Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Самодержавие: метаморфозы и чужие лики
|
|
Самодержавие возникло и оформилось в ходе и посредством революционного социального процесса, стартовавшего опричниной в 1565 г. и завершившегося принятием Соборного Уложения в 1649 г. Почти посередине между двумя этими датами «лежит» Смута 1584/98–1613/19 гг. – фаза, в которой генезис самодержавия принял крайне острую форму гражданской, а точнее социальной войны всех против всех. Попытка верхов (боярство) и низов (казачество, крестьянство, боевые холопы) свернуть развитие системы с самодержавно-крепостнического пути, «указанного» Иваном IV и Борисом Годуновым, провалилась, и к концу 1640-х годов общество вырулило к законодательному оформлению «проекта Ивана Грозного»: самодержавие из опричного эмбриона оформилось в военно-служилую систему. В этой системе закрепощенным (т.е. прикрепленным к военно-служилому человеку, несущему службу, а следовательно и к определенному месту) оказалось не только крестьянство. Как заметил С.Князьков, уложение Алексея Михайловича закрепостило на обязательную службу государству все слои московского населения, причем наиболее полно и последовательно это было проведено по отношению к жителям не деревень, а городов и слобод: согласно указу 1658 г. житель посада, самовольно покинувший его, подлежал смертной казни.
По сути закрепощены тяглом центральной власти были и господствующие группы: они должны были нести военную службу, и именно это оправдывало крепостную службу им крестьян (не случайно, что после того, как 18 февраля 1762 г. Пётр III разрешил дворянству на европейский манер не служить, крестьяне посчитали, что их должны освободить на следующий день. Так и произошло, заметил с горькой иронией В.Ключевский, но только через 99 лет – 19 февраля 1861 г.). У военно-служилых людей, помимо военного тягла, было еще одно: сбор налогов в государеву казну со своих крестьян. Дело в том, что в отличие от некоторых стран Восточной Европы, в России ставшие частновладельческими, т.е. закрепощенные, крестьяне остались тяглецами по отношению к центральной власти, должны были платить налог, а их помещики должны были это обеспечить.
Таким образом, закрепощение крестьян, увенчавшее в 1649 г. длительный процесс, начатый Андреем Щелкаловым и Борисом Годуновым в 1590-е годы, было элементом более крупного целого – системы самодержавно-дворянского контроля над крестьянством и посадским людом в рамках самодержавного контроля над всем обществом, включая дворянство. А главным контролером выступала надзаконная – русская – самодержавная власть. В XVII в. у нее еще были пусть слабые, но ограничители: церковь, тот факт, что крепостное состояние еще не пустило глубокие корни – люди помнили «волю времен Грозного царя», к тому же была социальная группа ниже крепостных – холопы, наконец, один и тот же по принципам социокультурной конструкции быт, бытовой уклад жизни. Иными словами, московское самодержавие было слишком патриархальным, а потому патримониальным, незавершенным, не стопроцентным, самодержавием; московская форма не вполне годилась для самодержавия, поскольку в ней сохранялась связь власти и господствующих групп, с одной стороны, и населения, – с другой: одна религия, одна культура, одна традиция, один быт. Все эти русские формы сковывали, связывали и сверхсубъектность, и надзаконность. Эти качества русской власти требовали для ее самореализации, как это ни парадоксально, нерусских форм. Впрочем, почему парадоксально? Ведь и родилась эта власть из ордынско-московско-византийского замеса, т.е. как евразийская, а потому вполне могла (и, более того, должна была) использовать для своего развития евразийские формы. Местные в силу ее над законности и сверх субъектности не годились. У русской (евразийской) власти должен был быть нерусский (евразийский) облик (по крайней мере так должно было быть до сих пор).
Логика развития самодержавия, его природа требовали разрыва связи с московскими формами, что и было осуществлено Петром: церковь поставлена под контроль власти; служба государства перестала быть Божьим делом; над дворянством был установлен жесточайший военно-служебный контроль; центральная власть (самодержавие) превратилась в автономную от населения (общества) и существующую для себя систему (идеал автосубъектности); между дворянством и народом произошел социо-культурный раскол – логическое завершение религиозного раскола между властью и частью народа; крестьяне низведены до положения холопов (слиты с ними); в стране введен по сути оккупационный режим (размещение армейских полков по стране; армия следила за сбором подушной подати, выполняла полицейские функции) – второе издание «батыевщины», теперь на -голландско-шведско-прусский лад, но с сопоставимыми результатами для потерь народонаселения и экономики. Самодержавие переехало в Петербург в прямом и переносном смысле. Не будучи революцией в марксистском, системном понимании этого феномена (смена социцально-экономического строя), мероприятия Петра I были, безусловно, революцией, в субъектном плане: они обеспечили субъект русской власти той единственной формой, в которой он мог реализовать свою субъектность, и форма эта была не русской (так уже бывало – Орда, и так будет – коммунизм).
Петровское самодержавие – идеально-типическое, модельное, абсолютное, и ясно, что чистая, «стопроцентная» модель автосубъектности-моносубъектности долго существовать не может. Она постепенно уступает части субъектности, превращаясь в сверхсубъекта, в гулливера сверхсубъектности среди лилипутов и микропутов субъектности. Сразу же после Петра начинается эрозия его модели. Конкретно, физически этот метафизический процесс проявляется в том, что самодержавная власть мелкими порциями дает послабления господствующим группам, позволяет им вообще не служить (1762), т.е. признает их субъектность вне службы, вне системообразующего общественного отношения; затем дает им внеслужебную социальную организацию (1785), затем начинает законодательно ограничивать самое себя – в 1797 г. (и – пунктиром – в 1830-е).
История автосубъектной власти не может быть ничем иным как ее постепенной коллективизацией, разложением, отходом от идеала: единственная форма развития социального абсолюта – это утрата его качества, деабсолютизация. Однако поскольку любой абсолют не есть нормальное состояние, разложение абсолюта становится нормализацией общественной жизни. С точки зрения нормальной жизни лучшие периоды в истории социумов русской власти суть периоды между абсолютом власти и абсолютом безвластия (хаоса, распада, смерти) – периоды «оттепелезастоя» («оттепель» нормализует жизнь, а «застой» оформляет это организационно и материально). То же произошло с советским коммунизмом, который в ускоренном темпе – за 70 лет – «проиграл» схему «развитие как разложение». Но это отдельная тема, выходящая за рамки данной работы, и потому мы возвращаемся к самому феномену самодержавия – заквашенного в Орде и испеченного в русской печке («русский и монгол – братья навек»?), к феномену надзаконной автосубъектной власти.
15. Самодержавие – «сколь много в этом слове для сердца русского…»
Одни приравнивают самодержавие к западному абсолютизму, другие – к восточному деспотизму. Обе эти интерпретации представляются ошибочными. На самом деле, самодержавие – исключительно русский феномен. Хотя «западный абсолютизм» (как и русское самодержавие) – власть субъектная, а «восточный деспотизм» – системная, не предполагающая субъекта, растворяющая его в себе, по линии ограниченности законом, подзаконности, высокоинституциализированного характера; у них больше общего друг с другом, чем с самодержавием.
На Востоке, будь то Япония, Китай или Индия, власть тэнно/сёгуна, хуанди или султана была ограничена – традицией, ритуалом, обычаями, наконец, законом. Если говорить о Западе, то там власть абсолютных монархов ограничивалась правом, на котором строился весь оксидентальный порядок: король, даже если речь идет о Франции XVII–XVIII вв., считающейся модельной абсолютной монархией, мог менять законы (хотя и это было вовсе не так просто), но он должен был им подчиняться. Последние два года своей жизни Людовик XIV (тот самый, которому приписывают фразу “l’É tat c’est moi” – «государство – это я») провел в слезах. Дело в том, что регентом при наследнике должен был стать ненавидимый Людовиком Филипп Орлеанский. И Людовик ничего не мог с этим поделать – все было по закону. Можно ли представить в такой ситуации русского самодержца от Ивана IV, готового передать престол хоть принцу датскому (моя воля), до Екатерины II, собиравшейся возвести на престол внука вместо сына? Конечно нет. В “натуральном” самодержавии по самой его природе такая ситуация невозможна. Ведь самодержавие предполагает, что государева воля – единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики, что, кстати, и было зафиксировано Петром I в 1722 г. Самодержавный царь – это вам не король, император и не падишах какой-нибудь. Это царь-самодержец. Аналогов не имеет. По сути это замороженная революционная власть. Не случайно самодержавие возникло революционным путём (опричнина), посредством и в результате сверхсубъектного, волюнтаристского акта. Волюнтаризм – имманентная черта русской власти.
Первое самоограничение самодержавной власти произошло 5 апреля 1797 г., когда Павел указом о престолонаследии установил порядок передачи престола; по сути и логике самодержавия такого порядка быть не должно – все определяется волей монарха. Следующий крупный шаг в самоограничении – октябрьский (1905) манифест Николая II. Третьим – летальным для самодержавия – «ограничением» стала февральская революция 1917 г. Так сказать, мат в три хода. За ней, однако, последовала октябрьская революция и установление коммунистического режима, сутью которого была надзаконная и автосубъектная власть, но уже не в виде монарха, а в виде партии, точнее – ее ЦК, а еще точнее – генсека. Налицо торжество ЦЕВМ, правда опять в модифицированном, мутировавшем виде. Выходит, самодержавная власть логически шла к советскому коммунизму, который был ее историческим отрицанием? И это при том, что, казалось, Россия в XVIII–XIX вв. все более европеизируется и уходит, удаляется от ЦЕВМ, от ордынского наследия. Вот именно, что казалось. И то на первый взгляд.
Один из парадоксов русской истории 1649–1917 гг. заключался в следующем: в то время как на поверхности, внешне власть, общество и страна выглядели все более и более по западному, в содержании развития, в его сути модифицированный в виде русской власти принцип ЦЕМВ, разумеется, в субъектно-модифицированном виде, уже воплощенный в особом виде субъектности становился все более выраженным (хотя и под тенденциозным углом зрения, в своё время это уловил де Кюстин), требуя для себя в перспективе новую, несамодержавную форму.
Этот парадокс (тенденция, противоречие) наиболее полно проявился в изменении соотношения власти и собственности, в уменьшении собственнического потенциала господствующих групп, в логике десобственнизации власти в самодержавной России. Процесс этот на самом деле неудивителен. Если служба – главный фактор, определяющий бытие и быт господствующих групп, то неизбежен постоянный рост численности служилого люда, что и имеет место быть на Руси со времен Ивана Калиты до времен Владимира Путина (любая попытка ограничить или повернуть вспять этот рост до сих пор приводила к диаметрально противоположным, контрпродуктивным результатам).
Поскольку ресурсы в России всегда были ограничены, а следовательно, возможности значительного увеличения отчуждаемого «прибавочного продукта» были невелики, то ценой количественного роста господствующих групп было сохранение в руках их представителей все меньше и меньше собственности. Любое резкое увеличение собственности в руках некоего меньшинства в рамках господствующих групп, его обогащение, вело (как это и произошло в 1861–1917 гг. и как во многом происходит сейчас в РФ) к резкому уменьшению собственности в руках подавляющего большинства представителей господствующих групп, не говоря уже о населении в целом, их обеднению и, как следствие, становилось стимулом для разгула мздоимства для одной, большей части (семью кормить надо) и для перехода в оппозицию существующему строю, а то и в революционный лагерь, в лагерь «потрясователей», как сказал бы Н.Лесков, меньшей – более идеалистической, социально озлобленной или просто неудачливой части.
Посмотрим конкретно. В истории дореволюционной России было три исторических структуры власти: Московское самодержавие (1560–1690-е), Петербургское самодержавие (1700–1850-е) и так называемая пореформенная Россия (1860-е – 1905/1917). Хотя пореформенная Россия представляет собой процесс и результат разложения Петербургского самодержавия и с этой точки зрения ее не дó лжно ставить в один ряд с «двумя самодержавиями», она, в то же время, обладает неким собственным содержательным потенциалом, связанным с развитием капитализма.
Точнее будет сказать так: постепенное усиление с XVIII в. включенности России в мировую капиталистическую систему привело к внешне бурному и внутренне уродливому развитию капитализма в России во второй половине XIX – начале XX в. Этот процесс часто называют “капиталистической модернизацией”, которая вела к определенным социальным, политическим и культурным сдвигам (например, уже в 1870-е годы, как заметил М. Покровский, «Петербург Чернышевского»превратился в «Петербург кафешантанов и танцклассов», оффенбаховщины).
Обусловленная включением в мировую капсистему краткая фаза “капиталистического подъема” России совпала с пореформенным разложением самодержавия, и это создало некую остро противоречивую структуру, которая несводима ни к разложению самодержавия, ни к подъему капитализма (даже с оговоркой: русского образца). Именно эта больная сложность, которая в сфере культуры получила наиболее адекватное выражение в Серебряном Веке, соединившим в себе (воспользуемся тыняновскими метафорами из «Вазир-Мухтара») винное, уксусное и гнилостное брожение, тонкие запахи с вонью разложения, и позволяет говорить о пореформенной России как особой структуре власти в русской истории.
Каждой структуре власти соответствовала своя господствующая группа – функциональный орган создавшей ее русской власти. Соответственно это были бояре, дворяне и чиновники. Если сравнивать эти привластные группы по их численности, то каждая последующая группа превосходит предыдущую: дворяне – бояр, чиновники – дворян. Иными словами, власть в виде своих функциональных органов росла, охватывала все большую и большую часть населения, как бы прорастала в него.
Если сравнивать господствующие группы по линии собственности, то здесь картина иная: каждая последующая группа (речь идет о среднем представителе) обладала меньшей собственностью: у дворян ее было меньше, чем у бояр; у чиновников, которые по сути были салариатом, ее было меньше, чем у дворян. Разумеется, в жизни встречались немало конкретных случаев-отклонений от указанной регулярности, однако на уровне массовых процессов и крупных структур картина была именно такова. И на этой картине даже дворянство, которое ближе других господствующих групп в истории России подошло к состоянию классовости, выглядит с точки зрения собственности далеко не блестяще.
Чтобы вести социально приемлемый дворянский образ жизни, в период между 1779 и 1861 г., нужно было иметь не менее 100 душ или денежный эквивалент. Только 20% дворян имели 100 и более душ, остальные 80% - это, следовательно, “дубровские” и еще беднее. К тому же из верхних 20% по-дворянски значительная часть жила в долг, закладывая и перезакладывая крепостных, была, так сказать, виртуальным дворянством. Неудивительно, что к 1861 г. 66% помещичьих крестьян были заложены их владельцами государству. Это и позволило Александру II сделать то, о чем мечтал его отец – освободить крепостных.
Если учесть долгосрочную тенденцию к истончению слоя собственности, принадлежащего привластным группам, то под этим углом зрения Октябрьская революция и возникновение большевистского режима представляют собой, как верно заметил В.В. Крылов, финальный и революционный акт очищения власти («государства») от оставшихся привесков собственности. В связи с этим ясно, что исторический коммунизм и советская эпоха русской истории ни в коем случае не являются ни случайностью, ни отклонением.
Будучи историческим разрывом, они представляют собой совершенно закономерную с точки зрения логики русской истории фазу развития, развертывания типа власти и субъекта, выкованных взаимодействием Орды и Руси. Интересно, что новая, коммунистическая форма данных типа власти и субъекта была обретена посредством механизма «логическая преемственность через исторический разрыв», что лишний раз свидетельствует о социогенетически революционном характере этой власти. Но главное не в этом. Главное в том, что сделано это было посредством антикапиталистической революции. Новая трансформация-мутация ЦЕМВ произошла посредством антикапиталистической революции и системного антикапитализма.