Одинокий дом в тумане

С www.BashKlip.ru

Повесть

Жизнь пошла кувырком после ночного телефонного звонка. Она кувыркнулась вниз, словно камень, отколовшийся от скалы на горе Мышагыр.
Телефон, поставленный в избе заведующего колхозной фермой Раиса Мифтахова, озабоченного днем и ночью поголовьем колхозного рогатого скота, редко его беспокоил, да и не очень-то он нужен ему был. Но колхозному начальству любого ранга по штату полагалось это проволочное ухо, чтобы мгновенно и близко услышать голос вышестоящего начальника.
Вечером Раис, сморенный самогоном соседа Самига по прозвищу Шайтан, прилег на диван и крепко заснул. Забыв о своей постылой жене, гонялся во сне за скотницей Шаурой, уже догнал ее, толкнул в бытовку… и вдруг этот звонок.
Услышал ворчание жены, которая ложилась рано, потянулся к телефону. Поздние звонки иногда сулят недоброе, к тому же у него была примета: увидишь во сне бабу — жди неприятностей.
— Але.
— Слушай, Раис, где твой партбилет?
Это был Азат Альметьев, колхозный придурок, который никогда и ничего тяжелее стакана с водкой не поднимал, зато всю жизнь протирал штаны в правлении, подвизаясь то бухгалтером, то профсоюзным деятелем, а в последние годы парторгом.
— Зачем он тебе среди ночи?
Сознание Раиса заметалось: завтра в район — к самому на бюро — партбилет на стол. За что?! Есть за что. На ферме бардак, скотники не шибко потеют возле коров, видя их ребра под облезлой шкурой. Летом еще куда ни шло — даже на выеденном до корней пастбище коровы чуть веселеют, вымя наливается молоком, но они и тогда помнят свою зимнюю ферму — стойла в навозе, солому в едкой моче, холод, голод, окрик пьяненького скотника. Скотники — и мужики, и бабы — редко бывают трезвы, воруют комбикорм. Ругать, запрещать — бесполезно, да они же все свои, родичи, дружки со школьных лет. Ты сегодня завфермой, завтра тебя к... матери, кто ты тогда? А к весне начинается падеж, из телят, родившихся в марте, редкие доживают до зелени. Заву остается только составить акт и подписаться. Писать о корове «умерла» — она не человек, «сдохла» — тоже как-то не то, кормилица все же, вот он и пишет: «Погибла». Все вокруг гибнет: и скотина, и человек. Только неделю назад умер скотник Жаудат: выпил самогону, добавил тройного одеколону, пошел в баню, парился до посинения и погиб на полке.
Снимут да еще партбилет на стол — куда деться Раису? В скотники на место покойного Жаудата? Снимали раньше с разных непыльных должностей, где он ничего тяжелее авторучки в руке не держал: ходил в бригадирах, да переругался с алкашами и лодырями, был завскладом — сытная, уважаемая должность, мясо, мед и другие общественные продукты. Много стало друзей с бутылками, объявились родственники — седьмая вода на киселе… Ректору института, где учился племянник, двадцать килограммов меда отвалил. Кто взвешивал этот мед? Сколько черкнешь на бумаге, столько и будет, — сам хозяин, но донесли, пошли разговоры. Теперь только в скотники. Но месить коровий навоз не отправили, а назначили начальником над скотниками. Потому как «корочка» с профилем Владимира Ильича — который живее живых — как спасательный круг для утопающего. Спихнули тебя с руководящего бугра посреди житейского моря — держись на плаву, доберешься до какого-нибудь островка, обсушишься и снова карабкайся на бугор. А теперь вот без спасательного круга сбросят...
— Ты что, радио не слушаешь?!
— А чего?
— «Чего, чего»! В Москве переворот, Верховный совет арестован, правительство разогнано, коммунистов ставят к стенке.
— А кто они — эти?
— Известно кто: враги советской власти. Список коммунистов я сжег, предупредил кое-кого, а ты предупреди Марфугу. Партбилеты не сжигать, закопайте где-нибудь.
Поначалу решил, что Альметьев хлебнул лишка самопала с куриным пометом и, одурев, разыгрывает его, хотел переспросить, но тот бросил трубку. Потом подумал, что партия не повод для шуток. Хотя сознание еще не в силах было осмыслить услышанное — ведь это конец всему обжитому, привычному, надежному — и все цеплялось за повторяющееся «этого не может быть, не может быть».
Марфуга жила через улицу напротив. Она была единственной в деревне коммунисткой женского пола. Одна из миллионов российских баб, на которых еще как-то держался построенный из-под палки и работающий кое-как сталинский социализм. После войны, подростком, она пахала на тракторе, каждый год колхоз посылал ее на каторжную лесозаготовку и на сплав. Потом всю жизнь, пока вконец не уработалась, нажив болезни, мудреные названия которых она даже не выговаривала, шлепала по коровьему навозу и скрюченными немощью пальцами выдавливала из вымени колхозной коровы молоко самой скудной жирности. Подрастая в самый разгар войны, она не ходила в школу, была дремуче неграмотна и, как многие деревенские бабы, ни разу не взглянувшие задумчиво в звездное ночное небо, не знала, отчего зима сменяется летом, а солнце то восходит, то заходит за горы. Когда ее как передовую работницу принимали в партию, спросили, что такое коммунизм, она ответила: «Меньше будем работать, больше отдыхать». Мужчины посмеялись над ее наивной мечтой, хотя понимали: всю жизнь она вставала чуть свет, а вечером, едва коснувшись щекой подушки, проваливалась в небытие. Да и отдыхать-то по-людски Марфуга не умела. Дали ей бесплатную путевку в дом отдыха — сбежала: как же ее коровы целых три недели без нее.
Побывала она и замужем. Профессиональный алкоголик Ахмай из соседней деревни, выгнанный женой, сел на шею безответной бабы и стал над ней изгаляться. Она была беременна, потом случился выкидыш, говорили, Ахмай ударил ее по животу. Братья Марфуги, Вазих и Мавлит, родной и двоюродный, избили Ахмая, привязали чуть живого к телеге и отвезли за Глубокую балку, где остались от старателей шурфы и залитые водой шахты. Там и бросили, предупредив: если появишься в нашей деревне — подохнешь в шахте!
С обожженным морозом и зноем лицом Марфуга не была красавицей, но и дурнушкой не казалась — рослая, ладно сложенная, что груди, что бедра, в молодости она была даже привлекательна. И, хотя была старше Раиса лет на десять, он вожделел ее. А как-то раз он, заглянув к ней по делу и увидев ее домашнюю, с распущенными волосами, возбудился и набросился. То ли с испугу, то ли по глупой податливости, она даже не пыталась сопротивляться. Жена была на сносях, Раис «голодал», ворованное удовольствие казалось слаще. И Раис зачастил к бабе. Не сразу заметил, что в поведении жены происходит какая-то перемена. Однажды вызвал его прежний парторг колхоза Расулов. «Ты мужчина, я мужчина, ты любишь баб, я люблю баб, но мы на руководящих должностях, давай с этим поаккуратнее». Оказалось, эта дура Марфуга пришла к жене Раиса и выложила: «Твой муж ходит ко мне. Не пускать его или пусть ходит?» С тех пор Раис на дух не выносил свою соседку.
Вошел во двор, куда лет пятнадцать нога его не ступала, дернул дверь сеней, постучался.
— Кто? Чего надо?
— Это я, Раис. Открой.
— Чего надо среди ночи?
Наверное, подумала, что сосед припожаловал по старой памяти.
— Я не целоваться с тобой пришел. Открой, дело очень серьезное.
Открыла. Раис миновал темные сени, вошел в освещенную комнату. Ничего в ней не изменилось с той давней поры. Дохнуло затхлостью старой неопрятной жизни.
— Где твой партбилет?
Неожиданный вопрос словно парализовал Марфугу, и Раис подумал: «Партбилет не сделал эту колхозную бабу ни на йоту умнее».
Наконец выговорила:
— Я же взнос платила аккуратно.
— Я спрашиваю, где лежит твой партбилет?
— В шкафу. Вместе с пенсионной книжкой.
— Спрячь подальше.
— Почему?
— В Москве переворот. Верховный совет арестован. Коммунистов расстреливают.
— Меня тоже расстреляют?!
— А как же. Ты же у нас коммунистка.
— Ой! Может, баб не тронут, а?
— Не знаю. А партбилет спрячь.
— А куда прятать?
— Откуда я знаю?! — в сердцах выпалил Раис и хлопнул дверью.
На утро до деревни дошел слух, что первого секретаря райкома товарища Латыпова прямо в кабинете сразил инфаркт и что лежит он в реанимации.

Деревенский люд, пропахший землей, навозом, привыкший жить в тревожном ожидании беды от перемен погоды, боящийся больше всего на свете белой тучи с градом, июньского заморозка или убийственной засухи, все, что происходило за зубчатыми стенами Кремля, задевало отдаленно и невнятно. После того ночного звонка ничего не изменилось и не сдвинулось с места ни в жизни Раиса, ни в привычных заботах людей. Бабы так же вставали чуть свет, доили коров, шли к колонке за водой, мужики, страдая с похмелья после вчерашнего самопала, искали, как бы поправить голову. А поправив голову, ожив и повеселев, шатко и валко принимались за работу.
Первый секретарь, выписавшись из больницы, в свой кабинет не вернулся, в его кресле уверенно засел второй, помоложе. Коммунистов не арестовывали и не ставили к стене каменного амбара давно раскулаченного Галимдара; главного коммуниста деревни вилами не закололи, как закололи в девятнадцатом году деревенские кулаки красного партизана Садрыя, потому что кулаков в деревне и в помине не было; по улице, как в тридцать восьмом году, не тянулись под конвоем конной милиции подводы с арестантами, а вылинявший красный флаг по-прежнему лениво полоскал идущий с окрестных полей ветер. Альхамделилла!
Только полгода спустя, когда Раис достал зарытый на огороде в пол-литровой банке партбилет (Марфуга не нашла, не помнила, куда засунула его в страхе), что-то сдвинулось, скрипнуло, местами треснуло. Но не рухнуло.
Незаметно, без шума слетел с засиженного места председатель колхоза «Маяк» Ильгамов. Вернее, почуяв, как провоняло и прогнило под его задницей кресло, тихонько сполз и смылся.
Он был сыном бригадира Муллахмата и, как положено отродью колхозного начальства, заочно окончил Сельхозинститут и считал себя знатоком почвы и всякого злака, выращиваемого человеком для пропитания, хотя пшеницу от ячменя отличал с трудом, потому как никогда зерном этим не засевал пашню, не жал и не молотил. Зато язык был хорошо подвешен. Когда председатель учил заскорузлых мужиков, как ударно потеть на ниве социализма, колхозники слушали его одобрительно тихо. Но как только председатель сполз с кресла, те так осмелели, что даже демократом его обругали.
Все высказали. И то, что за счет колхоза три дома построил: себе, сыну и сестре. И то, что у него две машины, «Нива» и «Волга». И то, что по части блуда тоже не безупречен, да еще белки глаз частенько бывают кровяными — печень. Известно, от чего страдает этот очень чувствительный ко всякой отраве орган.
Окончательно обнаглев, колхозники стали вслух высказывать такое, что прежде ни родственнику, ни соседу, ни родной жене даже сторожким шепотом не говорили: нанял пришлых армян на строительство коровников и складов, бригадир армян расписался в ведомости о получении заработанных деньжат, но получил лишь половину, а где другая половина — про это знает только бухгалтер колхоза, то есть собственная жена председателя. И осмелевшие колхозники со злорадством предвкушали вызов Ильгамова к районному прокурору и уже видели его глядящим в небо родины сквозь решетку в тюремном окошке или, если выкрутится и пожалеют как своего, на скотном дворе среди своих бывших подчиненных...
На место Ильгамова назначили или выбрали — хотя какая разница? — завскладом колхоза Хакима Шаймуратова — в воровстве не замечен, построил только один дом, машины нет, но зато хозяин каменного склада, отобранного у кулака еще в тридцатом году, полного калорийного и витаминного продукта, поэтому человек уважаемый не только многочисленной родней, но и начальством. Сын учительницы и бессменного председателя сельсовета тоже окончил и тоже заочно сельхозинститут. Как у всех заочников-аграрников, у него была честолюбивая мечта: вытянуть родной колхоз из болота бесхозности, лени и пьянки и, прославившись на всю Башкирию, однажды увидеть в зеркале сияние золотой звездочки на своей груди...
Перво-наперво Хаким взялся за ферму. Только не эти неприглядные строения, заваленные навозом, озаботили его, не коровы непродуктивные, не пьяненькие скотники, которые меняют комбикорм на водку или самогон. Как считал Хаким, главный виновник этого гниения и разрухи — завфермой. Но с какого боку к нему подойти, в чем винить? «Колхозник не ворует, а берет свое, — скажет он, — потому что колхоз ему зарплату не платит. Пьянствуют? А ты найди мне в деревне человека, который бы не пьянствовал. Вот теперь ты председатель — наведи порядок в своем хозяйстве!»
Без транспорта колхозному начальству — никак. Председатель ездил на «Ниве», остальные — два агронома, бригадиры, зоотехник, главный механик — на разных задрипанных жестянках, трудолюбиво и выносливо пылящих по деревенским проселкам с достопамятных хрущевских времен. Только один Раис, не умеющий крутить баранку, ездил гужом: летом, дыша конским потом и навозом, трясся на старенькой телеге, зимой елозил по сугробам в розвальнях.
Однажды (черт попутал) кинул в розвальни полмешка комбикорма, прикрыл охапкой сена и поехал домой. У ворот ждали его Хаким и председатель сельсовета Рифкат. Хаким пошарил в сене, обнаружил мешок и, как будто смутившись, сказал: «Вот видишь...» — «Чего?» — «Воруешь». — «Сам ты не воруешь?» — огрызнулся Раис. — «Я ворую у таких же, как сам, воров, а ты обворовываешь бессловесную скотину, — ответил председатель, — хороший пример подаешь подчиненным».
А назавтра он кувыркнулся со своей навозной должности. На сей раз партбилет не помог, потому как утратил прежнюю подъемную силу.
Идти на ферму коровам хвосты крутить — самолюбие не позволяет: он все же не рядовой колхозник, а руководящий строитель коммунизма. Так оказался Раис на обочине магистрального пути к светлому будущему. Не хотелось показываться на улице, подходить к людям. В их глазах он видел невысказанное, но явное злорадство: ага, получил!
Казалось, во внешней общей жизни ничего не изменилось, бабы так же вставали в зимнюю темень, доили коров, мужики убирали навоз, дымили сигаркой, чистили снег, но не успевали пожить дневной жизнью, претворившись работающими на подворье, — солнце уже скрывалось за Мышагыр, как будто заваливалось спать до следующего утра. К вечеру в деревне трудно было встретить трезвого человека, хотя, как летом, по улице не шатались.
Что было в черепных коробках этих людей, были ли мысли добрые, возвышенные или рожденные любопытством к чуду жизни — никто не знал, да и мысли у них были слабенькие, короткие — о коровах, навозе, еде, а у мужиков в основном о выпивке. А если и проявлялись иногда в чьей-нибудь трезвой голове мысли тяжелые о неправильной жизни, о властях, о вранье по радио, люди по старой привычке держали язык за зубами, не доверяя даже собственной жене.
К десяти часам, когда окна гасли (у кого телевизор — смотрели в темноте), деревня замирала, как и сто, двести лет назад, превратившись в кучку убогих избушек, заваленных сугробами...
А перемены все же были. Председатель Ильгамов пошел на повышение, стал начальником Сельхозуправления, показав фигу тем, кто хотел бы увидеть его за решеткой или в лучшем случае на скотном дворе. Засел в кожаное кресло за внушительным столом с телефонами в тихом кабинете с «предбанником», где посетителей встречала с важным лицом пышногрудая секретарша.
Другие начальники, еще не забывшие, куда спрятали партбилеты, тоже пересели либо в соседние, либо в новые кресла. Над крыльцом сельсовета заполоскался непривычный флаг с изображением макушки курая. Появились новые слова. Рынок. Деревенские неграмотные бабы говорили, что в городе открывается новый рынок, где можно будет продавать молоко, каймак и творог. Слово «капитализм», правда, понимали правильно — лютый враг трудящегося человека: то холодной войной идет на нас, то подбросит на советские огороды колорадского жука, чтобы лишить народ второго хлеба. Потом появилось слово «олигарх». Кто-то сказал, что оно означает на иностранном языке «вор». Так как в деревне самым отъявленным вором считался Самиг-шайтан, его и стали называть Олигархом.
Раис все еще был безработным. Никто не приглашал его занять очередной бугорок. Положение изгоя давало ему свободу ненавидеть людей, всякое начальство, своих обидчиков и в первую очередь председателя Хакима. Единственный раз за все время работы завфермой захватил домой горсть комбикорма да охапку сена — и тут же попался! Из-за прошлогодней холодной весны и сухменного лета сена запасли мало, уже в марте перешли на солому, скудно присыпанную мукой, а стельной корове полагались сытные корма. Жена пилила: мол, принес бы с фермы немного сенца и комбикорма. Скотники воруют, и ничего, а Раис с первого же раза влип. Ну ерунда же, мелочь. В прежней жизни, с партбилетом, никто и внимания бы не обратил. Тогда коммунист не воровал, коммуниста не сажали, а с должности сгоняли только по решению партии.
Ну и сволочь же этот Хаким! Ведь одноклассник, в армию вместе призывались, в один год женились, на свадьбе друг у друга гуляли... Раиса жгла, корежила мстительная энергия, но пока мстил он своему обидчику только в воображении. Хорошо хоть, что коммунисты снова на верхотуре власти и партбилет снова в силе. А ведь Раис — верный коммунист. Кому же как не ему быть председателем колхоза: еще не стар, руководящий стаж большой, опыт работы с народом имеется. А Хакима — на ферму, коровам хвосты крутить. Пусть тогда он попробует взять с фермы горсть комбикорма для своей скотины...

Когда жизнь делалась невыносимой и хотелось забиться в какой-нибудь темный угол, чтобы проспать неуютные дни своего существования, мужики стучались в любое время суток к Самиг-шайтану. Самиг-шайтан этому не удивлялся, жена его не ворчала. Кто в долг, кто задешево брал у него пойло, называемое в обиходе «Самиголлой», которое он гонял через медные трубы хитрого аппарата.
Самиголла был сыном плотника Абдуллы, по прозванию Контра. Контрой плотника прозвал председательствовавший в первые послевоенные годы Худайбедин. За то, что и тот увиливал от колхозной работы — то кому-нибудь избу иди баньку рубит, то шабашит на соседнем прииске или в дальнем совхозе. Так как в деревне традиционно спивались и потому рано умирали плотники, да еще гармонисты, участь сия не миновала и Контру. Умер от цирроза печени, оставив дочь и сына Самиголлу, по прозвищу Шайтан. Почему Шайтан? Потому что рьяно воровал и никогда не попадался, а еще потому, что в одно и то же время мог находиться в разных местах колхозной земли. Однажды баба Абдрахманова Махмута пришла на свои покосы, а там Самиголла. Стоит косу правит, косить собирается. Баба Махмута: «Ты чего здесь? Это наши покосы!» — «Нет, это мои покосы, я каждый год здесь кошу». Баба обругала его вором и заспешила в деревню. Муж попросил у соседа мотоцикл — и на покосы. А там никого. Вернулся в деревню — и к жене Самиголлы: «Где твой муж?» — «На Талышмане, на покосах». Махмут на Талышман. А Самиголла как ни в чем не бывало косит на своем лугу. «Моя баба видела тебя на наших покосах, чего ты там делал?» — «Когда видела?» — «Недавно, час назад». — «Не был я там. Зачем мне твои покосы? Все годы я здесь кошу». — «По-твоему, моя баба врет». — «Не знаю. Сам подумай: отсюда до твоих покосов, почитай, десять верст. У меня нет мотоцикла, чтобы за час оказаться здесь».
Однажды видели Самиголлу на Сухой речке. В кустах освежевал украденную со стада овечку. Мужики помчались, чтобы накрыть с поличным и посадить наконец вора. Вора не нашли — он в это время на помочах у свояка стропила поднимал. Таких странных случаев было много. Сам Самиг-шайтан объяснял это так. Шайтан невзлюбил его. Притворившись Самигом, показывается людям то тут, то там и как будто ворует чего-то, чтобы настроить деревенский народ против него и замарать честного колхозника. Одни верили, другие, помня его бабушку-колдунью, считали, что Самиг впрямь водится с чертом, который и переносит его с места на место по воздуху.
Самиг-шайтан варил самогон и в строгие советские времена, но подпольно. Когда демократы советскую строгость упразднили, а свою еще не придумали, развернулся, как пишут в газетах — легализовал частное предприятие.
Самогон у него получался очень крепкий: Самиг-шайтан сдабривал пойло куриным пометом. О курином помете говорили, что если его через трубу бани в чью-нибудь каменку посыпать, человек угорает так, что ему начинает мерещиться, будто моется он в обществе чертей и ведьм, а выйдя из бани, не узнает свою родную жену. Зато от двух стаканов шайтанского самогона люди впадали в такое блаженство, что потом, вернувшись в скучную трезвость, смертельно жаждали этого пойла.
Сам Самиг-шайтан самогон своего производства употреблял очень умеренно. Дегустировала первач жена Малика, красавица. Когда-то Раис был влюблен в нее, но вернулся из армии Самиг, рослый, пригожий, умыкнул ее. Дегустируя пойло, Малика постепенно спивалась, и Раис вожделенно надеялся застать ее в одиночестве пьяненькую, безвольную, доступную.
В производстве самогона помогал Самиг-шайтану пятнадцатилетний сын. Он собирал порожние бутылки, оставленные любителями выпить на зеленом лоне природы: на берегах реки, возле костров пастухов, косцов, лесорубов. Одаренный был мальчик, хорошо рисовал. В деле самогоноварения пригодился и этот божий дар. Сын рисовал водочные этикетки с яркой надписью: «Самогон» и наклеивал на бутылки. Но отец поскреб в затылке и сказал: «Не пойдет, надо придумать что-нибудь со смыслом». И мальчик придумал. «Самогон» напоминает имя отца — Самиголла. Так в колхозе «Маяк», словно целебная вода из родника, заструилась хмельная жидкость с непривычным названием на красивой этикетке — «Самиголла». Самиг-шайтан сбывал «Самиголлу» в три раза дешевле магазинной водки. И пошла гулять слава «Самиголлы» по всему району среди исподволь спивающегося населения. Деревенским алкоголикам товар отпускался в долг. Долг, конечно, никто не возвращал, поэтому любители «Самиголлы» батрачили на Самиг-шайтана, заготавливая дрова.
Слух о чудо-самогоне дополз и до соседних районов. Приезжали, заполняли до краев пластиковые канистры. Был случай: двое из совхоза «Башкирия», выпив «Самиголлы», ехали домой (а до дому всего то двадцать верст) трое суток. Отъехали, отключились, очнулись ночью на обочине, зуб на зуб не попадает, хлебнули из канистры, тронулись, проехали с версту и опять отключились, очухались — снова ночь и холод... На третьи сутки милиция нашла их в кустах на берегу Яика. На вопрос: «Что с ними случилось?» как ни в чем не бывало ответили: «Самиголлу» пили».
Поначалу Самиг-шайтан деньги считал сам. Потом, устав перебирать мятые чьими-то неопрятными руками бумажки, финансовые дела передоверил жене, которая хотя и была редкий день трезва, сотенную от десятки отличала. Когда мошна набухла, сам пересчитал деньги и удивился — богатым стал. Перво-наперво осчастливил сына мотоциклом, потом купил в городе заезженные «Жигули» и стал прозываться Олигархом. Прав на вождение машины у него не было, но шайтан он и есть шайтан — лихо носился по проселкам района, сбывая «Самиголлу».
Гаишники, увидев доставаемые из-под сидения бутылки «Самиголлы», смягчались и отпускали нарушителя с миром.
Какое-то время Раис крепился, понимая, что «Самиголла» заглушит тоску только временно, наутро придет похмелье и тоска станет смертельной, а спасет от петли снова только «Самиголла». Может, и стерпел бы, если бы не сын, четырнадцатилетний Эмиль.
Подросток любил лошадь так, как любят друга, выросшего вместе с тобой. Не признавал ни мотоцикла, ни велосипеда. Лошади хорошо понимают, кто ими правит. Властный, грубый мужик — надо слушаться, а то огреет кнутом, баба — можно позволить себе малость расслабиться, поозоровать, а если вожжи в руках маленького человека — жалея, любя его, можно и постараться, бежать веселее.
Кончилось веселье. Лошадь, телегу, сбрую пришлось передать новому завфермой Альметьеву Равилю. Жена Раиса, Сибербике, привычная к зигзагам неудачливой жизни мужа, молчала: утром молча уезжала на городской базар с пластиковыми бутылками молока в сумке, молча возвращалась и вечером молча ложилась рядом с мужем.
Сын тоже замкнулся. Зря тогда не купили ему мотоцикл — жена была против: рано еще. Раис не мог встретиться глазами с Эмилем, в них не было укора, но в глубине его черных зрачков таилась сиротская неприкаянность.
Как-то Раис несколько дней не брился, потом, решив избавиться от непривычной бородки, достал безопасную бритву и подошел к зеркалу. Из стекла глянула на него рожа, по которой жизнь прошла в грязных сапогах, оставив ссадины, рубцы и смяв клочья шерсти. Ему не было и пятидесяти, а он уже старик. Жизнь кончилась, а он ничего не сделал для своей гордости и стариковской шутливой похвальбы перед внуками, которые, наверное, родятся и будут жить. Это край…
Чтобы продолжать жалкую жизнь хотя бы ради сына, он решил постучаться в дверь Олигарха-шайтана. Олигарх был его должником.

Работая завскладом, Раис стал замечать, что в зерновом складе заметно убывает пшеница. Мыши столько съесть не могли, значит, кто-то крал общественное зерно. Замок был надежный, пломба на месте, крыша и стены из толстой сосны. Правда, сторож Гайнан тугоух от фронтовой контузии и подслеповат, а, истомившись от ночной скуки, под воровское утро обычно дрыхнет в своей будке.
Раис сам решил подкараулить вора. Две ночи всматривался из окна сторожки в темень возле зерносклада. Вор не объявился. Третья ночь была ненастная — октябрь накрыл деревню низкими черными облаками, сеял мелкий дождь. В деревне было пустынно, как на кладбище. Во втором часу ночи Раису почудилась темная тень, скользнувшая по смутной белизне стены соседнего здания. Раис вышел из будки, крадучись, подошел к складу с тыла и, осторожно высунувшись из-за угла, разглядел чью-то темную фигуру, копошащуюся у стены склада. Потом фигура куда-то исчезла, словно провалилась в яму. Подойдя к тому месту, где только что исчезла фигура, Раис на самом деле обнаружил яму. Все ясно: вор выкопал под стеной склада лаз, а чтобы днем не заметили, закладывал его досками и присыпал землей. Раис стал ждать. Наконец в лазе что-то завозилось: сначала на поверхности показался мешок с украденным зерном, вслед за ним — продувная рожа Самиг-шайтана.
— Воруешь, — сказал Раис, когда тот вылез из-под склада.
— Взял вот немного, — ответил Самиг смущенно.
— «Взял». Украл!
— Ну, украл. Не у тебя же, у колхоза.
— Тем хуже. Сейчас пойдем в правление, составим акт.
— Не надо. Мы же соседи. Я умру — ты понесешь меня на кладбище, ты умрешь — я понесу. А самогон всю жизнь будешь пить у меня бесплатно.
— Не нужен мне твой самогон.
Помолчали. Повозившись со спичками, Самиг закурил. Разглядев при вспышке серы тяжелоскулую, чрезвычайно смуглую морду своего соседа, Раис подумал о его красивой жене: «Какую бабу споил, скотина!» и решил: «Пусть покантуется на тюремных нарах».
Представил, как задворками крадется к своей соседке... и тут же увидел глаза сына, в которых часто угасал свет восторга жизнью, сменяясь темной задумчивостью от попытки понять, что происходит с людьми вокруг, с родителями...
— Ладно, зерно высыпь обратно, а дыру заделай, — проговорил Раис. — Если еще раз поймаю, пеняй на себя.
Раис ушел домой досыпать бессонную ночь. Высыпал ли Шайтан пшеницу обратно в склад — он не знал, но на утро лаз был заделан. Вскоре он перешел на другую работу и забыл о ночной встрече.

И вот, вспомнив об обещанном бесплатном самогоне, Раис постучался в дверь соседа. Выпил, добавил, а когда вышел на улицу, ему показалось, что он качается на качелях: было как в детстве — легко и весело.
Потом стало казаться, что земля под ногами идет волнами, как вода на озере при сильном ветре, и он парил над ней. И был счастлив. Все, что произошло с ним в последнее время, летело в бессмысленную даль и не стоило даже мимолетной печали. Вспомнил слова отца, которые он произносил в моменты неудач и унижений: «Жизнь — что колесо: повертится, покрутится и станет на место», и прокричал в уличную тишину: «Я и без вашей навозной фермы не пропаду, я еще покажу, кто есть кто!»

Вдруг появились новые для деревенского люда слова — «пай», «фермер». «Пай» вроде был понятен — доля колхозной земли, правда, только на бумаге. А что такое фермер? Какая разница между фермером и заведующим фермой? Оказывается, фермер может арендовать землю и работать на ней как единоличник. А чем он отличается от кулака? Ничем. Вернее, только тем, что фермера раскулачивать не будут, если он даже батрака наймет. Никто из деревенских не верил, что такое возможно. Нам и в колхозе было неплохо, говорили рядовые колхозники, а начальники и те, кто пашни и луга видели только из окна правления, вторили им: мы, дескать, в колхозе как при коммунизме жили. Колхоз ведь что дойная корова — дои и дои. Так что зачем нам какие-то фермеры? Лучше переименуем колхоз в кооператив, а сами останемся колхозниками.
Так что в фермеры никто не торопился. Колхозник-то не шибко потел и гнул хребет на общественной пашне, а фермеру, наверное, минутного передыха не будет, чтобы разогнуться и покурить спокойно. Пожалуй, от переутомления членов всего тела главный член жизни так скукожится, что жена сбежит к соседу. Нет, мужики, нам это не подходит.
Чем отличался кооператив от родного колхоза — никто не понимал. Кооператив точно так же разваливался и растаскивался по болтикам-гаечкам, даром что мужики талдычили и газеты писали: «Колхозный строй сохраним!»

Ни в России, ни в Башкирии, да, наверное, во всем мире, деревень без чудаков не бывает. (Можно и похлеще сказать, заменив одну букву в слове.) Чудак выискался и в деревне Минлебаево, в колхозе или, вернее, в кооперативе «Маяк». Бывший завфермой, бывший коммунист Мифтахов Раис решил податься в фермеры. Скорее всего, эта шальная мысль возникла в его голове после стакана «Самиголлы», в которую Олигарх-шайтан по ошибке или намеренно бухнул излишнюю дозу куриного помета.
То ли из-за того, что свергнутому начальнику скотников и доярок податься было некуда, а прозябать в положении безработного колхозника он больше был не в силах, то ли в надежде на «авось» и «попыток не убыток» Раис перешагнул порог правления и сказал, что хочет заняться фермерством. Шаймуратов ухмыльнулся, помолчал и отрубил:
— Не получится.
— Почему так считаешь?
— Потому что фермеры нам не нужны.
Раис с обидой подумал: «Сволочь ты, Хаким!», но язык свой благоразумно придержал — все равно придешь к этой сволочи.
Решив идти до победного конца, новоявленный фермер направил стопы в районную столицу — городок в межгорье с вездесущим Ильичом на площади, бездарно слепленным из бетона каким-то заочником из Уфы, и трехэтажным административным строением, выделявшимся в серо-кирпичном окружении веселым видом и белизной, а потому традиционно называемым в народе «белым домом». Подождал в «предбаннике» с пышногрудой секретаршей, пока за внушительной дверью деятели районного масштаба ломали головы над тем, как же все-таки прокормить свой город, окруженный со всех сторон колхозами, где давно уж нет колхозников, одни пенсионеры да алкоголики, живущие за счет пенсионеров.
Когда говорильня кончилась и районные чиновники со свежепромытыми мозгами вышли, Раис робко сунулся в чуть приоткрытую дверь начальника Сельхозуправления. Ильгамов как будто обрадовался ему, даже, встав из-за стола, крепко пожал руку. Раис, конечно, понимал, что тот играет в большого, любящего простой народ начальника. А крепость его руки, не очень утомленной на колхозной работе, тоже была наигранной, лукавой. Тем не менее Раис считал Ильгамова в доску своим — вместе росли, столько лет в одной колхозной упряжке, друг о друге знали все — даже то, о чем лучше помалкивать. Бывало, солидно выпивали и, захмелев, рискованно откровенничали...
Выслушав Раиса, Ильгамов на минуту уставился на телефон, как будто ожидая звонка, затем весело вскинул брови и радостно произнес:
— А почему бы нет? — Помолчал и добавил: — Справишься?
— Буду стараться, — скромно ответил Раис.
— Действуй.
— А Хаким ни в какую...
— Хаким — это понятно. Ладно, я с ним поговорю.
Ильгамов вышел из-за стола и, давая понять, что аудиенция окончена, пожал Раису руку. «Прямо как министр», — уважительно подумал Раис, выходя из кабинета. И уехал домой, чувствуя себя удачливым и уверовав, что мир не так уж плох, когда в нем обретаются такие, как Ильгамов, правильные люди. И без «Самиголлы» вообразив себя богатым фермером, увидел из окна своего нового кирпичного дома новенькую «Волгу» у крыльца, а в далях собственных полей — золотистые волны частной пшеницы...
Когда Раис трясся на рейсовом автобусе, возвращаясь в свою деревню, Ильгамов набрал номер правления колхоза «Маяк». Из трубки донеслось тусклое «але» председателя.
— Слушай, у меня тут был Раис. Хочет заняться фермерством.
— Ну какой из него фермер? — оживился Хаким. — Он на своем огороде картошку не может вырастить.
— Все-таки дадим ему шанс.
— Не получится. Сам знаешь, пахотной земли у нас мало, да и технику гробить я ему не дам.
— Ты меня не понял...
— Чего тут понимать-то?
— Понимать надо так. Именно такие мудаки, как Раис, должны стать фермерами. Наши отцы жизнь положили за советскую власть и за колхозный строй, без колхозов и Гитлера не победили бы. Мы и сами по мере сил трудились на земле и страну кормили. А что делают эти демократы? Они хотят вернуть кулаков, помещиков, а колхозник пойдет к ним в батраки... Словом так. Выдели ему землю получше, помоги семенами, техникой, горючим. Посмотрим, какой из него фермер. Теперь понял?
— Понял-то понял, только почему я ему должен выделить землю получше?
— У него наверняка ничего не получится. Если выделим плохую землю, он будет кивать на каменистую почву, на сорняк. В этом году поможем. Дальше пусть сам крутится. Пусть люди видят: из колхозника фермер не получится. Еще вот что. Этого разговора между нами не было...

…Землю выделили на левом берегу Желтой речки, что за Каменной балкой. Четырнадцать гектаров, три пая: его, жены и тещи.
Участок этот до колхозов был угодьем зажиточного крестьянина Хилажа, которого в деревне уважительно звали Хилажбаем. Кроме земли, он еще владел табуном лошадей и держал лавку. В тридцатом году его записали в кулаки, имущество отобрали, из дома выселили и сослали куда-то в степные края.
А земля, оставаясь без единоличного хозяина, терзаемая тракторными плугами, смолотая тяжелыми гусеницами, все еще была неподвластна сорняку и рожала обильные хлеба.
Раис шел по полю, засеянному пшеницей, и ему казалось, что земля под его ногами чувствует, кто шагает по ней — не колхозник, а хозяин, и готова полюбить его и угодить ему, не отдавая сорняку питательные соки. Но земля, по своей природной сути не отличая полезный для человека злак от вредного сорняка, равно кормила всякую зелень, произрастающую на ее щедрой груди. И осот проклюнулся, опередив пшеницу на неделю, но успевшие ко времени парные майские дожди благодатно окропили почву, и всходы зеленым шелком легли на пашню. В июне пшеница заколосилась, стояла густо и уверенно, осот же редко и робко высовывался из теснины зыбящейся под ветром густой зелени, потом и вовсе попрятался. Теперь оставалось перестоять молочную спелость в июле и выдержать августовские ночные заморозки. Словом, как писала районная газета «Серп и молот», виды на урожай были хорошие.
Август дохнул с южной степи сухим жаром, хлеба вызрели к сроку, налитые колосья пшеницы кланялись земле — так бывало, когда хозяйствовал на этой земле достопамятный кулак Хилажбай. А теперь как бы сама природа решила дать шанс новоиспеченному фермеру.
И он, Мифтахов Раис, первый фермер в истории колхозной деревни, собрал двадцать пять центнеров на круг, когда на бригадных землях доходило от силы до десяти-двенадцати. На уборке председатель Хаким с техникой не помог: «У меня для колхоза солярки нет». Комбайн дал председатель соседнего колхоза «Яик», женатый на троюродной сестре Раиса. Правда, не за родство, не за рюмки, выпитые в гостях, — пришлось отвалить ему три тонны пшеницы. Потом раздал хлеб по паям, несколько тонн продал перекупщикам из южного района, где был недород. Осталось еще немало зерна, пришлось свалить во дворе под навесом — у фермера не оказалось пригодного помещения. Ладно у тещи сохранился амбар доколхозных времен. Убрали бросовый хлам, вымели столетний мусор и пересыпали хлеб туда.
Вырученные деньги Раис доверил жене. У Сибербики, как и у многих деревенских баб, отношение к деньгам было строгое. Попадет в ее цепкие руки несколько сотенных — больше ты их не увидишь: припрятывала в таких отдаленных от повседневных расходов тайниках, что с милицейской собакой не сыщешь. Однажды все же смягчилась — купила мужу у заезжих цыган кожаную куртку. Для форсу. Мол, не пристало тебе, фермеру, в худой телогрейке ходить.

С той поры, как Раис стал фермером, появилась у него мечта — о доме. Большом, двухэтажном, желательно кирпичном. О таком недеревенском жилище, которое со временем стали называть трудным для башкирского языка словом — коттедж. Поначалу он брезжил смутно, туманно, как мираж на краю степи, потом стал вырисовываться явственно, детально.
Дом он построит не на месте старой отцовской избы, она еще постоит, вырастет, женится сын или — тоже вариант — жена останется в старом доме, а в новом молодая, сладкая хозяйка: «Помрет или сядет Самиг-шайтан — куда деваться соседке Малике? От водки я ее отучу, и заживем». А дом он поставит на отшибе, лучше ближе к своей земле. Первый этаж, если не удастся раздобыть кирпич, будет шлакобетонный, второй — сосновый сруб, и под одной кровлей широкий балкон. В нижних комнатах будет кухня, печь, газовая плита, на втором этаже две комнаты: одна — спальня, другая — для сына или для гостей, когда те нагрянут. Летом на балконе можно чаи распивать, любуясь на теплую и зеленую природу. Дом будет обнесен высоким забором, ворота тоже высокие с надежным запором. Впритык к дому — широкая веранда, застекленная, огибающая строение и с тыльной стороны, там будет еще один вход, соединенный с крытой галереей, ведущей к хозяйственным постройкам, в баню и даже в сортир. Это чтобы в зимнюю стужу ходить до ветру не боясь дикого полевого ветра и лютого февральского бурана.
Окна дома будут смотреть на вольные поля, чтобы не видеть каждый раз навозную деревню с ее дураками и алкашами, деревню, где он, Раис, не смог подняться выше навозного начальника, а если бы не партбилет — вовсе был бы последним ничтожеством. В этой деревне его девки не любили — за малый рост, а любимая не вышла за него: «Как я с тобой буду ходить в гости?» Сейчас спит с этим Шайтаном и спивается.
Как сквозь перламутровый туман, Раис видел перед своими воротами, или лучше во дворе, машину, непременно «Волгу», непременно белую. И поедет он с ветерком и в Уфу, и в Магнитогорск за товарами, купит большой цветной телевизор, а сыну мотоцикл. Ага! Вы думали, Раис — ничтожество... Вот так-то...

Сразу же после уборки и разных хлопот с хлебом Раис стал подыскивать место для будущего дома. В верхней деревне возле леса и озера, оттяпав у колхоза десятки гектаров угодий, построились блатные, вахтовики с пухлыми кошельками и, конечно, начальство. Ильгамов сидит в «белом доме», а дом для жилья, целый дворец, красуется в деревне. Разве Раису дадут там построиться? Может, если хорошенько попросить, и дали бы, но не хочется жить по соседству с людьми, которых ты с удовольствием увидел бы на их похоронах.
Однажды, бродя по окрестностям нижней деревни, где удобные для тихой жизни места тоже были заняты нахрапистым человеком, самовольно огорожены, вспаханы или вытоптаны скотиной, Раис обнаружил пустырь в двадцать или двадцать пять соток, заросший дремучим бурьяном. Каких только вредных для земледелия сорняков не росло здесь! Полынь, лебеда, пустырник, осот, чертополох, репей, вездесущая крапива. Как будто все вредные растения, согнанные с пашен, собрались на этом пятачке в единый коллектив, вымахав почти в человеческий рост.
Место это почему-то считалось нечистым. К концу лета, когда днем еще припекало, а ночи, распахнутые к звездам, холодили землю, над заречными сырыми лугами, кочкарниками, болотными озерцами, гнилыми торфяными топями поднимались густые туманы и плотной белесой массой, цепляясь клочьями за прибрежные кусты, переходили реку, как некое ночное чудище, медленно наползали на луга. Туман нависал и над сорняковым пустырем. Припозднившиеся с полей люди опасливо спешили мимо. Наиболее пугливые, верящие во всякую полевую нечисть, видели в тумане, как какие-то темные твари выскакивали из бурьяна, кувырком носились вокруг и снова исчезали. В бурьяне часто тлели какие-то огоньки, иногда доносился из сорняковых дебрей говор, матерная ругань и даже плач. А известный в районе сочинитель небылиц и врун Апуш уверял, что однажды видел, как на этом пустыре грелись у костра и резались в картишки черти. Возвращаясь туманными вечерами с рыбалки, Раис не раз проходил здесь, но ничего потустороннего не заметил. А перевертышей, претворяющихся человеками, и в деревне полно. Решил поставить свой дом здесь. И река близко. Неподалеку когда-то была водяная мельница, которая столетиями даровой силой воды молола муку и кулакам и беднякам, потом ее забросили, плотину спустили, пруд заболотился и зарос разной дурной травой. А что если восстановить мельницу? Говорят, ниже по Яику в какой-то деревне восстановили. Можно малька запустить, будет хорошая рыбалка, птице вольготно и для души приятно. Он уже любил хозяйским сердцем эту местность, этот пустырь и все то, что скоро он будет видеть из окна своего нового дома.
Раис договорился с бульдозеристом Ришатом, готовым за бутылку хоть гору Мышагыр сравнить до основания, чтобы тот подравнял площадку для строительства. А два «профессиональных» алкоголика, как они не без гордости говорили о себе, Ахат и Гариф, прозванные в деревне батраками-могилокопателями, взялись вырыть траншею под фундамент.
Вечером, идя по улице, встретил Раис старика Махмута. Ему было за девяносто, но он, усохнув и потеряв все зубы, все жил и жил.
…В деревне их было только двое — девяностолетних: Махмут и Ибрай. Махмут был сыном раскулаченного Хилажбая, Ибрай — активистом коллективизации и борцом против веры в Бога, крушителем мечети. Именно он раскулачивал Хилажбая.
Оказавшись в чужом веке, как в чужой стране, они — один с удивлением и печалью, другой неодобрительно и гневно — поглядывали на иную, для них почти потустороннюю жизнь. Поговорить душевно им, старым, тоскующим в одиночестве, было не с кем, ровесники уже покоились в могилах, людей помоложе они считали сопляками, а совсем молодых и вовсе не понимали, как если бы те говорили на чужом языке. Быть может, поэтому эти два древних старика, не любя друг друга, тем не менее встречались, чтобы поговорить «за жизнь». Они жили на одной улице через пять домов друг от друга, и в их усохших телах и скрипящих в суставах ногах силы осталось еще достаточно, чтобы, опираясь на клюку, добрести до чужих ворот. Обычно старик Махмут не спешил к воротам Ибрая, где тот сиживал тихими вечерами, чаще Ибрай брел к воротам Махмута, неся в душе накопившуюся тоску по прежней жизни, когда уже был коммунизм, и злость против теперешнего существования. Задумчиво сидевший возле палисадника Махмут встречал Ибрая тихо и чуть отодвигался на скамейке. Ибрай всегда говорил одно и то же — ругал теперешние порядки, вернее беспорядки: мол, все развалили, а какой был колхоз, первое место в районе, народ окончательно распустили, не работают, воруют, пьянствуют. Это же уже конец света, ахрызаман. «Сталина бы!» — говорил Ибрай. «Если бы не твой Сталин, порядок был бы и сейчас, ты же сам раскулачил работящих мужиков, вот и получилось, что остались только лодыри и болтуны, как ты», — спокойно отвечал ему Махмут. Старики оба были тугоухи и говорили громко, а соседям и проходящим по улице казалось, что деды ругаются и сейчас подерутся. Драться не дрались, но иногда в гневе Ибрай вскакивал, даже палку свою вскидывал, крича: «Ты ельцинист! Сталин бы тебя с твоим Ельциным!» — «Не Сталин, а царь нам нужен», — отвечал Махмут спокойно. — При царе люди не воровали, не пьянствовали, в мечеть ходили. А ты минарет спилил, а стариков плеткой выгнал из мечети...»
Не вынеся этой давно забытой людьми, но застрявшей в старой голове Махмута правды и решив не приходить больше к воротам своего недруга, Ибрай уходил восвояси. Проходила неделя, старого человека томило одиночество в сумерках, тревожила тьма, надвигающаяся на деревню из горных расщелин, лесов, с полей, где к ночи вылезала из своих дневных нор всякая нечисть и вместе со зверьем подходила к задворкам. Старик плохо спал и думал, что там, в могиле, должно быть, так же темно и одиноко. Боясь наступающей ночи, Ибрай выходил к воротам, чтобы услышать голоса и звуки еще не уснувшей жизни и, посидев в одиночестве, снова брел к воротам Махмута.
На этот раз старик Махмут сидел один. В засаленной тюбетейке, в старом пиджачке с орденом Славы, с палкой, поставленной меж колен, он казался в сумерках недвижным клубком ветхих и забытых вещей. Когда Раис поравнялся с его воротами, старик поднял голову и поманил его рукой. Раис подошел и присел рядом на скамейку, старик сказал:
— Я слышал, что ты собираешься на пустыре дом поставить. Не делай этого.
— Почему?!
— Место это нечистое. Харам.
— Почему нечистое? Черти, что ли, водятся?
— Я не скажу почему. Но ты там не стройся.
— Пустое несешь, дед. — Раис встал и зашагал дальше.
На другой день Ришат приполз на своем бульдозере и, срезав бурьян под корень, сгреб его подальше в поле. Потом Раис кое-где лопатой подравнял. Попадались битая бутылка, осколки чайной посуды, тарелок и разный ржавый железный хлам. Видно, на этом месте была свалка мусора. Ткнул носком в булыжник, высунувшийся из перегноя, ковырнул лопатой и вывернул... человеческий череп. Да, череп... Темно-коричневая кость: глазницы, зияющие мертвой пустотой, — вместилища человеческих глаз, видевших когда-то небо, солнце, поля, горы вокруг; оскал зубов — двух коренных нет. Когда-то они жевали и пережевывали, а насытившись, белели в улыбке. Кто был этот человек, почему его голова истлела здесь? Раис не очень удивился черепу и нашел объяснение. По этим местам много раз проходила война: сначала башкиры воевали с русским царем, потом казаки с большевиками, по Яику гулял комбриг Муртазин, разя в своих заблуждениях то красных, то белых.
Пройдя с лопатой по площадке, он откопал еще пять черепов и много человеческих костей. Два черепа были детские. Это Раиса несколько озадачило.

Поутру пришли батраки-могилокопатели и с ходу потребовали заправиться. Раис знал, что стоит только им нюхнуть стакан, толку от них не будет, и отказал, хотя две бутылки «Самиголлы» принес. Батраки поругались и ни шатко ни валко взялись за ломы и лопаты. В траншее выкопали еще четыре черепа, один детский. Батраки не удивились. Ахат, тот давно пропил все свое удивление, а Гариф только и проговорил: «В России, где ни копни, везде человеческие кости».
Ближе к обеду со стороны деревни показался старик Махмут. Одолев километр по бездорожью, он вышел как раз к краю площадки, где Раис рядком сложил на траве выкопанные черепа. Пока тот стоял около черепов, Раис подошел к нему и спросил, откуда здесь столько человеческих костей? Старик не сразу ответил, подняв череп с дыркой на макушке, сказал:
— Вот это голова Мишки.
— Какого еще Мишки?
— Габбаса голова. Мишкой его прозывали. Здоровый был мужик. Лошадь поднимал, ломы узлом завязывал, на сабантуях сильнее его борца не было.
— Откуда ты знаешь, что это его голова?
— Видишь, дырка. В сорок третьем вернулся раненый. На дырке кожу зашили, а кость вот дырявая.
— А как его голова попала сюда, здесь же не кладбище?
— Голод был. В двадцать первом полдеревни вымерло от голода, и в эту войну в сорок четвертом люди стали умирать. У Габбаса четверо детей, жена больна, корову забили с осени, картошки хватило только до марта. Стали пухнуть. Дети кое-как дотянули до зелени, рвали дикий лук, ели кислицу, щавель, а Габбас помер. Люди умирали зимой: кому голодному по силам долбить мерзлую землю? Вот и закапывали умерших здесь в навоз.
— Неужели так уж было нечего есть?
— Ты молодой, не знаешь то время. Государство выгребло до последнего зернышка... Тебе не надо строиться здесь. Негоже жить на человеческих костях.
— Что они, эти кости, мешать мне будут?
— Нехорошо рассуждаешь. Ведь они похоронены в навозе без молитвы. Их души ангелы не приняли. И вот они мучаются здесь, как бездомные нищие. Ты вот что... Кости сложи в мешок, отнеси на кладбище и закопай там. И уходи отсюда. Не будет тебе жизни на костях...
— Пустое несешь, дед, — ответил Раис.
Старик замолчал, как бы обидевшись, бережно положил голову Мишки на место и побрел к деревне.
Батраки, хлебнув «Самиголлы», ушли обедать, собираясь прийти после обеда, но, как можно было ожидать, не вернулись. Раис сходил домой, принес два мешка из-под цемента, набил их костями и отнес на кладбище, пообещав себе похоронить их.
В октябре, в ведренные дни, с помощью пьяненьких батраков он все-таки залил фундамент. До черепов, вываленных под кладбищенской оградой, все руки не доходили. Потом опустились ненужные в эту пору нудные дожди, и березы, уставшие от зеленой жизни и летного зноя, стали увядать и опадать. А когда южный ветер согнал облака за горы и приласкало влажную землю солнце бабьего лета, из-за реки, с кочкарников и гнилых болот поползли на деревню туманы, плотной белесой массой легли на пойме, на лугах и, как бы упершись в угорок, где на пустыре Раис заложил фундамент дома, взмыли вверх столбами и остались стоять недвижно, как некие белые изваяния.
Потом пала зима, выбелив неприглядность осеннего увядания, сокрыв под девственным покровом все то, что человек в своей суетной жизни оставляет на теле земли как грязь, гниль и ржавчину...

Как бы ни казалась зима бесконечной и неумолимой теплокровным существам, загнанным в норы, в избы с печью, на солому в хлевах, как бы ни стали забываться зеленый цвет травы, шорох теплого ветра и шум листвы — весна на землю вернулась к сроку. Старики, боящиеся умирать в зимнюю мерзлоту, облегченно вздохнули — Аллах дал еще одну весну, одарил еще одним летом. Неженатые парни от весеннего брожения крови внимательно и нежно поглядывали на девушек, а ученики, уставшие от классной доски и монотонного голоса учителя, считали дни до каникул. Мужикам-колхозникам, непьющим, работящим, после полусонной зимы весна вернула заботы предстоящего лета, а заботы эти были для них тоже чем-то вроде каникул и.отдыхом от зимнего однообразия и домашней скуки.
Раис встретил весну с новыми делами. Засеять поле, построить дом, чтобы осенью отпраздновать новоселье. Поможет ли колхоз техникой, горючим? Самиг-шайтану придется отвалить еще центнер из остатков пшеницы. Железная техника без горючего не сдвинется с места, а без основного горючего, которое люди называют жидкой валютой, станет вся работа в деревне.
Раис пришел на свою землю. Земля была еще волглая, в прибитой снегом стерне. Чем она обрадует этим летом? Потом отправился к пустырю с фундаментом. Постоял, воображая свой дом уже построенным, любуясь им, затем, вспомнив о человеческих костях, заглянул на кладбище. Костей под оградой не было. Видно, Фагал Шарифуллин, кладбищенский начальник, захоронил где-нибудь.
Когда на колхозных землях заурчали тракторы, устилая еще неживую землю черными коврами свежей вспашки, Раис решил, что пора и ему пахать. И пришел в правление. Хаким встретил его угрюмо. На просьбу помочь с весенним севом, отрубил:
— Не могу. У меня нет для тебя ни трактора, ни солярки. Ты же не хуже меня знаешь, как у нас с запчастями и горючим, — помолчал, не поднимая взгляда на Раиса. — Мы тебе помогли в прошлом году. Ты собрал хороший урожай, мог бы купить трактор с плугом.
— В этом году куплю.
— Купишь...
Раис помолчал и произнес то, о чем потом стыдливо сожалел:
— А что мне делать?
— Откуда я знаю, что тебе делать. Такие вопросы ты задавай тем, кто придумал это фермерство. Я же сказал: не выйдет из колхозника фермер.
И наконец Раис выложил то, что долго держал, как кукиш в кармане или камень за пазухой:
— Сволочь ты, Хаким!
И услышал, уходя:
— Спасибо!
«Фермера из меня не вышло? Мы еще посмотрим, — думал он. — Пока земля моя, во что бы то ни стало надо вспахать и засеять. И назло этим сволочам дом построю!»
Кинулся в «Яик» к родственнику. Он тоже не сможет помочь, запчастей нет, технику хоть на металлолом сдавай, горючего кот наплакал. «На уборке, быть может, помогу с комбайном. А ты сей по стерне. Правда, без прополки сорняк заглушит. А гербицида мы уже три года как не видим». Вернулся не солоно хлебавши...
За рекой у подножия Мышагыра сеяла вторая бригада. Раис перешел реку по мосту и подождал, пока сеяльщики вернутся к краю поля. Это были Шарифулла и Апуш. Шарифулла на тракторе, Апуш на сеялке.
— Засеем твое поле. Готовь семена и пять бутылок «Самиголлы». Но если вдруг увидит председатель, тогда извини, — сказал Шарифулла.
На завтра Раис, выклянчив у соседа, пастуха Рифата, лошадь, привез мешки с семенами на поле и весь день ждал сеяльщиков. Только под вечер, переехав мост, они показались на Каменной балке. Сразу попросили глотнуть маленько с устатку, потом сеяли на скорости, сминая и смешивая стерню с черноземом, работали дотемна; как легли семена в невспаханную землю, она покажет только потом — всходами. После работы, оставив технику на задворках, сеяльщики припожаловали к Раису, втроем выдули три бутылки. Апуш, сильно пьяный, заплетающим языком стал учить Раиса уму-разуму.
— Подумай, на хрена тебе это фермерство на колхозной земле. Чтобы я... Был колхозником и умру колхозником. И отец мой был колхозником. Бывало, утром вчерашнюю прокисшую лапшу выхлебает — и поехал... Не дадут они тебе фермерствовать. Если все мы станем фермерами, единоличниками, с голоду помрут все эти дармоеды. Вон сколько их сидит в правлении, а там еще в агропроме. Они зарплату каждый месяц получают, а я, трудящийся крестьянин, второй год ни рубля. А тебя, Раис, скоро раскулачат... Слушай, давай я у тебя переночую. А то баба моя сейчас начнет орать, а я ее убью и сяду в тюрьму.
Шарифулла все же уволок говоруна, захватив оставшуюся бутылку.

После весеннего сева все свои заботы-помыслы, проснувшиеся в нем крестьянскую ярость и сметливость Раис перевел на строительство дома. Сосновый сруб для второго этажа он заготовил еще осенью и в оттепельные дни предзимья. Мох добыл на Журавлиных болотах. Весной перевез сруб с задворок на пустырь. Там же свалил три самосвала шлака из школьной котельной. Пока батраков не разберут на сенокос, надо было успеть поднять первый этаж. Согласились Ахат, Гариф, Урал и алкоголик Ринат, который когда-то окончил с красным дипломом Сельхозакадемию, но спился, опустился. «Выпивка, жратва будет. Как закончите дом, деньгами получите, — пообещал Раис и поставил условие: — Перед работой и во время работы ни грамма, в обед по стопочке, остальное после работы. А как закончим первый этаж, обмоем это дело так, что окажетесь кто в лопухах, кто на вонючей кровати алкашки Фархиды».
Батраки было заартачились: дескать, как же это мы без заправки, но Раис проявил характер: «Не согласны — идите на... Таких, как вы, полдеревни!»
Батраки не ушли, со скрипом взялись за работу. В общем, трезвые они работали хорошо, раскисали от стопочки и сытной еды только после обеда, часто перекуривали, глаза мутнели, и на лицах проступала скука. Соорудили опалубку и, замешивая на цементе шлак и песок в большом деревянном корыте, взялись за работу.
Первый шлакобетонный этаж завершили к двадцатому июня. Для второго этажа, чтобы дружно поднять сруб и стропила, Раис решил устроить помочи. Кроме батраков пришли Самиг-шайтан с ящиком «Самиголлы», Шарифулла, Апуш, сосед Рифат и даже бульдозерист Ришат, которого, правда, не приглашали, но тот, не пропускавший ни одного мероприятия, где можно выпить и пожрать, прикатил на допотопном кране, позаимствованном в мехмастерских.
Чтобы накормить всю эту ораву, пришлось забить овечку. Готовить решили на пустыре рядом со стройкой. Потому что, когда рядом с работой баранина варится и тянет в ноздри запахом еды да на летнем солнышке поблескивают бутылки, работящий человек, предвкушая праздник на вольном воздухе, делает все споро и на совесть, к тому же, если переберут работники и, вспомнив старые обиды, передерутся, не будет битого стекла и крови в избе. А в поле — пожалуйста.
Из дома принесли таганок и казан, Сибербике принялась за стряпню.
В полдень, чтобы взбодриться, выпили по стопочке без закуски, к семи подняли сруб на мох, матицу, водрузили стропила. Полы, потолочины, окна, двери — это уже потом, неспешно подгоняя по плотницким правилам и глазомеру. Главное — основная работа сделана.
Пришла Малика, стала помогать Сибербике. На большом брезенте расставили тарелки, миски, бутылки, стаканы, разложили еду, и работники, умывшись в реке, сели обедать.
Июньское солнце хотя и сваливалось к горам на западе окоема, пышало из чистого неба бессмысленным жаром, как будто не догадываясь, что рабочим людям, обжигаемым изнутри огненной жидкостью, оно не нужно, лучше бы скорее закатилось или вовсе померкло. Раис заподозрил, что Самиг-шайтан опять не поскупился на куриный помет, потому как после двух стаканов, несмотря на обильную баранину, на лицах людей трезвое житейское выражение сменилось пустой улыбкой деревенского дурачка Валикая. И, отравившись ядовитым пойлом, люди повели себя по-разному. Одни уставились мутно улыбающимися глазами в одну точку, другие заговорили громко, заспорили, не понимая толком о чем. Гариф очень опечалился, похоже было, сейчас заплачет. Ринат, тихий в трезвости и непонятный в одинокой жизни, обычно грустно посиживающий на лавочке возле своего покосившегося палисадника, разговорился, как всегда во хмелю, стал ругать всех, кто, по его мнению, люди никудышные, мусорные. В его ругани никогда не проскакивали матерные слова. Самыми ругательными словами в его устах были «навоз» и «мусор». И слова эти он выкрикивал только по-русски. А когда, перебрав через край, в потертой грязной одежде валялся у чьих-нибудь ворот, сам был похож на кучу мусора.
—...А председателем колхоза должен был быть я, — выступал Ринат, — а меня, образованного академика, в завгары.
— Брось, не стал бы ты председателем, — махнул Апуш, — потому что у тебя характер слабый и водку любишь.
— Неправда! Если бы не эти заочники. Если заочник засел в правлении, он ни за что не уступит кресло образованному человеку. А я был бы таким председателем... У меня все было бы по-научному... Потому что я академик... Вы хоть знаете, что такое НОТ? Не знаете, потому что все вы заочники... Россией всегда правили заочники, поэтому все у нас мусор...
Тут Гариф, до того сидевший молча, вдруг взъярился и напустился на Рината:
— Ты заткнешься или нет, академик?! — И, встав, схватил Рината за ворот его старенькой куртки и отволок подальше от брезента. Ринат безропотно полежал и не сказав ни слова вернулся на свое место.
А Раис все глядел и глядел на Малику, которую особенно сильно любил во хмелю. Малика, смутная, как бы полусонная и жалкая, уловив взгляд Раиса, подсела к нему:
— Сосед, ведь Самиг гуляет от меня.
— Ну и что? Вышла за него — терпи.
— А если бы за тебя вышла, ты гулял бы?
— Нет.
— Ой, врешь же. Ты такой же кобель, как и Самиг.
И отошла на свое место.
Уралу, его проспиртованному до каждой клетки жирному телу стало нестерпимо жарко. Известно, «Самиголла» — материал горючий. А в свое обширное нутро в середине его большого туловища он влил этого пойла литра два. И почудилось Уралу, что изо всех пор его туловища уже валит дым и попахивает гарью, сейчас вспыхнет, и от него, как от соломы, останется только пепел.
— Ребята, я горю! — закричал Урал.
— Иди, искупайся, — посоветовал Апуш.
Шатаясь, падая и вставая, Урал направился к реке. Подошел к крутому берегу, раскинул руки, плюхнулся животом в омут.
Гариф уже в сумерках поплелся к деревне, он шел к алкоголичке Фархиде. Неженатых мужчин в деревне было человек сорок. Почитай, человек десять никогда не были женаты, о некоторых из них говорили: «Стареют, ни разу не повидав бабью задницу». От остальных жены ушли к родителям, не стерпев пьяную дурость своих мужей. Да и кому хочется рожать от пьяницы слабых и больных детей. И одинокие мужики, когда изредка возбуждалась в них мужская сила, шли — не выдержав тоски окружающей жизни, в которой никто им ласково не улыбался — к такой же, как и они, одинокой алкоголичке или другой какой безмужней бабе, чтобы в прикосновении к их теплым животам на время забыть свое ничтожество.
Гариф поначалу шел на ногах, ему казалось, что он то взбирается на Мышагыр по крутому склону, то скатывается с него кубарем, потом стал передвигаться на карачках. Он хотел зайти к Фархиде с задворок, как приходил всегда. Дойдя до изгороди огорода, вскарабкался на прясло, лег на жердину животом, но перекинуть ноги сил уже не было. Так и остался висеть на изгороди, верх туловища в огороде, а ноги в тяжелых резиновых сапогах, в которых он шаркал по земле и зимой и летом, снаружи. Вся кровь из его водянистого тела, разбавленная спиртом, стекла в голову, заглушив в мозгу остатки предсмертной тоски. Салиха из верхней деревни, искавшая в сумерках телка, приняла его за чью-то ветхую одежду, накинутую на изгородь.
Ринат дотемна шатался по деревне, выкрикивая под окнами: «Все вы заочники, навоз, мусор!» Потом, упав у своих ворот, уснул на земле. Один Апуш остался на пустыре, в уютной темноте летней ночи.
Ни свет ни заря Раис отправился на свое поле за Каменной балкой, где, занятый строительством фермерского дома, не был с весны. Лучше бы совсем не ходил туда, еще лучше, если бы этого поля вовсе не было. Осот заглушал пшеницу. Ее колосья, теснимые грубыми стеблями сорняка, выглядели хилыми и жалкими. Зачем только этот плодовитый и наглый сорняк прорастает на хлебном поле, на кормящей почве? А ведь, как всякая бесполезная для человека живность, он хитер и беспощаден. В прошлом году из вспаханной почвы сорняка родилось не так густо, но осенью во время уборки комбайн порушил его пушистые головки, этот пух ветром разнесло по всему полю, а на каждую пушинку, как к парашюту, подвешено сорное семя. Лучше бы уж природа, любя человека, все приспособила для его пользы, чтобы без пахоты, без пота из разнесенных ветром семян росли на полях хлеба...
«Как-нибудь восемь, десять центнеров соберу, — успокаивал себя Раис, — но зато в будущем году...»
Потом началась сенокосная запарка. Сама она для Раиса никогда не была в тягость, но, как каждый год случалось, на неделю зарядил дождь-сеногной. В такие бесполезные дни Раис ходил к дому и, любуясь им, как невиданной обновой, мысленно достраивал фермерское жилище.
Широкий балкон второго этажа не надо стеклить. По вечерам он будет пить там чай, любоваться на закат и дышать медовым воздухом полей, лугов, а позже в сумерках глядеть на восходящую луну и, как в молодости, думать, что за горами тоже восходит луна и кто-то едет по дороге или сидит возле своего дома и смотрит на эту же луну, и виделась молодая красивая женщина, идущая куда-то в лунном свете...
К концу июля снова пришел на свое пшеничное поле. Но не нашел ни поля, ни пшеницы. Там, где весной прошла сеялка, пасся табун колхозных лошадей. Брошенные пастухом-пьяницей, предоставленные самим себе, лошади перешли реку и выели, вытоптали все. Стоял местами только осот, торжественно вскинув головки с тускло-розовыми цветами...
Раису показалось, что не поле его вытоптали, а качнулась под его ногами земная твердь и, как северный склон Мышагыра, встала почти отвесно, а он, жалкий комок навоза, кувыркаясь, катится и катится вниз. И двухэтажный дом с голубыми наличниками, и голубые мечты об иной, полноценной жизни — все это как будто заволокло густым туманом, ползущим с гнилых болот. Неделю, а может и месяц, он не просыхал, выдул всю «Самиголлу», оставшуюся от помочей, пьяный, ругался сам с собой: «Фермером хотел стать, заочник! А хохо не хохо?! То-то!» Ворчание, попреки жены не доходили до его слуха, сына не замечал или избегал его потупленного взгляда. Когда выпивка кончилась, пытаясь «завязать», он весь день умирал от похмельной тоски, но, не выдержав, решил идти к Самигу-шайтану за «Самиголлой».
Олигарх-шайтан преуспевал. На отдельно взятом деревенском подворье он успешно строил капитализм первоначального накопления. И накопил уже немало. Купил новую «Волгу», к «малухе» прирубил еще одну большую комнату, где открыл кафе, поставил там цветной телевизор, видак. На ворота прибил вывеску с веселой надписью: «КАЕФ», настроение, значит. Можно было понять это и как «кайф». Говорили, что в его «КАЕФ» даже из города приезжают.
Шел десятый час. Уставший от дневных забот, сельский люд ложился спать, особенно рано ложились бабы, вечно страдающие из-за коров и других хлопот недосыпом. Подростки толпились возле клуба, томясь от неопределенности и смутности жизни. По задворкам крались к одиноким женщинам дежурные любовники. Из леса вышла волчица с подросшими волчатами в надежде добыть запоздавшего глупого теленка, а заодно и молодняк приучить к сварливому лаю деревенских собак и к запаху навоза.
Войдя в старую, меньшую половину «малухи», освещенную тусклой лампочкой под потолком, Раис оглядел комнату и увидел Малику. Она лежала на широкой железной кровати поверх одеял