Интеллект как третья ступень в развитии поведения

Остановимся теперь кратко на тех новых и своеобразных чер­тах, которые обнаруживает поведение обезьяны в опытах Кёлера и которые глубоко отличают его от второй ступени в развитии поведения, от условных или выученных реакций. Мы можем на­считать несколько таких черт, из которых складывается это свое­образие.

Первой и наиболее значительной чертой отличия между реак­цией обезьяны и условным рефлексом является способ их проис­хождения или возникновения.

Рассмотрим, как возникает условный рефлекс, как устанавли­вается какая-либо реакция в результате выучки или дрессиров­ки. Они возникают медленно и постепенно. Представьте себе, что вы заучиваете какое-нибудь стихотворение. Всякий раз по-

еле того, как вы прочтете его, будем отмечать в процентах ко­личество ошибок, которые вы сделаете при его воспроизведении:! после первого раза этих ошибок будет, вероятно, очень мно-! го — около 100%; после второго число их уменьшится едва '■. заметно; после пяти, десяти оно упадет еще ниже, и так мед­ленно и постепенно после известного числа повторений число ошибок дойдет до нуля. Если этот процесс заучивания и умень­шения ошибок после каждого числа повторений отметить на кривой, то мы увидим, что образуется пологая и постепенно спускающаяся вниз кривая ошибок. Условный рефлекс обычно ^танавливается постепенно и медленно.

Совсем иначе протекает возникновение реакций у обезьяны. Если мы бы захотели опять нанести на кривую количество оши­бок, которые встречаются у обезьяны при разрешении той или иной задачи, то мы заметили бы, что эта кривая падает по вер­тикали стремительно вниз. Обезьяна при решении задачи или де­лает 100% ошибок, т. е. не умеет решать ее вовсе, или, раз найдено верное решение, решает ее без всякого заучивания, по­вторения, закрепления, при всяких обстоятельствах, и число оши­бок падает сразу до нуля.

Нас поражает в опытах Кёлера именно это запоминание «раз и навсегда», которое обнаруживает обезьяна. Бюлер сопоставляет это с общеизвестными фактами из области человеческой памяти.

«Всем известно, — говорит он, — что, например, математиче­ские доказательства запечатлеваются иначе, нежели слова ино­странного языка или строфы стихов, требующие многократных повторений. Я мог установить эту поразительную силу запечатле-ния везде, где отношение само находится, «открывается», и ду­маю, что это основной принцип не только так называемой логической памяти, но, если правильно понимать, и всех мнемо-технических систем, с помощью которых жонглеры пзмяти удив­ляли мир со времен греческой древности».

Опыты Кёлера доказали, что реакции шимпанзе имели совер­шенно подобное же действие. Большей частью достаточно было одноё удачи какого-нибудь приема, чтобы животное могло приме­нить новый способ при значительно измененных внешних обстоя­тельствах.

Объяснение такому запоминанию «раз и навсегда» некоторые психологи находят в законе структуры. Обезьяна открывает струк­туру, которой подчинена данная ситуация, и, открывши эту стумууру, она уже правильно находит место и значение каждой отдельной части в подобной ситуации даже при измененных об­стоятельствах. Все мы знаем из непосредственного опыта, что есть вещи, которые надо запечатлевать, заучивать путем многократного

повторения, и есть вещи, которые стоит однажды понять, для то­го чтобы структура их сохранилась у нас уже на долгое время.

Мы можем предположить далее, что облегченное запоминание стоит в прямой связи с той трудностью, с тем напряжением, ко­торое сопровождает интеллектуальную реакцию обезьяны. В основе функций памяти, как известно, лежит проторение нервных путей, и легко можно допустить, что для такого проторения нервного пути, для оставления «следа», в нервной системе необходимо дли­тельное и многократное повторение нервного возбуждения, прохо­дящего все одним и тем же путем, если это возбуждение относительно слабо. Так, колесо медленно и постепенно накатыва­ет на дороге колею. Сильное нервное возбуждение, имеющее ме­сто при задержке, может действовать при прокладке нового нервного пути по способу короткого замыкания, на манер взрыва, при помощи которого прокладываются туннели в горах.

Во всяком случае, многими психологами было эксперименталь­но доказано, что сама по себе трудность работы, которую мы вы­полняем при запоминании, может явиться при известных условиях стимулом к более быстрому и прочному запоминанию. Как это ни парадоксально звучит, трудное запоминается лучше, чем лег­кое, то, что требует усилий мысли, запоминается при известных обстоятельствах лучше, чем то, что, не вызывая усилий, скользит перед нашим глазом или ухом.

Второй новой чертой, подымающей интеллект над условной ре­акцией и отличающей его от всех остальных реакций, является его биологическая функция. Обезьяна в опытах Кёлера делает от­крытия, она изобретает. «Изобретение в настоящем смысле сло­ва, — говорит Бюлер, — и есть биологическая функция интеллекта. Человек создает себе орудия и пользуется ими, а жи­вотное нет. Это — древнее учение, основанное на очевидных фактах, но, как мы узнали в 1917 г., оно не без исключения верно, так как человекообразные обезьяны употребляют орудия и по требованию обстоятельств сами создают их».

В опытах Кёлера обезьяна попадает всякий раз в новые поло­жения. Ей никто не показывает, никто не учит ее, как она дол­жна поступить, для того чтобы выйти из того затруднения, которое возникло на ее пути. Ее поведение есть приспособление к новым обстоятельствам, к новым условиям, в которых инстинктив­ные и выученные движения больше не помогают ей.

Работа интеллекта, таким образом, начинается там, где дея­тельность инстинкта и условных рефлексов прекращается или за­держивается. Приспособление к изменившимся условиям, приспособление к новым обстоятельствам и новым ситуациям — вот чем характеризуется поведение обезьяны. К этим новым обстоятельствам животное в опытах Кёлера приспособляется не так, как курица перед садовой оградой, т. е. не методом проб и оши­бок, а путем задержки внешних движений и путем «внутренних проб».

«Я предложил бы, — говорит Бюлер, — ввести, как техниче­ский термин, слово «изобретение» для обозначения подобных дей­ствий обезьяны, потому что основное здесь то, что трудность, представляемая новым положением, преодолевается не внешними приемами, не разнообразными попытками, но, очевидно, внутрен­ним (психофизическим) процессом, и тогда внезапно является го­товое решение, т. е. видимое действие проходит сразу гладко, как при хорошо заученных привычках».

Кёлер приводит любопытные описания, посвященные внешнему виду и выразительной мимике животных, разрешающих те или иные задачи. «Нужно, — говорит он, — самому видеть, как не­выразимо глупо выглядит шимпанзе, не пришедший ни к какому решению, как по-человечески он, задумываясь, почесывает голову, как наступает внезапное изменение в поведении животного, пре­кращение беспокойного оглядывания и беспорядочной беготни и как при этом по лицу и по всем движениям животного разлива­ется ясность — и оно разрешает задачу в несколько секунд, не­смотря на то, что до этого времени оно в течение целых часов вело себя бессмысленно, бестолково и глупо».

Бюлер сравнивает это внезапное изменение, наступающее у обезьян, с подобным же изменением, которое он наблюдал у лю­дей, когда он предлагал им в экспериментах трудные мыслитель­ные задачи. «Нередко у них также являлось внезапное решение задачи, — говорит он, — они не могли рассказать об этом ина­че, как только так, что при внутреннем восклицании «ага!» им вдруг представлялось решение, и поэтому я назвал это состояние «ага-переживанием». И теперь я того мнения, что наш язык со­здал междометие «ага!» исключительно для извещения о таких и им подобных переживаниях. Кёлеровские шимпанзе прошли через это «ага-переживание» или что-либо аналогичное ему».

Открытия обезьян обладают еще и третьим отличительным свойством. Оно заключается в том, что найденный способ поведе­ния решительно независим от той конкретной ситуации, в кото­рой он был найден, и обезьяна, находя верное решение, вместе с тем приобретает возможность в очень широких размерах перено­сить найденное ею решение в другие ситуации.

Как мы уже указывали, орудие приобретает для нее «функци­ональное значение», и затем это функциональное значение может быть перенесено на любые другие предметы — кусок сукна, пу­чок соломинок, башмаки, поля соломенной шляпы и т. д. Обезья-

на, таким образом, разрешает структуру, а не привыкает действо­вать при помощи ее элементов, и поэтому найденное ею решение оказывается широко независимым от конкретных элементов.

Если бы умение пользоваться орудиями возникло у обезьяны в результате выучки или дрессировки, оно было бы связано с теми предметами, при помощи которых эта выучка была произведена. Если, например, обезьяна была бы выдрессирована доставать плод при помощи палки, она никак не могла бы поступить точно та­ким же образом с куском сукна или с полями соломенной шля­пы. Вот этот перенос структуры с одних предметов на другие также глубоко отличает интеллектуальную реакцию обезьян от условных рефлексов.

Эдингер говорит, что «изучение всего ряда животных показало, что в принципе весь механизм, начиная с конца спинного мозга и кончая нервами обоняния (к чему относится также первичный мозг), у всех высших и низших позвоночных животных устроен совершенно одинаково; что, следовательно, говорим ли мы о чело­веке или о рыбе, подкладка всех простейших функций совершен­но одинакова для всего ряда».

Эдингер полагает, что с каждой новой психологической способ­ностью или формой поведения, появляющейся в филогенетическом развитии, мы отмечаем и новое образование в мозгу животного, в силу которого и возникает данная способность. «Начиная с пре­смыкающегося, к первичному мозгу прибавляется новый мозг, увеличивающийся с огромной силой и достигающий у человека такой величины, что он, как плащ, прикрывает собою весь пер­вичный мозг». Эдингер видит в этом основу возрастающей способ­ности животного к дрессировке. Исследования академика Павлова показали также, что кора головного мозга является органом замы­кания условных рефлексов, т. е. органической основой второй сту­пени в развитии поведения.

«Осязательные анатомические факты, — говорит Бюлер, — су­ществуют и для признания третьей ступени в построении челове­ческого мозга, так как у человекоподобных обезьян и еще больше у человека находят новое повышение относительного веса мозга, приходящееся на долю коры большого мозга. Новые области с многочисленными сплетениями волокон повсюду вдвигаются между старыми на коре большого мозга. У человека это касается прежде всего бесконечно важных центров речи».

Подобно тому как новый мозг надстраивается на основе старо­го, так точно и всякая новая ступень в развитии поведения, со­ответствующая новому отделу мозга, надстраивается над старой. «Нам не бросается в глаза разрыв с прошлым, — говорит Бюлер относительно поведения обезьяны. — Маленький прогресс в жизни

представлений, немного более свободная игра ассоциаций — вот, может быть, все, чем шимпанзе выше собаки. Все дело, было в том, чтобы правильно воспользоваться тем, что имеешь. В этом была вся новизна».

Мы видим таким образом, что в поведении обезьяны намечает­ся с совершенной ясностью новая форма — интеллект, — служа­щая основной предпосылкой для развития трудовой деятельности и представляющая соединительное звено между поведением обезьяны и поведением человека. Самым важным является то, что челове­коподобная обезьяна стоит во многих отношениях ближе к чело­веку, как говорит Кёлер, чем к другим породам обезьян. «В особенности оказалось, — говорит он, — что химизм ее тела, по­скольку он выражается в свойствах крови, и структура ее высше­го органа — большого мозга — более родственны химизму человеческого тела и человеческому мозгу, чем химической при­роде низших обезьян и их мозгу».

Не менее важным моментом, чем экспериментальные данные, моментом, придающим огромное значение исследованиям Кёлера, являются уже упоминавшиеся нами наблюдения над поведением обезьян в играх. Мы видели, что здесь, предоставленные сами се­бе, обезьяны широко пользуются орудиями, что они переносят из игры орудия и приемы решения в серьезные задачи, стоящие пе­ред ними, и, наоборот, с особой охотой используют в игре те по­ложения, которые недавно им удалось преодолеть в эксперименте.

Обращение с вещами в играх несомненно указывает на то, что употребление орудий у обезьян есть не случайный, а психологи­чески в высшей степени решающий момент. Особенное место в этих играх, как мы говорили уже, занимает палка. «Палка, — говорит Кёлер, — это своего рода универсальный инструмент шимпанзе. Почти во всех жизненных положениях они могут ка­ким-либо способом употреблять ее. После того как однажды сде­лалось возможным ее употребление, которое стало общим достоянием, ее функции месяц от месяца становились все более и более разнообразными».

Как мы говорили уже, палка употребляется обезьянами в ка­честве рычага, ложки, лопаты, оружия. Кёлер со всей подробно­стью описал все эти случаи в игре обезьяны.

Подобное же «обращение с вещами», подобное применение ве­щей обнаруживают обезьяны и в украшениях. У обезьян встреча­ем мы в играх украшения, сделанные из посторонних предметов. Огромное количество самых различных предметов, рассказывает Кёлер, охотно надевается обезьянами на собственное тело. Почти ежедневно видишь какое-нибудь животное с веревкой, листом ка­пусты, веткой, лоскутком шерсти на плечах. Когда Чего дают металлическую цепь, она сейчас же попадает на его тело. Тростни­ки в огромных количествах закрывают часто всю спину, веревки и лоскуток шерсти свисают обычно с обеих сторон шеи через плечи до самой земли.

Терцера пропускает шнуры вокруг затылка и над ушами, так что они окаймляют с обеих сторон лицо. Если эти вещи падают, обезьяна придерживает их зубами. Султан однажды вздумал укра­ситься пустыми коробками из-под консервов, держа их между зу­бами. Хика находила удовольствие иногда в том, что для украшения таскала на спине тяжелые камни; она начала с четы­рех немецких фунтов и дошла, найдя как-то тяжелый кусок ла­вы, до девяти фунтов.

Сущность всех этих украшений обезьян, как показал Кёлер, заключается в том, что они рассчитаны не на оптические дейст­вия, а на повышение собственного «чувства тела», самочувствия. Это повышение основано на том, что вместе с нашим телом дви­жется еще что-то, благодаря чему ощущение от нашего движения становится богаче и значительнее.

Подводя итоги своим исследованиям, Кёлер приходит к выводу, что «шимпанзе обнаруживают разумное поведение того же рода, которое свойственно человеку. Не всегда их разумная реакция со­вершенно напоминает по внешнему виду человеческое действие. Однако при специально избранных для исследования условиях тип человеческого разумного поведения может быть установлен с не­сомненностью. Несмотря на значительное различие животных между собой, это утверждение имеет силу в применении даже к самым неодаренным индивидам этой породы и может быть под­тверждено на всяком экземпляре шимпанзе, если он не является слабоумным в патологическом смысле этого слова. Во всяком слу­чае одно несомненно: этот антропоид выступает из всего осталь­ного ряда животных и приближается к человеку не только по своим морфологическим и физиологическим особенностям, он об­наруживает также форму поведения, которая является специфиче­ски человеческой.

Мы знаем нашего соседа по эволюционному ряду с этой сто­роны в высшей степени мало, но то немногое, что мы знаем, и результаты этого исследования не исключают возможности, что антропоид и в отношении разума стоит к человеку ближе, чем ко многим низшим породам обезьян. (Разумеется, не по объему ин­теллекта: в этом отношении шимпанзе благодаря несомненно бо­лее низкому общему развитию и организации стоит ближе к низшим обезьянам, чем к человеку.) В этом случае наблюдения совпадают с данными эволюционной теории; особенно подтвержда­ется корреляция между интеллектом и развитием большого мозга*.