Трудовой деятельности

Есть, однако, в высшей степени важные черты, которые позво­ляют отграничить поведение обезьяны от поведения человека и представить в верном свете, как шла линия развития человеческо­го поведения в собственном смысле этого слова. Эти черты осве­щаются согласно почти всеми исследователями. Мы поясним их на простом примере, взятом у Кёлера.

Однажды на площадку для игр были принесены комки белой глины. Без всякого побуждения извне постепенно обезьяны, играя глиной, «открыли* рисование. Когда обезьяны впоследствии опять получили глину, у них немедленно началась та же сама» игра. «Мы видели, как вначале обезьяны лизали незнакомое вещество: вероятно, они хотели попробовать его на вкус. После неудовлет­ворительного результата они вытирали, как они это делали в по­добных случаях, высунутые языки о ближайшие предметы и естественно сделали их белыми.

Через несколько мгновений разрисовка железных столбов, стен, балок превратилась в самостоятельную игру, так что животные языками набирали краску, иногда целые куски, разминали их во рту, смачивали их, превращая в тесто, снова рисовали и т. д. Де­ло заключалось именно в рисовании, а не в том, чтобы расти­рать во рту глину, потому что сам рисующий и все остальное общество, если оно было не слишком занято, следило с величай­шим интересом за результатом.

Очень скоро язык перестал служить кистью, как и следовало ожидать. Шимпанзе берет в руку комок глины и рисует гораздо увереннее и быстрее.

При этом, правда, нельзя было ничего заметить, кроме боль­ших белых размазанных пятен или, при особенно энергичной де­ятельности, совершенно забеленных поверхностей. Впоследствии животные имели возможность употреблять и другие цвета».

Эти наблюдения имеют чрезвычайно важное значение для вер­ной оценки поведения обезьян. «Есть факты, — говорит Бюлер по этому же поводу, — предостерегающие от переоценки дейст­вий шимпанзе. Известно, что еще никогда ни один путешествен­ник не принял горилл или шимпанзе за людей, что у них никто не находил традиционных орудий или методов, различных у раз­ных народов и указывающих на передачу от поколения к поколе­нию раз сделанных открытий, никаких царапин на песчанике и глине, которые можно было бы принять за изображающий что-

то рисунок или даже в игре нацарапанный орнамент, никакого изображающего языка, т. е. звуков, равноценных названиям. Все это вместе должно иметь свои внутренние освещения».

Именно отсутствие хотя бы зачатков речи в самом широком смысле этого слова, т. е. умения сделать знак, ввести вспомога­тельное психологическое средство, которое повсеместно отличает человеческое поведение и человеческую культуру, кладет грань между обезьяной и самым примитивным человеком. Бюлер вспо­минает по этому поводу учение Гёте о красках, гласящее, что «смешивание, пачкание и мазня прирождены человеку».

«Из наблюдений Кёлера, — говорит Бюлер, — выходит, что смешивание, пачкание и мазня прирождены и обезьянам, но, на­сколько мы знаем, совершенно невероятно, чтобы шимпанзе ког­да-либо видели графический знак в пятне, оставленном раздавленной ягодой».

Кёлер сам пытается провести научные границы для верной оценки результатов, к которым привело его исследование. В связи с этим Кёлер отмечает, что все действия обезьян, которые он ис­следовал, относились к «данной актуальной ситуации», и поэтому нельзя судить, насколько далеко простирается назад и вперед вре­мя, в котором живет шимпанзе.

«Долгое общение с шимпанзе заставляет меня утверждать, — говорит он, — что кроме отсутствия языка огромное различие между антропоидом и самым наипримитивнейшим человеком за­ключается в чрезвычайно узких границах в этом направлении. Отсутствие неоценимого технического вспомогательного средства (языка) и принципиальная ограниченность в смысле важнейшего материала интеллекта, так называемых «представлений», являют­ся в этом случае причинами того, почему у шимпанзе нельзя за­метить даже малейших зачатков культурного развития».

Для истории развития мышления исключительный интерес представляет то обстоятельство, что мышление шимпанзе совер­шенно независимо от речи. Мы видим в нем чистую биологиче­скую форму неречевого мышления, убеждающую нас в том, что генетические корни мышления и речи различны в животном мире. Мы могли бы все эти моменты, разграничивающие поведение обезьяны и человека, суммировать и выразить в одном общем признаке, сказавши так: хотя обезьяна проявляет умение изобре­тать и употреблять орудия, являющиеся предпосылкой всего куль­турного развития человечества, тем не менее трудовая деятельность, основанная именно на этом умении, еще не развита у обезьян даже в самой минимальной степени. Употребление ору­дий при отсутствии труда — вот что сближает и разделяет од­новременно поведение обезьяны и человека.

Это положение находит неопровержимое подтверждение в той биологической роли, которую играет употребление орудий у обезь­яны. В общем этот вид поведения не является основой приспособ­ления обезьяны. Мы не можем сказать, что обезьяна приспосабливается к среде при помощи орудий.

Орудия, играющие такую большую роль в игре, оказывают только вспомогательное, следовательно, побочное действие в про­цессе приспособления обезьяны. Наоборот, в основном и главном это приспособление основывается не на употреблении орудий.

Как известно, Дарвин возражал против того мнения, что толь­ко человек употребляет орудия. Он показывает, что в зачаточном виде употребление орудий свойственно и другим животным, в ча­стности обезьянам. «Он, — говорит по этому поводу Плеханов, — разумеется, совершенно прав со своей точки зрения, т. е. в том смысле, что в пресловутой «природе человека» нет ни одной чер­ты, которая не встречалась бы у того или другого вида живот­ных, и что поэтому нет решительно никакого основания считать человека каким-то особенным существом, выделять его в особое «царство».

Но не надо забывать, что количественные различия переходят в качественные. То, что существует как зачаток у одного животного вида, может стать отличительным признаком другого вида животных. Это в особенности приходится сказать об употреб­лении орудий. Слон ломает ветви и обмахивается ими от мух. Это интересно и поучительно. Но в истории развития вида «слон» употребление веток в борьбе с мухами, наверное, не играло ни­какой существенной роли. Слоны не потому стали слонами, что их более или менее слоноподобные предки обмахивались ветками.

Не то с человеком. Все существование австралийского дикаря зависит от его бумеранга, как все существование современной Англии зависит от ее машин. Отнимите от австралийца его буме­ранг, сделайте его земледельцем — и он по необходимости изменит весь свой образ жизни, все свои привычки, весь свой об­раз мыслей, всю свою природу».

Нечто подобное видим мы и в отношении обезьяны. Правда, употребление орудий у обезьян является неизмеримо более разви­тым, чем у слонов. В палке обезьяны мы уже видим прообраз не только орудия вообще, но и целого ряда дифференцированных орудий: лопаты, копья и т. д. Но все же даже у обезьян, на этой высшей точке развития употребления орудий в животном мире, орудия эти не играют еще решительной роли в борьбе за суще­ствование. Еще не произошел в истории развития обезьяны тот скачок, который заключается в процессе превращения обезьяны в человека и который с интересующей нас сейчас стороны заключается в том, что орудия труда становятся основой приспособления к природе. В процессе развития обезьяны этот скачок подготов­лен, но не совершен. Для того чтобы он совершился, должна бы­ла сложиться особая, новая форма приспособления к природе, чуждая еще обезьяне, именно труд.

Труд является, как показал Энгельс, основным фактором в процессе превращения обезьяны в человека. «Он первое основное условие человеческого существования, и это в такой мере, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого че­ловека».

Энгельс намечает следующий путь, по которому шел процесс очеловечивания обезьяны. Первым решительным шагом для пере­хода от обезьяны к человеку он считает развившееся благодаря лесному образу жизни разделение функций рук и ног, освобожде­ние рук от передвижения по земле и начало усвоения прямой походки. Именно эта дифференциация обязанностей рук и ног привела к тому, что руки стали выполнять совершенно новые функции.

Руками обезьяна схватывает дубину и камни, руками строит гнезда или навесы. «Но именно тут-то и обнаруживается, как ве­лико расстояние между неразвитой рукой даже наиболее подобных человеку обезьян и усовершенствованной трудом сотен тысячеле­тий человеческой рукой. Число и общее расположение костей и мускулов одинаковы у обоих, и тем не менее даже рука первобытнейшего дикаря способна выполнять сотни работ, недоступных никакой обезьяне».

Освобождение руки является, таким образом, с одной стороны, предпосылкой, а с другой стороны, следствием процесса труда. «Рука, — говорит Энгельс, — является не только органом тру­да — она также его продукт».

Параллельно с развитием руки и превращением ее в орган труда шло развитие и всего необычайно сложного организма чело­веческого предка. «Начинавшееся вместе с развитием руки и тру­да господство над природой расширяло с каждым новым шагом кругозор человека», — говорит Энгельс. Труд служил более тес­ному сплочению общества. Совместная деятельность, взаимная поддержка сделались основными фактами деятельности.

«Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу». Речь развилась из процессов труда.

У той расы обезьян, от которой произошел человек, труд в собственном смысле слова не играл еще никакой роли.

«Процесс труда начинается только при изготовлении орудий». Самые примитивные орудия — это орудия охоты и рыболовства.

Но, как известно, подобные формы приспособления у обезьян не играют еще никакой роли. «Благодаря совместной работе ру­ки, органов речи и мозга не только у каждого индивидуума, но и в обществе люди приобрели способность выполнять все бо­лее сложные операции, ставить себе все более высокие цели и достигать их».

Существенное отличие между поведением животных и поведе­нием человека Энгельс видит не в том, что у животных отсут­ствует способность к планомерным действиям. «Напротив, — говорит он, — планомерный образ действия существует в зароды­ше везде, где есть протоплазма, где живой белок существует и реагирует, т. е. совершает хотя бы самые простые движения, как следствие определенных раздражений извне.

Но все планомерные действия всех животных не сумели нало­жить на природу печать их воли. Это смог сделать только чело­век. Коротко говоря, животное пользуется только внешней природой и производит в ней изменения просто в силу своего присутствия; человек же своими изменениями заставляет ее слу­жить своим целям, господствует над ней, и это последнее — важное отличие человека от остальных животных, и этим отличи­ем человек опять-таки обязан труду».

Нечто подобное происходит и в сфере психологического разви­тия человека. И здесь можно сказать, что животное только поль­зуется своей собственной природой, человек же заставляет ее служить своим целям и господствует над ней, и этим он также обязан труду. Процесс труда требует известной степени господства человека над своим собственным поведением. Это господство над собой, в сущности, основывается на том же принципе, что и на­ше господство над природой.

«Так на каждом шагу мы волей-неволей замечаем, что мы ни в коем случае не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, как кто-либо, находящийся вне природы, что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом при­надлежим ей и внутри нее находимся, что все наше господство над ней состоит в том, что мы в отличие от всех других существ умеем постигать и правильно применять ее законы».

Именно на этом понимании законов природы основывается активное вмешательство в ее естественный ход. «И чем в большей мере это станет фактом, — продолжает Энгельс, — тем в большей мере люди будут не только чувствовать, но и сознавать свое единство с природой и тем невозможнее станет то бессмысленное и противоестественное представление о проти­воположности между духом и материей, человеком и природой, душой и телом — представление, возникшее в Европе в пери-

од упадка классической древности и нашедшее свое высшее развитие в христианстве».

Таким образом, в сфере приспособления к природе обезьяну отделяет от человека отсутствие труда и связанного с ним господ­ства над природой. Процесс приспособления ее характеризуется еще в общем как использование внешней природы и пассивное приспособление к ней. В области психологической для нее также характерно отсутствие овладения собственным поведением, неуме­ние господствовать над ним при помощи искусственных знаков, в чем и заключается сущность культурного развития поведения че­ловека.

«Употребление и создание средств труда, — говорит Маркс, — хотя и свойственные в зародышевой форме некоторым видам жи­вотных, составляют специфически характерную черту человеческо­го процесса труда, и потому Франклин определяет человека как животное, делающее орудия».

«В орудиях труда, — говорит Плеханов, — человек как бы приобретает новые органы, изменяющие его анатомическое строе­ние. С того времени, как он возвысился до их употребления, он придает совершенно новый вид истории своего развития: прежде она, как у всех остальных животных, сводилась к видоизменени­ям его естественных органов; теперь она становится прежде всего историей усовершенствования его искусственных органов, роста его производительных сил».

Сущность процесса труда Маркс видит в том, что «предмет, данный самой природой, становится органом его деятельности (че­ловека), который он присоединяет к органам своего тела, удли­няя, вопреки Библии, естественные размеры последнего».

Поэтому развитие человека с момента перехода его к труду, как к основной форме приспособления, заключается уже в исто­рии усовершенствования его искусственных органов и движется «вопреки Библии», т. е. не по линии совершенствования естествен­ных органов, а по линии усовершенствования искусственных ору­дий.

Подобно этому в области психологического развития человека с момента изобретения и употребления знаков, позволяющих чело­веку овладевать собственными процессами поведения, история раз­вития поведения в значительной мере превращается в историю развития искусственных вспомогательных «средств поведения», в историю овладения человеком собственным поведением.

Если интеллект является необходимой предпосылкой для разви­тия труда, то воля, т. е. овладение собственным поведением, явля­ется непосредственным его продуктом и результатом.

В этом смысле Энгельс разъясняет понятие свободной воли и

говорит, что «свобода заключается в господстве над самим собой и над внешней природой, основанном на понимании естественной необходимости, и поэтому она необходимо является продуктом ис­торического развития. Первые выделившиеся из животного царства люди были так же не свободны, как и сами животные; но каж­дый прогресс культуры был шагом вперед к свободе».

Мы видим, таким образом, что в сфере психологического раз­вития человека происходит такой же перелом с момента введения в употребление орудий, как и в сфере развития его биологическо­го приспособления. Бэкон выразил это в положении, приведенном в виде эпиграфа к настоящей книге и гласящем: «Голая рука и интеллект, предоставленный сам себе, не многого стоят: все совер­шается при помощи орудий и вспомогательных средств».

Это, конечно, не означает того, что развитие руки, этого ос­новного органа, и интеллекта, предоставленного самому себе, пре­кращается с момента начала исторического развития человека. Напротив, рука и мозг, как естественные органы, никогда не раз­вивались так быстро, как в период исторического развития.

Но развитие поведения человека является уже развитием, обусловленным в основном не законами биологической эволюции, а законами исторического развития общества. Совершенствование «средств труда» и «средств поведения» в виде языка и других си­стем знаков, являющихся подсобными орудиями в процессе овла­дения поведением, выдвигается на первое место, сменяя развитие «голой руки и предоставленного самому себе интеллекта».

Оценивая в целом тот этап в развитии поведения, который проходит обезьяна, следует сказать, что у обезьяны мы находим зародыш трудовой деятельности, необходимую предпосылку для ее начала в виде развития руки и интеллекта, которые вместе при­водят к употреблению орудий, но мы не можем еще констатиро­вать у нее предпосылки к овладению собой, употребления хотя бы примитивнейших знаков. Это последнее появляется только в исторический период развития человеческого поведения и состав­ляет главное содержание всей истории его культурного развития. В этом смысле «труд создал самого человека».