого конфликта, только став врачом. Думаю, все врачи разделяют это уникальное доброе состояние, в котором мы можем полностью раскрыть обе стороны своей натуры без всякого ущерба для каждой из них.

Хочу привести исполненный глубокого пафоса отрывок из «Автобиографии» Чарлза Дарвина:

…

«В некотором смысле мой ум изменился за последние двадцать или тридцать лет. Раньше картины давали мне значительное удовольствие, а музыка вызывала подлинный восторг. Но теперь я почти утратил вкус к живописи или музыке. Мой ум стал подобен машине, предназначенной для перемалывания общих законов и большого количества фактов. Утрата и потеря этих склонностей и вкусов, эта любопытная и прискорбная потеря высших эстетических вкусов, есть потеря счастья и, возможно, может оказаться вредоносной и для интеллекта, и, что еще более вероятно, для морального облика, ослабив и расшатав эмоциональную часть нашей натуры».

Феномен, описанный Дарвином, ждет своего научного исследования, ждет подходящей науки или научной медицины, которая пока является, по существу, исключающей и не включает в свое рассмотрение «эмоциональную часть нашей натуры». Как врачи, мы можем быть свободны от таких опасностей, если испытываем человеческие чувства к нашим пациентам. Такие чувства не препятствуют использованию научного точного подхода — каждый из этих подходов гарантирует высокое качество другого подхода. Нельзя, тщательно и во всех подробностях в течение многих лет изучая группу больных, не полюбить их, и это особенно верно в отношении постэнцефалитических больных, которые, возбуждая бесконечное научное очарование, становятся дороже и дороже как личности по прошествии стольких лет общения с ними.

Эта любовь не является сентиментальной или покровительственно-внешней. Изучая этих больных, начинаешь их любить, а полюбив, начинаешь понимать; изучение, любовь и понимание — это одно целое, звенья одной цепи.

Неврологов часто считают хладнокровными созданиями, которые решают симптомы и синдромы как кроссворды или головоломки. Неврологи едва ли смеют проявлять эмоции, но… именно эмоции, теплота чувств освещают истинную работу невролога. Исследования Пердона Мартина являют собой образец не просто точности, но теплой и сострадательной точности. Эмоции, которые подразумеваются в тексте, становятся явными в посвящении к книге: «Посвящается постэнцефалитическим больным Хайлендского госпиталя, которые помогали мне в надежде, что их сломанные судьбы послужат на благо других людей».

Проведя пятнадцать лет жизни в тесном общении с этими пациентами, я считаю их самыми тяжко страдающими и при этом самыми благородными из всех когда-либо виденных мною людей. Как ни благотворно было для них какое бы то ни было «пробуждение», жизнь их все равно оставалась непоправимо сломанной. Только в единичных случаях проявляли они желчность, злобность и позволяли горечи затопить себя. Наперекор объяснениям они утверждали жизнь и себя в ней.

Оглавление

· Благодарность

· Предисловие к первому изданию

· Предисловие к изданию 1990 года

· Вступление к изданию 1990 года

· ПРОЛОГ

· Болезнь Паркинсона и паркинсонизм

· Сонная болезнь (Летаргический энцефалит)

· ПРОБУЖДЕНИЯ

· Фрэнсис Д

· Магда Б

· Роза Р

· Роберт О

· Эстер И

· Роландо П

· Эпилог

· Мириам Х

· Люси К

· Маргарет А

· Майрон В

· Герти К

· Марта Н

· Ида Т

· Фрэнк Г

· Мария Г

· Рэйчел И

· Аарон Э

· Леонард Л

· ПЕРСПЕКТИВЫ

· Пробуждение

· Примирение

· Эпилог (1982)

https://flibusta.net/b/336924/read