С Гитлером в Польше

Однажды, в драматические дни августа 1939 года, когда мы с Гитлером остались наедине после визита английского посла Хендерсона, я отважился высказать опасение, что Британия вступит в войну.

— Не верьте этому! — резко возразил Гитлер. — Англия блефует! — И потом добавил с той озорной улыбкой, которая так редко появлялась на его лице: — И я тоже!

Фактическое объявление войны со стороны Великобритании вызвало внезапный отток масс от партии — мне ярко помнится разительный контраст между неистовым энтузиазмом 1914 года и глубокой подавленностью 1939-го — и нечто вроде оцепенения в нашем ближайшем кругу.

В то время я находился в рейхсканцелярии и зашел ненадолго к Гитлеру, после того как от него вышел Риббентроп. Гитлер сидел в кресле развалясь, глубоко задумавшись, на его лице застыло выражение неверия, недоумения и огорчения.

Рукой он сделал жест почти безнадежной покорности.

— И за это, друг мой, — проговорил он, — надо сказать спасибо этим болванам, этим так называемым экспертам из министерства иностранных дел.

Я, конечно, знал, о чем он говорит. Я неоднократно лично слышал, как Риббентроп с апломбом и самоуверенностью, несоразмерными его опыту и недостатку здравого смысла, заверял Гитлера, что Британия вырождается, что Британия ни за что не станет сражаться, что Британия никогда не вступит в войну ради чужих интересов и т. д. Нет никаких сомнений, что в политической игре, окончившейся этой катастрофической развязкой, повинны именно и прежде всего подсказки Риббентропа, которые способствовали неверным выводам и ошибочным ходам Гитлера, которые в конечном итоге привели его к гибели, а его страну к краху.

Едва я успел уйти от него, как получил срочный телефонный звонок от жены. Никогда, ни раньше, ни потом, я не видел, чтобы она была в таком отчаянии. Обычно живо на все отзывавшаяся, но умевшая держать себя в руках, она едва могла говорить от обуревавших ее чувств, после только что прослушанной торжественной речи Даладье.

— Генрих! — кричала она с рыданием в голосе. — О, Генрих, сейчас же, сию же минуту иди к Гитлеру, умоляю тебя, используй все свое влияние, чтобы он прекратил этот ужас, пока не будет слишком поздно!

Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Неужели она думает, что я, закадычный друг и придворный шут, как меня иногда и не без оснований звали, способен остановить огромные колеса судьбы, которые запустил Гитлер? «В кои-то веки я оказался прав, а он ошибся, — мрачно подумал я, — только это как-то не утешает!»

1 сентября 1939 года начался блицкриг против Польши. Когда начали приходить донесения об удивительно быстром и успешном продвижении наших войск, мы с Гитлером и его ставкой отправились на фронт в спецпоезде, который впоследствии стал его штаб-квартирой на всю трехнедельную кампанию. Оттуда он мог следовать за наступающей немецкой армией, и каждый день мы приближались к какому-то участку линии фронта на самолете или небольшой моторизованной колонной под огневым прикрытием.

Эти переезды отнюдь не были безопасны, поскольку в лесах по обе стороны от дорог укрывались крупные соединения разбитой польской кавалерии. Если б только они знали, кто едет посреди маленькой колонны, если б они только поняли слабость охранных пикетов — один стрелок на сто метров, — им было бы проще простого разделаться и с самим Гитлером, и со всем его окружением. Было несколько случаев, когда нам едва удалось избежать беды, но нам по-прежнему везло, и мы продолжали путь невредимыми. Что касается меня, то, рискуя показаться несколько непочтительным, должен признаться, мне надоело слышать в сотый раз, как милостиво к нам Провидение!

Впервые в жизни я увидел поле боя. На борах Тухольских по обе стороны дороги, насколько видел глаз, лежала мешанина покореженных и брошенных винтовок, пулеметов, аптечек, всевозможного снаряжения и чудовищно изувеченных тел солдат и лошадей, быстро разлагавшихся под горячим сентябрьским солнцем. Ужасное зловоние стояло над местностью, и я никогда не забуду этого кошмарного и жуткого зрелища, которое лишило в моих глазах превосходно задуманный и осуществленный план Гудериана всего его блеска.

Еженощно мы возвращались в штаб, сплошь перепачканные желтой пылью польских дорог, так что нас не узнала бы родная мама. Однако, к счастью, в спецпоезде были душевые и приличная парикмахерская, и к полуночи мы снова превращались в цивилизованных людей и собирались за чашкой чая на обычное ночное совещание.

Во время кампании я не сделал и доли тех хороших фотографий, каких можно было бы ожидать от опытного фоторепортера. Тем не менее мне все же удалось сделать достаточно снимков, чтобы они составили альбом «С Гитлером в Польше», и тем самым внести ценный вклад в иллюстрирование истории войны.

Между окончанием польской кампании и открытием военных действий на западе Гитлер в основном оставался в Оберзальцберге. Для меня как для фотографа это было очень скучное время. Фотографировать было нечего.

Днем 8 ноября 1939 года мы, как обычно, сидели с Гитлером в мюнхенском кафе «Хек».

— Вы поедете со мной в Берлин после празднования годовщины в «Бюргербройкеллере»? — спросил он.

— Кажется, я не смогу, — ответил я.

— Прошу вас, подумайте — может быть, у вас получится!

Казалось, ему было нужно, чтобы я непременно поехал в Берлин вместе с ним; и в «Бюргербройкеллере», перед тем как взойти на трибуну, чтобы произнести свою речь, он снова спросил меня:

— Ну, Гофман, вы подумали? Едете со мной?

А когда я извинился, сославшись на неотложные дела, он как будто был очень разочарован.

Что-то явно не давало ему покоя. Он закончил речь гораздо раньше обычного и, уходя, не пожал руки своим старым товарищам, как делал каждый год на этом праздновании. Казалось, что-то гнало его вперед, ощущение чего-то срочного и неотложного, и «старая гвардия» разочарованно смотрела ему вслед, когда он резко повернулся и быстро вышел из зала. После его ухода зал вскоре опустел, а через несколько минут я убрал фотоаппарат и тоже вышел. В зале оставалось лишь несколько старых соратников и обслуживающий персонал.

Когда мы ехали через мост Людвига в сторону «Ратскеллера», я услышал звук взрыва.

— Что это? — сказал я шоферу. — Похоже на взрыв!

Шофер пожал плечами.

Когда я приехал в «Ратскеллер», меня немедленно вызвали к телефону. Звонила Гретель Браун, сестра Евы Браун.

— «Бюргербройкеллер» взорван! — сказала она взволнованно.

— Чепуха какая-то! Это дурацкие слухи! — гневно возразил я. — Я сам десять минут как оттуда. Не обращайте внимания на всякий вздор.

Я вернулся к своему столу, как вдруг мне вспомнился грохот, который мы слышали по дороге. «Что это было?» — подумал я. И тут меня снова позвали к телефону. На этот раз на проводе оказалась сама Ева.

— Отец только что вернулся домой весь в мелу и пыли. В «Бюргербройкеллере» взорвалась бомба!

Я бросился назад в «Бюргербройкеллер», чтобы увидеть, насколько он пострадал. Большая часть крыши обрушилась, врачи занимались ранеными, и, к несчастью, многим уже не нужна была никакая медицинская помощь. Бомбу с дистанционным взрывателем заложили в колонну за ораторской трибуной.

Если бы Гитлер благодаря какой-то необъяснимой интуиции не сократил свою речь, он, несомненно, оказался бы жертвой заговора — и большинство собравшихся вместе с ним.

Ходили всевозможные слухи и догадки. Одни говорили, что здесь замешаны британцы, другие утверждали, что это подстроенная провокация, чтобы вызвать народное возмущение и подстегнуть военный энтузиазм. Арестовали часовщика по фамилии Эльзер. Он сознался, что заложил бомбу, но отказался назвать соучастников или заказчиков, нанявших его для этого дела. Через пару дней мы говорили с Гитлером о происшедшем.

— У меня было очень необычное чувство, — сказал он, — я сам не знаю, как или почему, но я почувствовал непреодолимую потребность уйти оттуда как можно скорее.

Политический горизонт был ясен и пуст; состоялось несколько массовых митингов, сборов в фонд зимней помощи и т. д. Фотографировать там я предоставил своим ассистентам. Сам же с большим облегчением наконец-то вернулся в Берлин.

В отеле «Кайзерхоф», где я всегда останавливался, будучи в Берлине, у меня в номере зазвонил телефон. В телефонной трубке я услышал одного из адъютантов фюрера:

— Будьте любезны немедленно явиться в рейхсканцелярию!

Наконец-то что-то происходит, подумал я.

Когда я пришел по вызову, меня принял адъютант.

— Все сведения о предстоящей вам поездке вы должны хранить в строжайшей тайне. Никто не должен видеть ваш фотоаппарат, вам следует взять с собой только абсолютный минимум багажа, чтобы вашего отъезда никто не заметил!

Велев мне вернуться в гостиницу и все приготовить, он добавил, что, уходя из отеля в рейхсканцелярию, я не должен пользоваться лифтом, но выйти через запасной ход.

Прежде чем мы сели в ожидавшие нас машины, мне удалось обменяться с Гитлером несколькими словами.

— Куда мы, Гитлер, в Норвегию? — спросил я.

— Да, — ответил он, — кто вам сказал?

— Никто, просто догадался, — поспешно сказал я.

Гитлер оценивающе глядел на меня с минуту.

— Ладно, только никому ни слова, Гофман!

Эскорт отправился в направлении аэропорта Стаакен, но, ко всеобщему удивлению, там не остановился, а поехал дальше. Остановился только последний автомобиль, чтобы загородить дорогу для всех следующих машин. Мы продолжали путь, как будто собирались проделать все путешествие на колесах. Но вдруг мы остановились у закрытого железнодорожного переезда со шлагбаумом, где стоял спецпоезд фюрера. Нам велели как можно быстрее садиться в поезд, и через несколько минут он двинулся на север. Вся честная компания собралась в вагоне-ресторане и начала обмениваться гипотезами. Мы направлялись в сторону Гамбурга, и все сошлись на том, что мы едем в Норвегию. Гитлер только улыбался и поощрял нас в наших догадках. Он обернулся ко мне.

— Ну, Гофман, вы взяли с собой надувной круг для плавания? — спросил он.

— Нет, герр Гитлер, не взял, — ответил я. — Во-первых, я умею плавать, а во-вторых, я вполне уверен, что он не понадобится, потому что вы плавать не умеете, а свой круг не взяли!

В Седле поезд остановился. Руководитель пресс-группы Дитрих принес последние телефонограммы из Берлина, и ночью поезд продолжил путь. Гитлер просмотрел телефонограммы и затем удалился к себе, пожалуй раньше обычного.

Примерно в полночь, к своему изумлению, я увидел, что мы снова проезжаем Селле. На рассвете, необычно рано для него, Гитлер вышел к завтраку, и тогда стало ясно, что весь ночной переезд был камуфляжем, чтобы скрыть истинный пункт назначения. Пока всходило солнце, Гитлер достал из кармана часы и положил их перед собой. Вскоре он снова взял их в руку, начал отсчитывать секунды и потом торжественно сказал:

— Господа, ровно пять сорок пять — в этот самый миг раздаются первые выстрелы!

Это было 10 мая 1940 года. Началось наступление на запад! Еще один из сюрпризов Гитлера!

Дату наступления, как мне сказали, откладывали несколько раз. Гитлер решил, что она будет зависеть от погоды, и метеопрогноз заставил его выбрать 10 мая. Метеоролога, давшего точный прогноз, позднее наградили прекрасным золотым хронометром с приличествующей случаю надписью.

При ярком солнечном свете мы доехали до Ойскирхена, что под Кельном, где пересели в ожидавшие нас автомобили. Через час мы прибыли в «Фельзеннест»{7}, первую из ставок фюрера неподалеку от Мюнстера на Эйфеле.

В июне 1940 года в своей ставке «Вольфсшлюхт» в Брюи-де-Пеш под Брюсселем Гитлер получил известие о капитуляции французов. На мгновение он отбросил достоинство Верховного главнокомандующего вооруженными силами и радостно стал хлопать себя по бедру; и именно тогда Кейтель, охваченный чувствами, сказал пророческую фразу: «Мой фюрер, вы величайший полководец всех времен!»

Неподалеку от штаб-квартиры стоял прелестный домик, из которого по соображениям безопасности выселили жильцов. Размещенные в нем солдаты показали мне маленькое обращение, которое нашли приколотым к двери: «Владелец этого дома — местный учитель немецкого языка. Он просит всех, кто может оказаться в нем, уважать его собственность. Бог да наградит вас!»

— Вы бы посмотрели, герр Гитлер, с какой любовью его соотечественники присматривают за садиком и как заботливо они относятся ко всему, что есть в доме, — сказал я, рассказывая Гитлеру об этом случае.

Он явно был очень доволен.

— Я не хочу, чтобы мои солдаты вели себя во Франции так, как вели себя французы на Рейне после Первой мировой! — Его лицо приобрело суровое выражение, когда он продолжил: — Я приказал всех мародеров расстреливать на месте, хочу добиться с Францией истинного взаимопонимания. Я предложу им очень легкие условия перемирия и заключу с французами самый великодушный мир, хотя это они объявили мне войну.

Потом мы поехали в Компьен. Я не мог удержаться от того, чтобы не сообщить Гитлеру о своих впечатлениях.

— Это место стало для французов чем-то вроде паломнического центра, — сказал я. — Обычно паломники покупают иконы и молитвы. Но здесь все покупают открытки и цветные картинки с подписанием перемирия 1918 года!

— Я не виню французов за это, — сказал Гитлер и сделал приглашающий жест. — Но теперь наша очередь, Гофман! Пойдемте дальше!

Так я запечатлел на фотопленке исторические события в том же самом железнодорожном вагоне в Компьенском лесу; как и у моих французских коллег в 1918 году, мои фотографии 1940 года разошлись до краев земли.

Пока мы ехали от «Вольфсшлюхта» до павшего Парижа, Гитлер сказал:

— Я так рад, что Париж спасен. Какая была бы тяжелая потеря для европейской культуры, если бы этот чудесный город пострадал{8}.

Один случай он никак не мог забыть — когда побывал в опере.

— Это моя опера! — вскричал он весело. — С ранней юности я мечтал увидеть этот великолепный образец французского архитектурного гения!

Война, власть, политика — все было забыто, и он ходил по зданию Оперы, как будто собирался навсегда запомнить все его уголки.

Еще он посетил Дом инвалидов, где долго стоял в благоговейном раздумье, будто разговаривая с великим императором.

— Это был величайший и замечательнейший миг моей жизни, — тихо сказал он.

Осенью 1940 года завершилась подготовка к операции «Морской лев» — вторжению в Британию. Откомандированные войска уже сконцентрировались в районах высадки на побережье Ла-Манша, военно-морские и воздушные силы стояли наготове, и Гитлеру оставалось лишь нажать кнопку, чтобы операция началась. Британия тоже находилась в полной боевой готовности, с часу на час ожидая стремительной атаки… Но ничего не произошло.

Отказ от операции породил множество слухов и догадок. Все знали, что, разгромив Францию, Гитлер твердо намеревался сокрушить Великобританию; но в последний момент передумал и решил вместо этого напасть на Россию и, таким образом, повернул ход войны так, что итогами ее историки будут заниматься еще много лет.

Сам я не знал ни о планах, ни о подробностях операции «Морской лев», ибо в этом случае, как и во всех остальных, Гитлер следовал своему неизменному принципу: каждому отдельному человеку заранее нужно сообщать только те подробности, которые необходимы ему для выполнения своей роли в общем замысле. По этой причине события осеннего вечера 1940 года, кажется это было 19 или 20 сентября, не произвели на меня никакого особенного впечатления — в то время.

Я, как обычно, обедал в берлинской рейхсканцелярии и, явившись туда, ощутил какое-то сильное напряжение между приглашенными гостями. Я понял, что в тот день на совещании по положению на фронте участники высказывали диаметрально противоположные взгляды, и вся компания сидела как на иголках, ожидая прихода Гитлера в мучительной неизвестности.

— Если он все-таки отдаст приказ сегодня в десять вечера, — услыхал я слова штабного офицера, — мы принесем глупую и бессмысленную жертву. Нам это будет стоить тысяч жизней, а большая часть флота погибнет.

Пока я раздумывал над этим критическим замечанием, два офицера морского и воздушного штабов отвели меня в сторону.

— Герр Гофман, — сказал один из них, как только мы отошли на достаточное расстояние, чтобы нас не слышали остальные, — очень важно, чтобы в таких погодных условиях Гитлер не приступал к выполнению своего плана, и начальники штабов дали нам указание убедительно попросить вас помочь нам и уговорить Гитлера отказаться от его намерений.

— Каких намерений? — осведомился я.

— Пока я не могу этого сказать. Но если эта колоссальная операция начнется в такое ненастье, она окончится катастрофой для всей страны.

— И что же, господа, вы ждете от меня? Вы не хуже меня знаете, что если Гитлер на что-то решился, ничто и никто, даже Геринг и Ре дер, не могут заставить его передумать, и любая попытка его переубедить только укрепит его решение.

— Пусть так! Именно поэтому мы, военные, не смеем n пытаться с ним спорить. На сегодняшнем совещании штаб сделал все, что мог, но мы добились только отсрочки окончательного решения до десяти вечера сегодняшнего дня.

В голосе офицера звучала настойчивость.

— Ради бога, герр Гофман, придумайте какой-нибудь ваш знаменитый анекдот, постарайтесь увлечь его разговором, пока не пройдет десять часов.

Я, как обычно, сел слева от Гитлера и глубоко задумался. Хотя я по-прежнему не подозревал, о чем идет речь, мне было понятно, что проблема, какова бы она ни была, имеет жизненно важное значение. Затем я поймал себя на другой мысли. А что, если Гитлер прав, а военные советники ошибаются? Известно, что такое уже бывало раньше, и они слишком многого хотели от простого фотографа, прося его вмешаться и повлиять на решение Гитлера. Но военные придерживались столь единодушного мнения, что я решил попробовать выполнить их просьбу.

За столом Гитлер не любил говорить о делах, и, как только мы поднялись, я пустился в болтовню: поговорил о новостях, рассказал несколько последних анекдотов и перешел от сегодняшнего дня к байкам из «старых добрых времен», которые, как я знал, Гитлер очень любил. Я говорил о баварской революции 1918 года и последующих событиях 1919 года. Сначала Гитлер казался рассеянным и невнимательным, но это были увлекательные времена, а так как я сам находился в гуще событий, то история от повторения становилась только интереснее. Постепенно я завладел его вниманием, наконец он полностью погрузился в разговор и стал засыпать меня вопросами. Эти вопросы оказались неожиданной удачей и дали мне возможность и дальше молоть языком, в противном случае я просто не знал бы, что делать, поскольку запас историй подходил к концу. У меня уже начинала кружиться голова, как вдруг Гитлер поднялся.

— Господа, — сказал он, — я устал. Сегодня вечернего совещания не будет.

Я посмотрел на часы — почти полночь!

Когда Гитлер уходил, на его лице играла загадочная улыбка. Напряжение тут же спало. Два моих офицера поспешили ко мне.

— Гофман, когда германский народ узнает, что вы сегодня совершили, он будет вечно вам благодарен.

И лишь намного позже, в 1954 году, я узнал от доктора Курца, который в тот раз тоже находился в ставке, что именно тогда решался вопрос о начале вторжения на Британские острова!

Я так никогда и не узнаю, правильно ли поступил. Но я уверен, что Гитлер уже сам пришел к нерадостному выводу о том, что штабные правы и что он должен отменить первоначальный приказ. И он ухватился за представившуюся возможность, которую я дал ему своей болтовней, чтобы сделать это молча и незаметно и не потерять лица.

После завершения французской кампании и подписания перемирия в Компьене Гитлер с коротким визитом приехал на французский фронт и затем удалился в Оберзальцберг. Хотя в то время он был вполне уверен, что окончательная победа у него в руках, слишком многое тревожило его, чтобы он мог позволить себе успокоиться по-настоящему и надолго. Его ум не покидала мысль, что затишье на фронте ни в коей мере не свидетельствует об окончании войны, и он еще более сосредоточенно взялся за разработку планов, которые могли принести окончательную победу и скорый мир.

По тому, как часто упоминалась Россия на наших вечерних совещаниях, было очевидно, что Гитлер уже обдумывает мысль о военной кампании против русских. В то же время, как бы для того, чтобы заранее оправдать себя, он часто жаловался, что Россия выполняет не все условия советско-германского пакта в том, что касается обмена товарами, и это невыполнение условий он относил за счет недостатков советской системы сообщений.

Узнав, что Россия принимает меры, которые неизбежно должны привести к войне, он решил, что должен вернуться в Берлин и поселиться в рейхсканцелярии. Таким образом, наши мирные деньки в Оберзальцберге подошли к концу и, за исключением очень кратких периодов, больше уже не повторялись. Несмотря на наш отъезд, работа по сооружению в Оберзальцберге обширной системы подземных туннелей продолжалась с той же скоростью. Эти туннели должны были соединить Бергхоф с близлежащими казармами СС, а боковые туннели вели к резиденциям Бормана и Геринга. Кроме того, что они предоставляли полную защиту от нападения с воздуха, в этих туннелях с большими кладовыми, устроенными в нишах через короткие промежутки, содержались запасы провианта и прочих предметов первой необходимости на многие годы, а также приютилось обширное и бесценное собрание произведений искусства и важных государственных документов. Как только мы приехали в Берлин, началось немедленное укрепление бомбоубежищ рейхсканцелярии на основании последнего опыта воздушных бомбардировок.

Когда «все случилось так, как должно было случиться», как сказал Гитлер в начале войны с Россией, мы тут же переехали в ставку фюрера под названием «Вольфшанце», недавно построенную в нескольких милях от провинциального городка Растенбург в Восточной Пруссии. Хотя ставка находилась на самом востоке Восточной Пруссии, это место, ловко замаскированное среди ельника, было идеально с точки зрения безопасности, и на протяжении всей кампании мы не подверглись ни одному воздушному налету. Однако, даже устроившись со всеми удобствами, мы не могли отделаться от ощущения, что сидим «за колючей проволокой», будто в тюрьме; и даже такие удовольствия, как турецкая баня, офицерский клуб, бассейн, кафе и кинотеатры, не могли рассеять чувства тревоги.

Стояло лето 1941 года. Подобно Наполеону, Гитлер завоевал почти всю Европу. Я невольно возвращался мыслями к его первой поездке в Париж годом раньше. Какие замыслы, думалось мне, бродили в его голове в то время, когда распростертая Франция лежала у его ног, а он, торжествующий вождь немецкого народа, благоговейно стоял перед последним приютом великого корсиканца.

А теперь?.. Объявленная война не вызвала никакого энтузиазма у немецкого народа, напротив, большинство охватили мрачные предчувствия. Люди помнили, что даже Наполеону с большим трудом удалось добраться только до Москвы — и какой ценой! В ставке, несмотря на то что все делали вид, будто уверены в успехе, в действительности явно чувствовалась та же скрываемая атмосфера пессимизма.

Сидя наедине с Гитлером в восточнопрусском «Вольфшанце», я осмелился задать ему вопрос.

— Как получилось так, что началась новая война? — спросил я.

Мне показалось, будто он ждал этого вопроса.

— По стечению обстоятельств, — ответил он. — Нам пришлось сделать первый шаг и нанести предупредительный удар — и, подчеркиваю, нужно как можно яснее растолковать немецкому народу, что это действительно превентивная война. Я должен был первым нанести удар, прежде чем это сделают русские! Это было жизненно необходимо. Эти, — он имел в виду британцев, — отнюдь не собираются добиваться мира. Бог знает, я ждал достаточно долго; но у меня нет иного выхода, кроме как рискнуть и открыть войну на два фронта. Нам нужно топливо для самолетов и танков, и мы должны любой ценой прорваться к нефтяным месторождениям русских. — Невидящим взглядом он посмотрел вдаль. — Я не мог поступить иначе, — заключил он.

Глава 6