Бордеро

Больше всего денег Симонини удалось заработать в 1894 году. Получилось это, можно сказать, неожиданно: случай, как бывает, помог.

В те времена Дрюмон не уставал сетовать на то, что во французской армии засилье евреев. – Этот факт замалчивают, не желают говорить о потенциальных предателях Родины, угнездившихся в вооруженных силах. Ведь же самое важное в государстве – армия. А там засели жиды…

При слове «жид» губы выпучивались, оратор будто изготовлялся всосать иудеев со всеми их паскудствами. – Поневоле теряешь веру в вооруженные силы, – не унимался Дрюмон. – Но за это они нам заплатят. Знаете, какими способами сегодня эти евреи набиваются в компанию к порядочным людям? Или становятся кадровыми офицерами, или входят в гостиные к аристократам в виде евреев-художников, евреев-педерастов. О, герцогиням приелись амуры с джентльменами старой складки! Со священнослужителями! Графинь теперь влечет к экстравагантному, экзотическому, мерзкому, они теперь падки на нарумяненных, надушенных пачулями брандахлыстов, неотличимых от женщин. Но мне на весь этот разврат в дворянском обществе, по чести говоря, наплевать. Не лучше их были виконтессы, грешившие с разными Людовиками. А вот моральное разложение в армии – это погибель французской цивилизации. Лично я убежден: большая часть офицеров-евреев составляет шпионскую сеть, работает на пруссаков. Но у меня попросту нет доказательств, нет доказательств.

– Доказательства ищите! – громыхал он на подчиненных в редакции газеты.

Там же, в редакции «Либр Пароль», Симонини увидел майора Эстергази. Фатовского вида, тот не уставал поминать о своем великосветском происхождении, о своем венском образовании, хвастал бывшими и будущими дуэлями. Было известно, что он как в шелку в долгах. Редактора пятились, когда он приближался с конфиденциальным видом, все понимали, что начнется вымогательство и что одолженные майору деньги никогда не возвратятся. Он был манерным, будто женщина, и подносил ко рту узорчатый платочек: подозревали у него туберкулез. Его офицерская карьера была причудливой. Сначала в кавалерии (итальянская кампания 1866 года), потом в рядах папских зуавов, наконец, в Иностранном легионе – это в войну 1870 года. Шептались, будто он потом перешел в военную контрразведку. Хотя, конечно, будь это так, вряд ли в подобных случаях люди вывешивают знаки отличия на верхнюю одежду. Дрюмон очень серьезно относился к Эстергази, надеялся, верно, наладить через того связи с военным командованием. Симонини получил от Эстергази приглашение на ужин в «Бёф а-ля мод». Заказали миньон из ягненка с латуком, обсудили карту вин, Эстергази перешел к делу:

– Капитан Симонини, наш друг Дрюмон ищет доказательств, которых не найдет нипочем. Вопрос не в том, чтобы узнать, есть ли прусские шпионы еврейской национальности. Черт побери, шпионы в этом мире есть везде и всегда, нет причин потрясаться этому. Шпионом больше, шпионом меньше. Политическая проблема – это доказать их наличие. Вы согласитесь: для выявления шпиона или заговорщика не обязательно находить доказательства. Дешевле и проще их создать, а по возможности создать и самого шпиона. Соответственно, в интересах нации, мы должны выбрать одного офицера, еврея, пусть у него будет какая-нибудь слабость, бросающая на него тень, и мы должны доказать, что он передал важную информацию в прусское посольство в городе Париже.

– Кто это мы?

– Статистический отдел французской разведслужбы под командованием полковника Сандера. Вы, может, знаете, что этот отдел, с таким нейтральным названием, работает в основном по немцам. Раньше этот отдел собирал информацию о том, что делают немцы у себя в Германии. Любую информацию: газеты, рапорты офицеров, отчеты о командировках, сведения из жандармерий, донесения наших уполномоченных, работающих по обе стороны границы, с целью узнавать как можно более полно об организации их армии, о точном количестве кавалерийских дивизий, о жалованье личного состава, короче говоря, обо всем. А в текущий период служба приняла решение заняться и тем, что творят эти самые немцы у нас дома. Это вызвало кое у кого недовольство. Слияние разведки и контрразведки… Но эти два вида деятельности имеют между собой много общего. Мы должны знать, что происходит в немецком посольстве, это территория неприятеля, то есть дело разведки. А в немецком посольстве собирают сведения о нас: вот вам уже работа контрразведки. В посольстве нам помогает такая мадам Бастиан, уборщица, согласно легенде неграмотная, на самом же деле знающая немецкий. Она каждый день выносит мусорные корзины и предоставляет нам все те записки и документы, которые пруссаки (а вам известно, до чего пруссаки туповаты) считают уничтоженными. Вся-то задача сводится к тому, чтоб изготовить документ, в котором французский офицер изложит донельзя секретные сведения о вооружении войска Франции. Вторым шагом будет – сделать из этого вывод, что автор записки имеет отношение к этим секретным сведениям. И мы его выявим. Нужна, разумеется, бумажка. Недлинный список, препроводительная бумага, это называется бордеро. Мы обращаемся к вам, потому что вы, нас известили, несравненный производитель таких документов. Симонини не стал гадать, кто это известил разведслужбу о его несравненности. Будем думать, Эбютерн.

– Благодарю за комплимент. Видимо, следует воспроизвести почерк определенного человека.

– Да, у нас есть идеальный кандидат. Его зовут капитан Дрейфус. Разумеется, из Эльзаса. Служит в нашем отделе. Он на испытательном сроке. Дрейфус женат на богачке, с виду хлыщ, его едва переносят сослуживцы. И едва переносили бы, даже если бы он был не еврей. Защищать его не станет никто. Превосходный экземпляр для заклания. Когда у нас будет документ, мы немедленно организуем проверку, и почерковедческая экспертиза покажет на Дрейфуса. А дальше дело будет за такими, как Дрюмон: раздуют грандиозный скандал, уличат евреев, обелят достоинство французских вооруженных сил, которые сумели найти и вырвать с корнем опасные сорняки. Понятно?

Понятнее некуда. В первые дни октября Симонини предстал перед полковником Сандером. У полковника было землистое, незначительное лицо. Лучшая внешность для главы разведывательного и контрразведывательного управления.

– Вот образчик почерка Дрейфуса. А вот текст, который нужно переписать. Сандер протянул ему два листочка.

– Как видите, это сообщение адресовано военному атташе посольства, фон Шварцкоппену. Здесь говорится о намерении передать военные документы, а именно описание гидравлического тормоза для пушки диаметра сто двадцать и некоторые другие сведения. Которые немцев в высшей степени интересуют.

– Не вставить ли какую-нибудь техническую подробность? – подал голос Симонини. – Это скомпрометирует сильнее.

– Думаю, вы понимаете, – ответил Сандер, – что когда разразится скандал, бордеро придется опубликовать. Не печатать же нам в газетах технические сведения. Не тяните, капитан. Чтобы вам работалось удобнее, есть для вас кабинет, все там приготовлено. Бумага, перья и чернила – те, что используются у нас в канцелярии. Работайте усердно. Вы можете, конечно, не торопиться, сколько угодно переписывайте, пока не получится тот самый почерк.

И Симонини работал усердно. Бордеро он сделал на папиросной бумаге. Оно состояло из тридцати строк, восемнадцати на лицевой стороне и двенадцати на оборотной. Симони

ни постарался, чтобы строчки на первой странице ложились реже, а на второй странице гуще, и почерк на второй чтоб был бы нервнее, как будто писавший заторопился. Но Симонини не забыл и подумать, что если кто-то решает выбросить подобную бумагу, он обязательно ее рвет и комкает, в статистическую службу эту бумагу принесут уже превращенной в жеваные ошметки. Поэтому слова надо писать аккуратно, раздельными буквами, чтобы их было не очень трудно обратно сложить.

В общем, он потрудился и преуспел. Сандер передал бордеро военному министру генералу Мерсье и в то же время затребовал проверки всего офицерского состава. Почерк совпал с почерком Дрейфуса. Того арестовали пятнадцатого октября. Две недели эту новость умело скрывали и умело организовывали кое-какие слабые утечки, раззадоривая любопытство журналистов. Потом шепотом было названо имя. Сначала под великим секретом. Потом и гласно было объявлено, что виновный в шпионаже – капитан Дрейфус.

Как только вышло позволение от Сандера, Эстергази моментально оповестил Дрюмона. Тот заметался по комнатам редакции, размахивая письмом от Эстергази и ликуя: «Доказательства! Мы получили доказательства!»

«Либр Пароль» от первого ноября вышла с заголовком на всю первую полосу: «Измена родине. Арестован офицереврей Дрейфус». Наступление было объявлено, Франция полыхала возмущением.

Однако утром этого же дня Симонини, пока в редакции раскупоривали шампанское, глянул походя на письмецо, которое прислал Эстергази, чтобы уведомить журналистов о Дрейфусе. Бумага валялась на письменном столе Дрюмона, с кругляком от поставленного сверху стакана, но текст читался прекрасно. Глаз Симонини, прокорпевшего несколько часов над воспроизведением Дрейфусова почерка, ни секунды не колеблясь, опознал ту же самую руку. Кто на свете точнее, чем фальсификатор, может определить оригинал?

Что-то странное стряслось. Без сомнения, Сандер дал ему в качестве образца листок, написанный не Дрейфусом, а Эстергази. С чего вдруг? Удивительно. Неведомо. Но неопровержимо. По ошибке? Нарочно? Если нарочно, то зачем? Или Сандера тоже подвели его помощники, сунув не тот образец? Коль мы уверены в доброй воле Сандера – немедленно извещаем его о подмене. А можем ли мы быть уверены? А если Сандер неспроста? Дать ему понять, что его раскусили, – тоже рискованно. Сказать майору? Но за такое по головке не погладят. Молчать? Чтобы они могли в один прекрасный день свалить на него вину: Симонини-де перепутал?

Он ни в чем не виноват. Хотелось выйти сухим из этой воды. И вообще Симонини гордился тем, что все его подделки, если можно так выразиться, неподдельны. Он решил идти на риск и отправился к Сандеру, который позволил встречу неохотно: скорее всего, опасался шантажа. А услышав правду (только это и было правдой во всем нагромождении обманов), пожелтел еще хуже лицом. Вид его убедительно выражал: «Невозможно поверить в это». – Вы, полковник, – не отставал Симонини, – не могли не сохранить фотографию бордеро. Так добудьте образцы почерков Дрейфуса и Эстергази и сравним все три образца.

Сандер отдал приказание, вскоре на его столе лежали три листа. Симонини объяснял: – Ну вот, изволите видеть. В тех словах, где две «s» (adresse, inté ressant), у Эстергази первая «s» всегда помельче, а вторая крупная. И они не соединяются. Именно это я подметил, потому что скрупулезно воспроизводил эти две «s», переписывая бордеро. А у Дрейфуса, поглядите. Я вообще впервые вижу его почерк. У него во всех случаях крупнее именно первая, и тут вот такой хвостик, они соединены. Достаточно вам или продолжить? – Мне достаточно. Я не знаю, кто тут мог, и зачем, напутать. Но разберусь. Однако все улики теперь у генерала Мерсье. Он может захотеть сравнить образчики почерка со скорописью Дрейфуса. Правда, он не графолог, не эксперт. Хорошо, что почерки все-таки похожи. Главное – чтобы генералу не взбрело смотреть на образцы почерка Эстергази. Конечно, не знаю, зачем ему может понадобиться почерк Эстергази. Если только вы не пойдете ему докладывать. Попробуйте хорошенько забыть эту историю и, очень прошу, не ходите больше в мою канцелярию. Ваше вознаграждение будет соответственно повышено.

После этого Симонини не имел никакой нужды ходить справляться о положении, потому что о Дрейфусе голосили все газеты. В Генеральном штабе кое-кто педантичный нашелся все-таки. Поступил запрос на анализ почерка, затребовали проверку доказательств. Сандер обратился к знаменитому графологу Бертильону. Тот составил заключение, что и впрямь почерк, которым написано бордеро, не полностью идентичен почерку Дрейфуса, но что речь идет о бесспорном случае сознательного камуфляжа. Дрейфус изменил-де (не полностью, но частично) почерк, чтобы произвести впечатление, будто письмо создано не им, а другим человеком. Невзирая на разнообразные, но не первостепенные детали, конечно же автор бумаги – не кто иной, как Дрейфус. Как тут можно было усомниться? «Либр Пароль» ежедневно дудела в эту дуду, доходя даже до инсинуаций, что делишко-то гляди вот-вот замнут, потому что Дрейфус – еврей, и евреи будут выгораживать своего. Сорок тысяч офицеров есть во Франции, вопил Дрюмон, с какой стати Мерсье доверял тайны национальной безопасности космополиту, эльзасскому еврею? Будучи либералом, Мерсье уже и до того подвергался атакам Дрюмона и националистической печати. Его травили за снисходительность к евреям. Поэтому он, естественно, не мог покрывать еврея-предателя. Так что Мерсье не то что не противодействовал следствию, но, наоборот, проявлял немалую активность.

Дрюмон не утихал: – Испокон веку евреев не подпускали и близко к армии, французские вооруженные силы блюли исконную чистоту. А коль теперь они уже затесались в наше воинство, они того и гляди станут хозяевами Франции, и Ротшильды будут узнавать от них все планы мобилизации… Вы, конечно, догадываетесь, зачем им нужно это все…

Напряжение доходило до предела. Капитан драгунов Кремье-Фоа открытым письмом обвинил Дрюмона, что тот оскорбляет всю еврейскую часть офицерства, и потребовал сатисфакции. Состоялась дуэль. В довершение непонятицы выяснилось, что у Кремье-Фоа секундантом был… кто же? Майор Эстергази. Маркиз де Морес из редакции «Либр Пароль» в свою очередь вызвал капитана Кремье-Фоа, однако начальство, прознав об этом, запретило капитану участвовать в новой дуэли, его перевели на казарменное положение, и вместо него вышел на поединок капитан Майер и получил ранение в легкое, от которого умер. Бурные споры, негодование, попытки противодействовать разгоранию религиозных войн. А Симонини потирал руки, наблюдая оглушительный результат всего лишь одного часа его работы за писчей конторкой.

В декабре был созван военный совет. Появился еще один документ – письмо военного атташе Италии Паниццарди к германцам. Писавший упоминал «эту каналью Д.», от которого якобы купил планы каких-то укреплений. «Д.» означало «Дрейфус»? Никому и в голову не приходило усомниться. Лишь много спустя выяснилось, что «Д.» означало «Дюбуа», а Дюбуа был мелкий служащий в министерстве, сбывавший разные сведения по десяти франков штука… Но тогда было уже поздно. Двадцать второго декабря Дрейфуса признали виновным. В начале января месяца его лишили звания во дворе Высшей Военной школы. В феврале должны были отправить на Чертов остров.

Симонини был на торжественной церемонии разжалования, в дневнике описывается впечатляющий ритуал: выстроенные в каре части, Дрейфуса ведут почти километр вдоль рядов соратников, а те, сохраняя бесстрастие, выражают ему все свое презрение. Генерал Даррас обнажает саблю, фанфара поет тонким голосом, Дрейфус в парадном обмундировании строевым шагом приближается к генералу. Его конвоируют четыре артиллериста под командованием сержанта. Даррас оглашает приказ о разжаловании. Громадного роста жандармский офицер в пернатой каске приближается к капитану, срывает галуны, пуговицы, полковой номер, отнимает у того саблю и ломает ее о колено и с размаху кидает обломки к ногам предателя.

Дрейфус невозмутим. Многие журналисты специально отмечают это и находят здесь очередное доказательство его коварства. Симонини вроде бы слышит, как во время церемонии тот воскликнул: «Я неповинен!», однако держась прямо и не склоняя головы. Саркастический Симонини сказал себе: гляди-ка, еврейчик до чего крепко присоседился к французским офицерам с их культом достоинства. Не ставит под сомнение решения командования, и коли начальство решило, что его надлежит разжаловать как предателя, он подчиняется приказу, не сопротивляясь. Может быть,

даже в тот миг он тоже думает, что предал. А о невиновности своей твердит, потому что это с его точки зрения входит в сценарий.

Симонини так запомнил этот эпизод. Но потом он нашел в старой папке вырезку из «Репюблик франсэз», подписанную каким-то Бриссоном. В газете сцена описывалась совершенно по-другому:

Когда генерал бросил ему в лицо позорное обвинение, он заслонился и прокричал: «Да здравствует Франция, я неповинен!»

Жандармский чин тем временем заканчивает. Золотые нашивки сорваны и лежат на земле. Даже красные полоски, отличительный знак рода войск, выхвачены с мясом. В своем доломане, который теперь одного черного цвета, в кепи, потерявшем все краски, Дрейфус кажется облаченным в одежду каторжника… Он все время выкрикивает: «Я неповинен!»

За оградой толпа. Толпе виден только силуэт Дрейфуса. Из публики летят проклятия, резкие свистки. Дрейфус все это слышит, исступление наблюдателей совсем сокрушает его.

Когда его проводят мимо находящихся в строю офицеров, те кричат: «Убирайся, Иуда!»

Дрейфус яростно дергает головой и снова и снова повторяет свое: «Я неповинен!»

Теперь нам удается разглядеть его черты. Мы смотрим на него несколько секунд, рассчитывая увидеть какую-то тайну, услышать какой-то голос души, к которой только судье удавалось приблизиться и заглянуть в ее укромные тайники. Но на его лице царит только злоба, злоба, доходящая до исступления. Губы растянуты в ужасающей гримасе, глаз налился кровью. И мы понимаем, что приговоренный так стоек и воинствен с виду именно потому, что его подхлестывает бешенство, рвущее в клочья нервы…

Что скрыто в душе этого человека? Какие движут им побуждения? Почему он так яро защищает идею невиновности? Надеется,

может быть, сбить с толку общественное мнение, поколебать нашу

уверенность, кинуть тень на приговоривших его судей? Промелькивает в сознании и мысль жгучая, будто молния: а если он действительно невиновен? Какая адская пытка!

Симонини, переписывая это, не испытывал ни малейшего угрызения, поскольку он-то в вине Дрейфуса был уверен, сам и сделал его виноватым. Но, что говорить, несоответствие его воспоминаний и этой статьи в газете свидетельствовали о том, до чего дело Дрейфуса разбудоражило страну и как каждому виделось в нем то, что хотелось видеть.

И все же, пошел этот Дрейфус к черту. На Чертов остров. Пошел совсем. Симонини он больше не интересовал.

Оплата, которую ему тайно передали, далеко превзошла любые его расчеты.