Образ России в Норвегии

Первое время после событий 1814 г. официальные отношения между Швецией–Норвегией и Россией носили дружественный характер. Их основой служил договор между королем Карлом Юханом и царем Александром I, подготовленный в ходе переговоров в Петербурге и подписанный в Або (Турку) в 1812 г. По условиям договора Швеция оставляла надежду
на возвращение Финляндии, Россия же, со своей стороны, обещала поддержать Швецию в ее стремлении оторвать Норвегию от Дании и присоединить ее к Швеции (см. статью Вадима Рогинского). Когда такое присоединение состоялось в 1814 г., Норвегия тоже оказалась формально объята шведско-русской дружбой. Однако в Норвегии отношение
к России было весьма неоднозначным: оно было словно вписано в треугольник, стороны которого образовывали не только сами Норвегия и Россия, но и Швеция; шведская политика в отношении России изменяла позицию норвежцев, хотя и не обязательно в том же направлении. В норвежской общественной жизни в XIX в. безраздельно господствовали идеи либерализма, и на протяжении первой половины столетия норвежская элита относилась к России сдержанно, если не сказать холодно. В представлении европейцев того времени Российская империя рисовалась новым «варварством», угрожающим европейской цивилизации. Русское самодержавие изображали как деспотию и главного врага всех либеральных и радикальных сил Европы. Оно являло собой оплот реакции, «жандарма Европы», стоящего на страже монархического легитимизма и готового вмешаться и подавить прогрессивные движения на западе, где бы они ни возникали. Это не означает, что Россия не играла вовсе никакой роли в норвежской политике. XIX век был временем национального строительства в Норвегии, а национальное строительство требует, в частности, размежевания с другими в отрицательном смысле: необходим контраст или противопоставление, чтобы сделать более отчетливым свой собственный образ. Но такова природа национализма, что он зачастую заставляет отталкиваться первым делом от тех, кто стоит к нам ближе всего. Норвежский культурный национализм в XIX в. был направлен прежде всего на размежевание с Данией, оставившей за время «четырехсотлетней ночи» весьма глубокий отпечаток на норвежском языке и культуре. Однако политическое размежевание
в более узком смысле слова было обращено против Швеции и проявило себя в ходе споров об условиях унии, завершившихся ее расторжением в 1905 г. Противопоставление себя России лежало в иной плоскости. Оно составляло часть культурных и идеологических установок, воспринятых норвежской элитой от Европы и служивших основой – в более общем смысле – норвежского национализма. Дело было в европейских представлениях об азиатской или «не-европейской» инаковости, связанных с потребностью в «чужом», не-европейце, присутствие которого дало бы возможность отчетливее выступить чертам на портрете самого европейца (Neumann 1999). В Норвегии образ русского «варварства» тоже, по-видимому, служил необходимым контрастом; на его фоне норвежская элита стремилась возвеличить Норвегию и отстоять ее место среди цивилизованных народов Европы. В таком контексте представление о военной угрозе, которую Россия будто бы представляла для Норвегии, могло играть конструктивную роль. Подчеркнуто дружественные отношения, связы-
вавшие Карла Юхана с царем Николаем I в 1830-х – 1840-х годах, тяготили шведских либералов, желавших более последовательной антирусской политики, которая лучше соответствовала бы либеральным настроениям, преобладавшим в Европе (Eriksson 1939). Для норвежских либералов, так называемых «интеллигентов», господствовавших в политической и культурной жизни страны с 1840-х по 1860-е годы, было не менее естественно обозначить свое негативное отношение к России (Sanness 1959). В Кристиании было также распространено мнение, что Россия стояла в 1820-е – 1830-е годы на стороне Швеции и противодействовала достижению Норвегией равноправного положения в унии. Поговаривали, будто распустить норвежский Стортинг в 1836 г. Карла Юхана вынудило давление со стороны России и стремление избежать интервенции «жандарма Европы», поскольку происходящее в Норвегии воспринималось как революционная агитация (Koht 1937).
Как раз в это время начали всерьез рассуждать о якобы нависшей над Норвегией военной угрозе, исходящей от России. Велись разговоры о том, что для развития своего военно-морского флота русские нуждались в незамерзающих гаванях Северной Норвегии. Русские корабли будто бы не имели доступа к незамерзающим проходам вдоль своего северного побережья, а потому России было, так сказать, жизненно необходимо получить выход к берегам Норвегии. Это придавало представлению о «русской угрозе», нависшей над севером Норвегии, своеобразную логику, чем объясняется то, что оно нашло столь живой отклик среди либеральных политиков, а также среди норвежского офицерства. Но это представление может рассматриваться и как проявление стремления норвежцев к самоутверждению в рамках унии; военным же было необходимо привлечь внимание к финансовым нуждам норвежского оборонного ведомства (Berg 2001). Представление об опасности, угрожавшей со стороны России норвежскому Северу, резко контрастировало со взглядами шведского военного командования, исходившего из того, что удар русских обрушится с Балтики на центральные районы Швеции. Нападение будет угрожать Норвегии только если шведам, поддержанным норвежской регулярной армией, не удастся остановить врага на шведской территории. В данном случае можно говорить о норвежско-шведском соперничестве в борьбе за внимание
русских (в отрицательном смысле!), в ходе которой норвежцы попытались найти себе место, правда,
не под солнцем, а, так сказать, в тени Российской империи (Nielsen 2001).
На самом деле нет никаких оснований полагать, что Россия строила планы захвата норвежской территории. Вызывает сомнения и то, что русское правительство поддерживало Карла Юхана в его стремлении обуздать Стортинг. Петербург неоднократно со всей определенностью высказывался против планов Карла Юхана подавить волю норвежцев к борьбе, хотя в самой Норвегии об этом было мало что известно. Такая позиция хорошо согласовывалась с общим курсом политики России в отношении Скандинавии, нацеленной на противодействие любым формам скандинавской интеграции, или «панскандинавизма», в том числе – слишком тесному сближению Норвегии и Швеции. Она же в действительности заключала в себе потенцию взаимопонимания между норвежцами и русскими, оставшуюся, однако, нереализованной как по причине русофобских настроений в Кристиании, так и из-за официально провозглашаемой шведско-русской дружбы.
Печатный орган, вокруг которого группировались «интеллигенты», газета «Den Constitutionelle», в целом резко отзывалась о России, хотя можно найти примеры и более доброжелательных высказываний в ее адрес (Sanness 1959). Вообще, похоже, что негативное отношение к России преобладало до тех пор, пока отдельные представители норвежской элиты придерживались таких, широких в географическом отношении, доктрин, как скандинавизм или пангерманизм, т.е. отдавали дань национализму, принимающему в расчет бульшие, чем нация, общности. Так, антирусская позиция норвежского историка П.А. Мунка была, по-видимому, связана с тем, что он находился под сильным влиянием пангерманизма, противопоставлявшего «германскую вольность» панславизму и «восточному деспотизму» (Sшrensen 2001). Что касается скандинавизма, то здесь ситуация была не столь однозначной. Это движение может рассматриваться как мобилизация сил против пангерманизма и стремление отмежеваться от немецкой культуры, что было необходимо для сохранения культурного своеобразия Скандинавских стран. Но приверженцы скандинавизма унаследовали также страх шведов перед Россией, завоевавшей в 1809 г. Финляндию. Многие видели в России опасность, постоянно угрожающую Швеции с востока. Резкие антирусские высказывания в 1840-е – 1850-е годы, обнаруживающиеся, например, у (норвежского) историка Людвига Кристенсена До, юриста и политического публициста Бернхарда Дункера и писателя Бьёрнстьерне Бьёрнсона, связаны с их скандинавизмом (позднее, как мы увидим, Бьёрнсон изменил свои взгляды на Россию).
Однако если мы обратимся к другому срезу отношений в рамках норвежско-шведской унии, то мы увидим, что внутри норвежско-шведско-русского треугольника существовали факторы, работавшие и в противоположном направлении. Во время Крымской войны норвежские газеты симпатизировали западным державам, и в либеральных изданиях, таких как «Christiania-Posten» и «Aftenbladet», раздавались призывы к войне. Но большинство авторов газетных статей выступали за соблюдение строгого нейтралитета и высказывались против планов короля Оскара I вовлечь Объединенные королевства в войну с Россией. Норвежские политики чувствовали, что в Швеции идет возврат к великодержавным традициям и шведы хотят втянуть Норвегию в политическую авантюру с тем, чтобы вернуть себе Финляндию. Если же Финляндия и в самом деле будет воссоединена со Швецией, то ясно, что баланс в унии будет нарушен и положение Норвегии будет еще больше ослаблено. Не меньшее значение имело, по всей видимости, и то обстоятельство, что норвежская экономика по причине нейтралитета переживала большой подъем в годы Крымской войны, и никто в стране не хотел лишиться всех преимуществ из-за шведов, стремившихся вовлечь Норвегию в войну (Bjшrgo et al. 1995).
Это же было причиной и резкого письма, которое направил королю наместник Северин Лёвеншёлль, когда ему стало известно о том, что шведы через голову норвежцев в ноябре 1855 г. подписали с Великобри-
танией и Францией трактат, направленный против России (так называемый Ноябрьский трактат). Лёвеншёлль убеждал короля не слушать звучавшей в скандинавской печати «каждодневной песни сирен» про Россию и предостерегал его от соблазнительных предложений в отношении Финляндии и Аландских островов, исходивших от «коварного Альбиона».
По его мнению, ни в Финляндии, ни на Балтике угроз или провокаций со стороны России не было. Может показаться, что в Норвегии в это время картина общественного мнения по русскому вопросу, если не по накалу страстей, то по раскладу сил, как и прежде, напоминала ситуацию в большинстве стран Европы: либеральные и радикальные силы возглавляли кампанию антирусской пропаганды, тогда как консерваторы сохраняли сдержанность, а порой даже симпатизировали царской России (особенно в странах, где аристократия была лучше развита, чем в Норвегии) (Naarden 1993).
С другой стороны, когда Швеция в правление Оскара I отказалась от дружественных отношений с Россией, явственнее обозначилась возможность достичь норвежско-русского взаимопонимания. Если же мы переместимся в 1890-е годы, когда наступила решающая стадия споров по вопросу об условиях унии, то к своему удивлению обнаружим, что разные группировки в норвежской политической жизни поменялись местами в том, что касается их отношения к России. Теперь русофобией в значительной степени отличались правые, в то время как левые стали с бoльшей симпатией смотреть на Россию. Это связано с тем, что русский вопрос оказался тесно переплетен с вопросом о судьбе унии. Так, Бьёрнстьерне Бьёрнсон был убежден, что шведы пользовались «русской угрозой» как инструментом для того, чтобы удержать Норвегию в составе унии, и считал, что Швеция–Норвегия должна коренным образом переосмыслить свою политику по отношению к России. В 1890 г. он вообще высказался за то, чтобы Россия получила разрешение построить один или несколько незамерзающих портов на севере Норвегии и возможность провести туда железную дорогу (Nielsen 1994–1995).
Даже среди сторонников «Венстре» немногие поддержали экстравагантное предложение Бьёрнсона.
Но все больше людей скептически воспринимали шведскую пропаганду, пугавшую русской угрозой. Предложение Бьёрнсона вызвало острую реакцию у партии «Хёйре», возглавлявшей теперь антирусскую кампанию, и не менее острую – в шведских кругах. В 1892 г. лидеров «Венстре» обвинили в том, что они получали взятки от русских. Но, несмотря на попытки представить сторонников умеренных взглядов на отношения с Россией в роли преступников, такие взгляды получали все бoльшее распространение, и даже кампания русификации, проводившаяся в Финляндии на рубеже веков, не смогла помешать этому. Франсис Хагеруп, возглавлявший правительство хёйре, действовал, несомненно, вопреки преобладавшему в обществе мнению, выступая в феврале 1905 г. в Стортинге против излишне поспешного расторжения унии, поскольку-де это могло стать сигналом для русского вторжения в северные регионы Норвегии. Вскоре ему на смену пришло правительство Кристиана Микельсена, который во все это не верил и быстро добился разрыва унии.
Иными словами, борьба за расторжение унии заставила многих норвежцев пересмотреть в чем-то привычные европейские стереотипы в отношении России. Страх перед Россией отступил, и в новых взглядах было больше реализма: ведь все исследования историков показывают, что у царской России на самом деле никогда не было намерения расширять свою территорию за счет Норвегии. И все же в утверждениях шведской стороны была доля правды. Очевидно, что Россия в 1905 г. вынашивала планы осторожного смещения границы на запад в обмен на признание норвежской независимости. Но в этот момент до Петербурга дошли слухи о том, что Англия пытается склонить Норвегию на возобновление Ноябрьского трактата 1855 года. Чтобы не давать норвежцам предлога принимать подобные предложения, русские не стали поднимать вопрос о границе (Похлебкин 1958), и 29 октября 1905 г. Россия, первой среди европейских держав, признала новую Норвегию
«во всей ее территориальной целостности».

Автор: Йенс Петтер Нильсен

Опубликовано: БНИЦ/ШпилькинС.В. Источник: каталог выставки " Россия-Норвегия"