Курс лечения леводопой. Мы назначили больному леводопу в начале марта 1969 года и постепенно довели дозу до 5 г в сутки

Мы назначили больному леводопу в начале марта 1969 года и постепенно довели дозу до 5 г в сутки. В течение двух недель эффекта практически не было, а потом произошло внезапное «превращение». Ригидность исчезла из всех конечностей, Леонард ощутил небывалый прилив энергии и силы. Он встал с кресла, начал с небольшой посторонней помощью ходить, снова обрел способность печатать на машинке и писать, заговорил громким и ясным голосом — чего с ним не бывало с двадцати четырех лет. В последние дни марта Леонард Л. буквально наслаждался подвижностью, здоровьем и счастьем, коих был начисто лишен последние тридцать лет. Все, что происходило вокруг, наполняло его неподдельным восторгом. Он походил на человека, очнувшегося от долгого кошмара — или выздоровевшего после тяжелой болезни, или на человека, восставшего из могилы, или вышедшего на волю из сырой темницы, — которого опьянила красота окружающего мира.

В течение этих двух недель мистер Л. был пьян реальностью — упивался ощущениями, чувствами и отношениями, ранее в течение долгих бесконечных десятилетий недоступными либо искаженными. Он очень любил выходить из госпиталя в сад, с удивительным восторгом прикасался к цветам и листьям, иногда целовал их или просто прижимал к губам. Вдруг ему пришло в голову посмотреть ночной Нью-Йорк, который (несмотря на близость) был двадцать лет недосягаемым для мистера Л., хотя он страстно желал увидеть его. Из ночных поездок он, как правило, возвращался бездыханным от восхищения и благоговения, словно Нью-Йорк был жемчужиной мира или по меньшей мере Новым Иерусалимом.

Теперь в «Божественной комедии» он читал «Рай», хотя последние два года не заходил дальше «Чистилища» или «Ада». Он читал Данте со слезами счастья. «Я чувствую себя спасенным, — говорил он, — воскресшим, заново рожденным. Ощущение здоровья приближает меня к Благодати… Чувствую себя как влюбленный. Я прорвался сквозь барьер, отделявший меня от любви».

В то время в душе мистера Л. преобладало чувство свободы, открытости и неограниченного обмена с миром. Это было поистине лирическое понимание реальности, без малейшего налета болезненной фантазии, внезапно открывшееся больному словно в откровении. «Я жаждал и томился всю жизнь, — говорил мне мистер Л., — но теперь я полон. Я умиротворен. Удовлетворен. Я не хочу большего». Леонарда покинули враждебность, тревога, душевное напряжение и низость. Их место заняло чувство легкости, гармонии и уюта, дружбы и родства со всем и всеми, чего он никогда в жизни не испытывал — «даже до паркинсонизма», первым делом признался он мне. Дневник, который больной начал вести в те дни, изобиловал выражениями изумления и благодарности. «Exaltavit humiles!» — писал он на каждой странице. Были и другие восклицания подобного рода: «Ради этого стоило всю жизнь страдать от болезни»; «Леводопа — благословенное лекарство, оно вернуло мне все возможности жизни. Оно выпустило меня из заточения, в котором я томился до сих пор»; «Если бы все чувствовали себя так же хорошо, как и я, то никто не стал бы помышлять о ссорах и войнах. Никто не стал бы думать о господстве и обладании. Все люди просто наслаждались бы собой и друг другом. Они бы поняли, что Святые Небеса находятся здесь, на земле».

В апреле появились первые признаки ухудшения. Избыток здоровья и энергии, переполнявший мистера Л. («благодати», как он сам это называл), стал слишком велик и экстравагантен, приобретая черты мании величия. В то же время появились и начальные признаки разнообразных странных движений и других патологических симптомов. Чувство гармонии и легкой, без всяких усилий, власти над обстоятельствами уступило место гнетущей избыточности, насилию и прессингу, раздирающим больного на части.

Этот патологический распад становился все более заметным с каждым днем. От восторга перед существующей реальностью мистер Л. перешел к догматической уверенности в своей особой судьбе и миссии. Он начал ощущать себя мессией, сыном Божьим. Теперь он ясно «видел», что мир одержим дьявольскими силами, испорчен ими, и только он, Леонард Л., призван в мир для борьбы со вселенским злом. В своем дневнике он записал: «Я поднялся. И я до сих пор продолжаю подниматься. Я восстаю из пепла поражения к славе величия. Теперь должен я встать и обратиться к миру». Он действительно начал собирать в коридоре группы пациентов и писать множество писем в газеты, конгрессменам и даже в Белый дом [На самом деле мистер Л. не отправил ни одного письма по адресу, а себя с иронией называл не иначе как «герцогом Паркинсонским».]. Более того, он умолял нас организовать для него нечто вроде просветительской евангелической миссии, с тем чтобы он мог проповедовать по градам и весям благую весть о жизни от леводопы.

Там, где в апреле было чувство замечательной легкости и умиротворения, появились напряжение и неудовлетворенность, зияющая пропасть быстро заполнилась болезненным ненасытным вожделением и алчностью. Зверский аппетит таинственным образом трансформировался в ненасытную страсть и непомерную жадность. Больной воспарил к неимоверным высотам устремлений и фантазий, которым не могла соответствовать ни одна в мире реальность — и уж во всяком случае не реальность Учреждения, убежища для убогих и умирающих [На самом деле госпиталь изначально назывался «Приют «Маунт-Кармель» для калек и умирающих». И хотя мрачное и скорбное название было изменено, характер самого учреждения остался в какой-то степени тем же.], или, как сам мистер Л. назвал его три года назад, «человеческий зоосад».

Однако самые интенсивные желания, к великому нашему огорчению, имели ярко выраженный сексуальный характер, соединяясь при этом со стремлением к власти и обладанию. Не удовлетворяясь больше пасторальным и невинным целованием цветов, больной начал ласкать и целовать сестер отделения. Правда, все его ухаживания отвергались, сначала с улыбками и добродушными шутками, а потом со все возрастающими резкостью и гневом. Очень скоро, уже в мае, отношения больного с персоналом стали весьма и весьма напряженными, и мистер Л. перешел от вежливой влюбчивости к необузданной и неприятной эротомании [Такое подавление сексуальности действительно очень характерно для приютов и лечебных учреждений для хронических больных, и такое насильственное подавление может очень серьезно отражаться на состоянии многих больных, даже тех, кто не находится в таком возбужденном состоянии, как, например, Леонард Л. Двое других больных с постэнцефалитическим синдромом, Морис П. и Эд М., поступили в госпиталь почти одновременно, в течение одной недели, в 1971 году. // Они были относительно молоды — обоим едва перевалило за сорок, женаты и лишь незадолго до этого развелись. Оба были подавлены свалившимся на них несчастьем, и, как у Майрона В., у обоих больных сразу после поступления развился тяжелый психоз. Обоим больным была назначена леводопа, и они пережили живописную драму «пробуждения» и «бедствия». Но в этом пункте их истории разошлись. Эд, сохранив чистоту, сумел смириться с разлукой, проявив любовь и понимание к бывшей жене, и избежал невроза. Освобожденный силой духа, обретя новые силы и энергию от приема леводопы, он нашел подругу за пределами госпиталя, а потом счастливо женился на одной из пациенток. Найдя любовь, найдя работу (в нем открылся талант живописца, и он стал больничным художником), обретя себя, он нашел свое место в мире — место в самом широком смысле этого слова — и сохраняет его уже восемь лет, несмотря на тяжелейший постэнцефалитический синдром. // К несчастью, Морис, человек также неординарный, не лишенный очарования, так и не смог примириться с расставанием. Они оба были одержимы взаимным мучительством. Не смог он найти ни работу, ни друзей. Для него не нашлось места, он пренебрег свободой и остался запертым в темнице тяжелого сексуального невроза, временами взрывающегося припадками яростной мастурбации, напоминающей изнасилование. В такие моменты он, подобно Леонарду Л., кричал: «Уберите леводопу. Лучше смерть, чем эта бесконечная пытка».]. В начале мая он попросил меня устроить, чтобы некоторые сестры и помощницы сестер «обслуживали» его по ночам, а потом предложил, чтобы в госпитале организовали публичный дом для «заряженных» леводопой пациентов.

К середине мая Леонард Л., по его собственному выражению, был «заряжен» и «перезаряжен» большим избытком всего, слышал великийзов. Его переполняли сексуальные влечения и агрессивные чувства и охватывали жадность и всеядная прожорливость, принимавшие самые разнообразные формы. В своих фантазиях, дневниковых записях, сновидениях он предстает уже не как смиренный, незлобивый и меланхоличный агнец, но как грубый и сильный пещерный человек, вооруженный непобедимой дубиной и несгибаемым членом. Больной видел себя Дионисом — воплощением мужественности и власти, диким, восхитительным, всепожирающим человеком-зверем, соединившим в себе царственное, творческое и генитальное всемогущество. «С леводопой, кипящей в моей крови, — писал он в то время, — для меня нет в мире ничего, чего я не смог бы сделать, если бы захотел. Леводопа — это мощь и непобедимая сила. Леводопа — это необузданность страсти, эгоистическое всевластие. Леводопа подарила мне силу, какой я всегда жаждал. Я ждал леводопу тридцать лет» [Сравните этот пассаж с чувствами, выраженными Фрейдом в отношении кокаина и процитированными в приложении «Чудо-лекарства: Фрейд, Вильям Джеймс и Хэвлок Эллис», с. 475.]. Движимый неутоленным сексуальным влечением, он начал мастурбировать — яростно, свободно, почти не скрываясь — по многу часов ежедневно. Временами его ненасытность принимала иные формы — голода и жажды, лизания тарелок и складывания крошек в подол халата, прикусывания, жевания и сосания собственного языка, — стимулирующие, подгоняющие и доставляющие нечто очень похожее на сексуальное наслаждение (сравните с поведением Маргарет А., Роландо П., Марии Г. и др.).

Одновременно со всплеском общего возбуждения у мистера Л. наблюдались бесчисленные «пробуждения» и частные виды возбуждения — особые частные формы насильственных толчков, повторений, компульсий, намеков и персеверации. Он обычно начинал говорить с невероятной быстротой, снова и снова повторяя слова и целые фразы (палилалия). Он ежеминутно застревал взором на предметах, попадавшихся ему на глаза, и не мог произвольно оторвать от них взгляд. Больной страдал насильственными побуждениями к пыхтению и хлопанью в ладоши. Как только это начиналось, мистер Л. уже не был способен остановиться, но продолжал пыхтеть или хлопать со все нарастающей силой и быстротой до тех пор, пока не застывал во внезапно наступившем оцепенении. Эти лихорадочные крещендо, эквиваленты паркинсонической торопливости и суетливости, доставляли больному «всплеск возбуждения, равный по силе оргазму».

Во второй половине мая чтение стало весьма затруднительным из-за неуправляемой спешки и персеверации: стоило больному начать чтение, как оно становилось все быстрее и быстрее, заставляя мистера Л. забывать о синтаксисе и смысле прочитанного. Будучи не в силах замедлить сумасшедший темп, мистер Л. захлопывал книгу после каждого абзаца, чтобы усвоить смысл, прежде чем броситься в дальнейшее чтение. В это же время появились тики, тяжесть которых нарастала день ото дня, внезапные движения глаз и дрожание век, гримасы, оскал зубов и мгновенные, молниеносные почесывания. Чувствуя, что нарастающий страх и предчувствие полного распада лишают его разума и цельности мышления, мистер Л. делает последнюю попытку взять себя в руки и решает в начале июня написать автобиографию. «Это позволит мне собраться и взять себя в руки, — говорил он, — это позволит изгнать демонов. Я освещу все ярким дневным светом».

Пользуясь одними лишь искривленными и дистрофичными указательными пальцами, мистер Л. напечатал автобиографию — сочинение из пятидесяти тысяч слов — за три недели июня [Автобиография мистера Л. — это замечательный, уникальный в своем роде документ. Стиль и содержание его отчетливо отражают конфликты, которые в то время бушевали в сознании мистера Л. По большей части, однако, он демонстрирует чрезвычайно развитое чувство юмора, беспристрастность и стремление к точности и подлинности. Очень пронзительны и трогательны описания детства, развития болезни и реакции пациента на нее, даны верные и меткие описания больных, с которыми он делил пребывание в госпитале. Очень подробно мистер Л. рассказывает о своей реакции на леводопу, о чувствах, которые охватили его на фоне приема лекарства. Описывает мистер Л. отношение к лекарству, ко мне и другим. Изложение обильно сдобрено сексуальными фантазиями, шутками, ложными реминисценциями и т. д., которые временами с головой захлестывают автора. Некоторые из этих реминисценций объединяются с плотоядными и каннибальскими фантазиями, с мыслями о сыром мясе, удовлетворяющем его плотские потребности.]. Больной печатал автобиографию практически беспрерывно: по двенадцать — пятнадцать часов ежедневно. В эти моменты он действительно «собирался» и брал себя в руки. В эти долгие часы у него не было ни тиков, ни возбуждения, ни прессинга, который буквально направлял его действия и сотрясал все его существо. Как только мистер Л. отрывался от машинки, лихорадочное состояние сознания, императивные побуждения, тики и палилалия тотчас утверждали свою гегемонию.

Пока мистер Л. печатал, к нему возвращалось чувство собственной силы и свободы. Кроме того, он испытывал потребность в абсолютном одиночестве, чтобы сосредоточиться. В то время он не раз говорил матери: «Почему бы тебе не уехать на неделю или на месяц куда-нибудь, хотя бы во Флориду, где ты смогла бы отдохнуть. Сейчас я полностью независим, и нет необходимости в постоянном твоем присутствии. Теперь я могу делать все, что нужно, самостоятельно». Мать была страшно обеспокоена такими чувствами сына и ясно показала этим, что именно она нуждалась в отношениях симбиоза и взаимной зависимости. Она сама пришла в немалое волнение, не один раз являлась ко мне и другим врачам, жалуясь, что мы «отняли у нее сына» и что она не сможет жить, если не «вернет» его: «Я не выношу Лена таким, каким он стал теперь: активным и полным решимости действовать самостоятельно. Он отталкивает меня. Он думает только о себе, а я так хочу быть ему нужной — это главная и единственная моя потребность. Лен был моим младенцем все последние тридцать лет, а вы отняли его у меня с помощью вашего проклятого эль-допи!» [Отношение миссис Л. не является оригинальным. Такое же отношение к нашим больным инвалидам проявляли и другие родственники. Восстановление самостоятельной активности и независимости не всегда радостно воспринималось родственниками и встречало пассивное, а то и активное сопротивление с их стороны. Некоторые родственники строили свою жизнь на фундаменте болезни своих близких и, по меньшей мере подсознательно, делали все, чтобы усугубить болезнь и усилить зависимость. Часто приходится наблюдать такое социальное и семейное стремление к аггравации болезни в семьях, отягощенных невротическими и психиатрическими расстройствами, а также в семьях с предрасположенностью к мигрени.]

В последнюю неделю июня и весь июль мистер Л. снова пребывал в своем безумном и разорванном состоянии. Теперь это безумие вышло за мыслимые рамки и перестало поддаваться контролю. Организм больного включил все средства физиологической защиты, которые сами по себе могли стать причиной глубочайшей инвалидности.

Сексуальные и враждебные фантазии приняли теперь форму ярких галлюцинаций. У больного начались чувственные и демонические видения, а по ночам его преследовали сновидения и кошмары эротического содержания.

Поначалу мистер Л. весьма изобретательно локализовал эти фантазии и галлюцинации на пустом экране своего выключенного телевизора или на картине, висящей напротив его койки. Эта картина — изображение нескольких лачуг западного городка — «оживала», когда мистер Л. принимался на нее смотреть: ковбои скакали по улицам, из баров и салунов на улицу вываливались шлюхи с роскошными формами. Экран телевизора больной оставлял для злобно ухмыляющихся демонических физиономий.

В конце июля «управляемые» галлюцинации (аналогию с которыми можно усмотреть в галлюцинациях Марты Н. и Герти Л.) вышли из-под контроля. Они вырвались на волю, покинули картину и телевизионный экран и неудержимо заполнили собой все сознание и существо больного [На самом деле Леонард Л. страдал галлюцинациями в течение многих лет — они начались задолго до того, как он стал принимать леводопу (хотя сам больной не мог или не желал признаться мне в этом до 1969 года). Будучи большим поклонником сцен жизни Дикого Запада и ковбойских фильмов, Леонард Л. заказал эту старую картину давно, еще в 1955 году, с единственной и четко выраженной целью: галлюцинировать, глядя на нее. У него вошло в обычай устраивать для себя эти дневные галлюцинаторные спектакли каждый день после обеда. Только после того как больной обезумел, принимая леводопу, эти хронические (и комичные) доброкачественные галлюцинации вышли из-под разумного контроля и приняли откровенно психотическую форму. // Люди, склонные к галлюцинациям (и это вполне естественно), обычно скрывают сам факт своих «видений», «голосов» и т. д., боясь прослыть эксцентричными или сумасшедшими. Это касается и большинства страдавших постэнцефалитическим синдромом пациентов госпиталя «Маунт-Кармель». Более того, у этих больных часто имеют место большие трудности в общении с окружающими. Этим больным потребовалось много лет, чтобы проникнуться ко мне доверием и поделиться со мной своими самыми интимными переживаниями и чувствами, и, таким образом, только теперь(в 1974 году) я чувствую себя вправе сделать два вывода из своих наблюдений. // Первое: у одной трети, а возможно, и у большинства помещенных в лечебные учреждения страдающих тяжелой инвалидностью больных развиваются стойкие хронические галлюцинации. // Второе: было бы некорректно считать «шизофреническими» самих таких больных или их галлюцинации. // В этом своем утверждении я основываюсь на следующих фактах, почерпнутых из реальных наблюдений: у подавляющего большинства таких больных галлюцинации лишены амбивалентных, зачастую паранойяльных и неуправляемых черт шизофренических галлюцинаций. Напротив, галлюцинации наших больных были весьма похожи на сцены нормальной жизни, напоминали о здоровой реальности, от которой эти больные были оторваны годами (болезнью, госпитализацией, изоляцией и т. д.). Функциональной и (морфологической) особенностью шизофренических галлюцинаций является отрицание действительности, в то время как функциональной (и морфологической) особенностью доброкачественных галлюцинаций у больных госпиталя «Маунт-Кармель» было создание действительности, построение в воображении полной, счастливой и здоровой жизни, той жизни, какой столь жестоко и несправедливо лишила их неумолимая и беспощадная судьба, слепой рок. Поэтому галлюцинации такого рода я рассматриваю как признак душевного здоровья моих больных, их стремления и воли к жизни, к полной жизни (пусть даже в царстве воображаемых сцен и галлюцинаций), единственном царстве, где эти пациенты могут наслаждаться свободой — свободой воображать в галлюцинациях все богатство, драматизм и полноту жизни. Пациенты галлюцинируют, чтобы выжить, — как все люди, подвергнутые экстремальной сенсорной, моторной или социальной изоляции. Когда я узнаю от такого пациента, что он строит себе богатую галлюцинаторную жизнь, я поощряю его в этом, как поощряю любые устремления к полноценной жизни.]. Усилились тики и лихорадочное безумие. Речь прерывалась неожиданно возникающими мыслями и перекрестными ассоциациями. Больной постоянно пересыпал речь повторяющимися каламбурами, резонерством и рифмовками. Кроме того, начал испытывать формы двигательной и мыслительной блокады подобно Розе Р. и Маргарет А. В такие моменты Леонард Л. внезапно начинал восклицать: «Доктор Сакс, доктор Сакс! Я хочу…» Но обычно он был не в состоянии закончить мысль и высказать пожелание.

Такая же блокада наблюдалась и в его письмах ко мне. Они были полны неистовых восклицательных обращений (обычно это было мое имя, за которым следовали два-три слова: в одном из его писем таких бессильных обращений было двадцать три) без каких бы то ни было содержательных предложений. Это был эквивалент речевой блокады. Такие же блокады были очень характерны для походки и других движений мистера Л. Эти оцепенения заставали больного в самый разгар двигательного акта. Было такое впечатление, что при ходьбе пациент вдруг натыкается на невидимую стену.

На этот же период пришлись наступление и прогрессирование быстрой истощаемости или реверсии ответов и реакций — последовательности взлетов и падений, двигательных и ментальных «качелей», столь характерных для Эстер И., Маргарет А., Марии Г., Роландо П. и многих других наших самых тяжелых пациентов. В такие моменты мистер Л. в течение нескольких минут (а когда осцилляции состояния стали более тяжелыми, то и в течение нескольких секунд) переходил из состояния выраженного двигательного и эмоционального возбуждения в состояние глубокого истощения, сочетающегося с тяжелым рецидивом паркинсонической и кататонической неподвижности и ригидности. Эти мгновенные переходы (переключение реакции из возбужденной, маниакальной, тиковой акатизии в истощающую депрессивную паркинсоническую акинезию) становились с течением времени все более частыми и внезапными. Поначалу эти переходы и переключения были связаны с моментами приема леводопы и поддавались хотя бы какому-то контролю в зависимости от режима приема лекарства и от дозы, однако впоследствии эти переключения стали «спонтанными», утратив всякую связь с дозой и режимом назначения леводопы.

За весь этот период доза лекарства была уменьшена с 5 г до 0, 75 г в сутки без малейшего воздействия на реакции и поведение больного. Реакции приобрели вид «все или ничего». Среднее положение, характерное для здорового состояния, характера, гармоничного восприятия и умеренности, практически не наблюдалось, и мистер Л. полностью деградировал в разрывающих его на части патологических неуправляемых импульсах, лишенных какого бы то ни было намека на уравновешенность.

Мы могли только гадать об относительной важности тех или иных детерминант этих катастрофических реакций — возможной кумуляции леводопы в организме; «функционального» внутреннего конфликта, когда одна форма возбуждения автоматически влекла за собой другую; неизбежности истощения и «срывов», учитывая чрезвычайную степень возбуждения и активности; отсутствия реального, поглощающего душевные силы занятия или эффективного очищения с окончанием автобиографии; нарушения нормальных отношений с медицинским персоналом; неявного (а может быть, и явного) требования матери продолжать оставаться больным и зависимым и ее «вето» на всякое улучшение состояния. Вполне вероятно, чтовсеэти факторы, как и другие, которые мы не смогли четко сформулировать, сыграли определенную роль в возникновении опустошающих и разрушительных реакций.

Трагичность этой летней драмы была усилена неприятием и неодобрением со стороны госпитального персонала его половых устремлений, угрозами и порицаниями, которые он навлек на себя своим необузданным поведением, и, наконец, жестокое наказание — перевод в «карцер» (крошечную трехместную палату с двумя умирающими дементными больными). Лишенный прежней палаты и имущества, лишенный прежней идентичности и статуса в госпитальном сообществе, сброшенный на самое дно, мистер Л. погрузился в суицидальную депрессию и инфернальный психоз [Я считал в то время, и продолжаю считать сейчас, что среди важнейших нефармакологических детерминант реакций таких пациентов на леводопу, а особенно форма и тяжесть «побочных эффектов», наступающих после периода великолепного улучшения, самыми главными являются репрессивный и цензорский характер учреждения, в которое попадали наши больные. В частности, госпитальное руководство неодобрительно относилось к любым проявлениям сексуальности со стороны пациентов и обращалось с ними с неоправданной, иррациональной и жестокой суровостью. Мне кажется, что у Леонарда Л., Роландо П., Фрэнка Г. и многих других больных развивавшиеся временами депрессивные или паранойяльные психозы были обусловлены сочетанием полового возбуждения, индуцированного приемом леводопы, а также фрустрацией и наказаниями, в которые вырождалось отношение к больным со стороны администрации. Если бы, как предлагал мистер Л., ему обеспечили условия высвобождения сексуальной энергии, то, вероятно, действие леводопы на него не было бы столь разрушительным. // Еще одним фактором, который, несомненно, подстегнул сексуальные побуждения мистера Л. и их моральную отдачу в виде комплекса вины, были слишком тесные отношения между ним и его матерью. Мать, которая в известном смысле была и сама влюблена в своего сына, пока он был с ней, возмущалась и ревновала мистера Л. «Это же смешно, — быстро и бессвязно лепетала она. — Такой взрослый человек, как он! Раньше был таким милым, никогда не говорил о сексе и никогда не заглядывался на девушек. Мне казалось, он вообще никогда об этом не думал. Я пожертвовала для Лена всей жизнью. Он должен все время думать только обо мне, но теперь только и думает, что об этих девицах!» В двух случаях упрямая сексуальность мистера Л. приобрела инцестную окраску, что привело в ярость (хотя одновременно и вызвало приятное возбуждение) его амбивалентную мать. Однажды она призналась мне, что «Лен пытался лапать меня сегодня. Он делал мне при этом ужасные предложения. Он сказал самую страшную вещь в мире, да простит его Бог». Рассказывая об этом, миссис Л. краснела и нервно смеялась.].

В этот жуткий период на исходе июля мистер Л. стал одержимым идеями пытки, смерти и кастрации. Он чувствовал, что палата превратилась в сеть ловушек и капканов, что в животе у него завелись какие-то «веревки», пытающиеся задушить его, что за окном установили виселицу, чтобы заслуженно казнить его за «грех». Кроме того, больной чувствовал, что «разрывается», что наступает конец мира. Дважды он травмировал свой половой член, а однажды попытался удушить себя, сунув голову под подушку.

Мы отменили леводопу в конце июля. Психоз и тики держались в прежнем объеме еще три дня, а потом внезапно прекратились. Мистер Л. в течение августа вернулся в свое исходное обездвиженное состояние.

В течение этого месяца он едва двигался и практически перестал говорить — его вернули в прежнюю палату, — но при этом не переставал размышлять о предыдущих неделях. В сентябре он «открылся» мне, набрав текст на своей кассе. «Лето было великим и из ряда вон выходящим». Он написал эти слова, перефразируя, как обычно, одно из стихотворений Рильке [Der Sommer war sehr gros. // Wer jetzt kein Haus hat, baut sich keines mehr.], добавив: «Но то, что случилось в то время, не повторится. Я думал, что обрету жизнь и свое место в ней. Но я потерпел неудачу, и теперь доволен тем, что у меня есть. Может быть, мне стало немного лучше, но не более того». В сентябре 1969 года по просьбе больного я снова назначил ему леводопу. На этот раз мистер Л. продемонстрировал необычайную чувствительность к препарату. Он отреагировал на 50 мг лекарства в сутки с такой же силой, как раньше на 5 г. Ответ был целиком патологическим — мы не наблюдали след лечебного воздействия. Мы увидели только тики, напряжение и блокаду мыслей. «Видите, — сказал нам больной после окончания второй попытки, — я предупреждал вас. Второго такого апреля в моей жизни не будет».

В течение трех лет я несколько раз пытался вместо леводопы повести больного на амантадине. Всего я назначал амантадин одиннадцать раз. Вначале реакция была весьма благоприятной, хотя и лишенной той выраженности, какую мы наблюдали в начале первого курса лечения леводопой. Почти десять недель осени 1969 года больной мог говорить и самостоятельно, почти легко передвигаться, принимая амантадин и не испытывая особых побочных действий лекарства. Однако к концу года реакция на амантадин стала более патологической, а лечебный эффект уступил место рецидиву паркинсонизма и «блокады», с одной стороны, и тикам и беспокойству — с другой. С каждой последующей попыткой назначения этого лекарства лечебное действие становилось все менее выраженным и более кратковременным, а патологические эффекты быстро начинали выступать на первый план.

Во время одиннадцатой, и последней, попытки назначения амантадина в марте 1972 года мистер Л. демонстрировал одни только патологические эффекты. В то время он сказал мне: «Это конец строки. С меня достаточно лекарств. Вы ничего больше не можете со мной сделать».

После этой финальной, бесполезной попытки лечения амантадином мистер Л. обрел прежние «спокойствие» и собранность. Он, очевидно, сумел побороть расстройство по поводу несбывшихся надежд и сожаления, острое чувство обещания и угрозы, которое лекарства обрушивали на него в течение долгих трех лет. Он смог усвоить и переработать весь этот сумбурный и смешанный опыт и использовал весь свой интеллект и силу духа, чтобы сделать это. «Сначала, доктор Сакс, — признался он, — я думал, что леводопа — самая чудесная вещь на свете, и я благословлял вас за то, что вы дали мне этот Эликсир Жизни. Потом, когда все пошло плохо, я решил, что в мире нет ничего хуже леводопы. Это был, как мне казалось, смертельный яд, лекарство, которое швыряет человека в самые глубокие бездны ада. И я проклял вас за то, что вы дали мне его. Мои чувства постоянно менялись, я переходил от страха к надежде, от ненависти к любви. Теперь я принял свое положение. Оно было чудесным, ужасным, драматичным и комичным. Сейчас, в самом конце, я испытываю грусть и печаль. Вот и все, что осталось. Лучше будет, если меня оставят в покое — с меня хватит лекарств. Я многому научился за последние три года. Я смог преодолеть барьеры, за которыми провел всю свою жизнь. И теперь я останусь самим собой, а вы сможете сберечь леводопу».