Аппаратчик Евгений Сидоров

Восхитил меня Женя Сидоров! Вот непотопляемый! Колобок! Василий Теркин! Всех устраивает. Добрый малый. Юрист, оказывается, по образованию. Потом — в Академии общественных наук. Стал в Союзе писателей критиком — с талантом и прогрессивными идеями. Стал возглавлять секцию критики во времена застоя, член партии. Секретарь Союза писателей СССР. Персона грата и для либералов, и для власти. Знает меру и дипломатичен и хитер. Сейчас ректор Литературного института. Сюда приехал с докладом на конференцию по Мандельштаму: «Мотив Бабочки у Мандельштама и Бродского» — и Набокова прихватил. Что ему Бабочка и Мандельштам?! (Как «Что ему Гекуба?» — вопрос Гамлета). Но это сейчас модно и платится западными либералами — и он приглашает в свой Литературный институт преподавать поэзию — Коржавина (хотя что тот напреподает, тщеславный самолюб!..) и Бродского, и еще кого. Обмен предлагает Присцилле студентами и преподавателями. Я его спросил:

— А каков сейчас контингент студентов?

— Более интеллигентный, чем 5 лет назад. Более молодые — из школы и институтов, из городов, из интеллигентной среды. Хорошее мастерство формы… модерность.

— И нечего в этой форме сказать — не о чем писать. Субстанции нет.

— Да, пожалуй, так.

— Да ведь это публика, кому наименее всего и нужен-то Литературный институт, ибо они и так в литературе выросли, и если есть что — само скажется. А надо бы из деревень и из народа…

Когда поднимали тост за него — я добавил: как он во времена застоя помогал тем, кто «нон грата». Вот и мне: написал Предисловие^[10] в жанре: ГРУДЬ — ЗА ЖОПУ.

— Как так? Что такое? — ахнули.

— В смысле редакторска страха иудейска: чтоб редактора не схватили за жопу за издание опасной или странной книги, он ищет: кто бы написал предисловие или стал Ответственным редактором, то есть подставил бы свою честную Грудь — под его редакторскую Жопу.

— О, это хорошая формула! — Юз. — Знали мы «Око за Око», а теперь войдет «Грудь за Жопу!»

Юз пытался перебирать что-то на баяне. Тут Сидоров взял — и так хорошо и музыкально заиграл — как гармонист, первый парень на деревне. И они с Юзом исполнили «Окурочек» — уникальное событие, и Ирина сняла и записала на видео: теперь бестселлер может быть. А мы с Присциллой слушали. Вот какой универсальный парень — Женя Сидоров!

— Вот каким может быть советский аппаратчик! — говорю Присцилле, когда уезжали. — Ведь он все время функционер в культуре. Коммунист и ответственный государственный человек. Такими и власть и порядок в стране держится. Ими и переходить к рынку: чтоб партийные боссы и аппаратчики — как ранее феодалы превращались: лорды в джентри, — так и им чтоб передавались заводы и институты как бы в получастную собственность, и они становились бизнесменами. Но не гнать и не отбирать, сажая горланов-«демократов» безответственных и не умеющих управлять…

И я славил брежневский «застой», и Женя в душе соглашался, но помалкивал — ведь и сейчас он на коне.

И умный и понимающий. Светлану высоко ценит и защищал от Юза, все нападавшего на «Федоровщину». Вспомнил, как она в одной статье писала, что не надо КОНЧАТЬ — в соитии, и он с ней поспорил.

— А, это в «Метаморфозе пола»? — я. — Да, как в тантризме: перегонка энергии Эроса — в мистическое усилие к преображению природы человека.

Юз опять на Федорова напал: что страшный вред России будет сейчас от этой снова сверхидеи, вместо картошечки и торговлишки.

— И не — бал ли он Петерсона, молоденького? — книжку Светланы читает.

— Ну вот, ты — как Парамонов: Бердяев — гомс, Федоров — гомс, будто и объяснил что! В идеях. А тогда, в России, стыд— это же не сейчас, когда везде ГЕИ в открытую толкуют. Могла быть нежность стыдливая — и все…

Ну ладно — давай про Платона! А то ведь еще Димка утром звонил — грозится в конце ноября приехать. Может тебе сорвать написание книги. Так что нажимай сейчас.

Нет, минут на 10 —за воз-Духом давай. 6.40 сейчас. Для ума надо…

Выдыхаюсь…

19.11.91. (Ухты, симметрия какая в дате!)

6 ч. Однако ж — выдыханс! Истощен — сегодня. Уж и покатался на велосипеде, и чай попил, а все — обессилен. Вечер — мой. Буду что-то писать? Французский ли образ, на который раскочегарился вчера с утра? И который мне еще докладывать послезавтра? Или оставлю его на завтрашнюю свежую голову, а стану переписывать начисто Германский, который вчерне написан и который сегодня уж кончил с ними разбирать? Пожалуй, последнее будет вернее — на усталую-то голову…

Но новая трудность: правая рука начинает от ручки скоро окостеневать, и почерк становится плохим. Так что и переписывать начисто — уже мне проблема… Но что ж делать? Будем прерывать, массажировать.

21.11.91. Что-то я себя загнал. Перерабатываюсь. Уж и Французский Космос описал почти. Паникую, что не успею. Вчера утренний сок ума решил не на себя, а на Францию потратить — и вроде оправдалось: вьется мысль легко. Но и вправду: своих ситуаций нет у меня, что промышлять. А бедную советчину и Россию — оставь. Не суди. Терпи. Свой русский класс потихонечку запускаю — не готовлюсь, и их не понуждаю читать. Так, болтаем. Все равно ничего, но все же…

6.30 веч. Ой! Вымотан. Да еще дождь — подвигаться подышать не удается. Много говорить пришлось сегодня в английском классе. Хотя и подкреплен был написанным текстом, но даже читать его — прану выдыхаешь жизненную. Вот американцы умеют говорить верхушкой горла и не тратиться на язык, а мы, евразийцы, субстанцию сжигаем, корневые, гонийные.

Так что потом в русском классе завел на собственный разговор — ни о чем, обо всем. Правда, весело было. Я сам начал так: расписался, что ничего не понимаю в России и Советчине и истории их: что считать хорошо, что плохо? Вот был демократом, считал, что хорошо это делали: давили партию. И Ельциным восхищался. А теперь — консерватор я и понял, что Путч был прав: России нужна эволюция, а не очередная революция, разрушение всего и построение нового.

Потом Роберт Рич хорошо сравнил лагерь, где Иван Денисович, с Весленским университетом: тоже порядок и не выходи из строя; будь, как все; подавляется индивидуальность, хотя будто бы к ее развитию призывают. Тут спор загорелся.

Еще я удивился, что тут с любовью трудно: трудно им полюбить одного, а ходят хором. А ведь индивидуалисты! А у нас в Союзе, среди коллективизма, любви бывают: студенты уже на первых курсах парочками начинают долгими ходить и жить.

— Тут — как у нас в супермаркете: большой выбор, и трудно на чем-то остановиться, — Маша Раскольникова.

— Да ведь и у нас выбор есть. Только короткое замыкание любви индивидуальной — происходит. Может: от одиночества в коллективе— так мы дорожим индивидуальным взаимопроникновением вдруг?..

А тут души, видно, не распускают на чувство, не дают себе размякнуть. Ибо — борцы. Потому есть секс и брак по расчету — не так ли?

Ну последнее — это я сейчас договариваю. Когда сказал, что я знаю любовь — одну, долгую, Маша сказала: «А я Вам не верю».

В общем, права: у меня все же было 4 любви — с ее возраста начиная, а не одна.

Потом заглянул на семинар культурологов на тему: что изменилось за 20 лет? И вот Кристина, преподаватель английской литературы, говорила:

— Раньше вопросы задавали: какой герой, какая идея, форма? А теперь: какова концепция, что есть литература? Что считать литературой?..

А я сижу — бросивший эти игры. А зачем пишу? Да поговорить не с кем. А и с кем лучше, чем со Словом Божьим и человеческим? Не произведение на рынок писать, а душу излить, выды- шать.

Дай-ка вон отвлекусь — посмотрю, что там на родине?

Газеты последних дней принесли…