Гитлер и искусство

Страсть Гитлера к искусству не была позой. Он тонко чувствовал его и обладал острым глазом, да и сам был отнюдь не плохим акварелистом. Некоторые его картины превосходны и по композиции, и по исполнению, и, если бы он посвятил себя живописи, как мечтал, я думаю, он завоевал бы себе почетное место среди художников-акварелистов нашего времени.

В первые, ранние годы нашей дружбы он очень интересовался моей скромной коллекцией картин, среди которых его особенно привлекали картины кисти Грюцнера.

— Еще молодым человеком в Вене я однажды увидел картину Грюцнера в окне картинной галереи — очень похожую на эту, — сказал Гитлер, показывая на картину с изображением старого монаха. — Я робко вошел и спросил, сколько она стоит. Оказалось, что намного больше, чем я мог себе позволить. Господи, подумал я, удастся ли мне добиться такого успеха в жизни, чтобы я смог купить себе Грюцнера!

Через двадцать пять лет Гитлер владел коллекцией примерно из тридцати шедевров Грюцнера.

Вот еще одна история из его венской жизни, которую он мне рассказал.

— Меня как художника рекомендовали одной даме, которая жила в прелестном особняке в фешенебельном районе Хофбурга. Пожилая и очаровательная венка встретила меня очень дружелюбно. Она сказала мне, что вскоре у нее могла бы быть золотая свадьба, если бы ее муж не умер, и, чтобы отметить этот юбилей, ей очень хотелось получить акварельную картину с капуцинской церковью, где они обвенчались.

Я сразу же принялся за работу по ее заказу. Работа приносила мне бесконечное наслаждение, я любовно воспроизводил все мельчайшие детали интерьера прекрасной барочной церкви. Наконец я закончил картину и по дороге к заказчице, когда нес ее отдавать, решился попросить за нее двести крон. Я медленно поднимался по лестнице, переступая со ступеньки на ступеньку. Двести крон, пожалуй, многовато, подумал я, потому что в то время я обычно получал за рисунки около пятнадцати крон. Чем выше я поднимался, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Я передал картину старушке, и она была в полном восторге. Наконец встал вопрос об оплате, которого я боялся. «Сколько же вы хотите за нее?» — спросила дама. Последние остатки смелости покинули меня. «На ваше усмотрение, мадам», — пробормотал я и больше ничего выговорить не мог.

С ласковой улыбкой она скрылась в соседней комнате и через несколько минут появилась с запечатанным конвертом. Я еще не успел дойти до лестницы, как уже пытливо ощупывал свой драгоценный конверт. Господи, почему же я не потребовал двести крон? Я умирал от желания заглянуть в конверт и сразу же, как только вышел за дверь, разорвал его и не поверил своим глазам: там лежало пять банкнот по сто крон!

— Выходит, как художник вы тогда стоили гораздо меньше, чем теперь как модель для фотографа, — рассмеялся я.

— Для меня в то время пятьсот крон были целым состоянием. А для партии тридцать тысяч долларов — не более чем капля в океане. Вы должны научиться различать между мною лично и партией, герр Гофман!

После пожара в Стеклянном дворце, знаменитой мюнхенской художественной галерее, в июне 1931 года, в котором погибло множество выдающихся работ немецких художников-романтиков, в Мюнхене в течение многих лет не было представительного здания, подходящего для проведения художественных выставок. И только в 1937 году на Принцрегентштрассе построили Дом немецкого искусства по проекту профессора Трооста, и мюнхенские художники снова получили вместилище для своих произведений, достойное их таланта.

Первая выставка в Доме немецкого искусства должна была открыться 18 июля 1937 года. Была назначена комиссия из двенадцати профессоров, дабы они выбрали достойные работы из восьми тысяч представленных произведений. За несколько дней до открытия выставки Гитлер решил пройтись по галерее и попросил меня сопровождать его. Нашим глазам представилось не очень красивое зрелище. Картины еще не успели развесить, повсюду господствовал дух «организованного хаоса», который, как видно, является неотъемлемой стадией при подготовке любой выставки.

Гитлер ходил по залам, и я заметил, что его не особенно вдохновляет увиденное. Кроме того, ему стало известно, что двенадцать профессоров из комиссии намерены развесить свои картины на лучших местах. Разочарованный и сердитый, он вдруг заявил:

— В этом году выставки не будет! Присланные нам работы ясно показывают, что у нас в Германии пока нет художников, чьи картины достойны висеть в этом великолепном здании. Итак, я распускаю комиссию!

Все оцепенели!

— Это будет ужасный удар для мюнхенских художников, герр Гитлер, — подал голос я. — Подумайте, сколько будет разбито надежд, — продолжил я уговоры. — Герр Гитлер, не может быть, чтобы вы говорили серьезно. Подано около восьми тысяч полотен, из такого количества наверняка мы сможем выбрать для выставки пятьсот — семьсот стоящих работ.

Минуту он колебался и раздумывал, потом согласился.

— Если вы думаете, что сможете найти достаточно картин, достойных участвовать в такой выставке, которую мы задумали, и заполнить эти галереи, позвоните мне в Оберзальцберг, когда закончите, и я приду проверить ваш выбор. Но не позволяйте себе поддаваться чьему-то влиянию!

Таким образом на меня совершенно неожиданно свалилась ответственность за выставку. Это была нелегкая задача, на которую я сам напросился своим выступлением в защиту мюнхенских художников. Но я знал взгляды Гитлера и хорошо представлял себе, что вызовет его благосклонность.

— Терпеть не могу, когда картины пишут кое-как, — довольно часто говорил он, — такие картины, по которым никак не скажешь, то ли они вверх ногами, то ли шиворот-навыворот, и несчастный багетчик должен приделывать к ним крючки со всех четырех сторон, потому что не может угадать, где верх, где низ!

Итак, чтобы не поставить под угрозу успех выставки, я решился твердо придерживаться его вкуса и из восьми тысяч представленных работ выбрал около тысячи семисот, против которых, как мне казалось, он не будет возражать.

Каждый год мы могли бы целый зал увешивать «портретами фюрера» — обычно их было около ста пятидесяти, всевозможных размеров, во всевозможных позах, большинство скопировано с фотографий, сделанных мною собственноручно. В конце концов Гитлер приказал, чтобы каждый год выставляли только один его портрет по его личному выбору. В 1938 году он выбрал портрет тирольского художника Ланцингера «Гитлер в рыцарских доспехах». Этот портрет купил город Мюнхен и затем рекомендовал Гитлеру для выставки; и, хотя «рыцаря Адольфа» часто критиковали, он нашел немало почитателей.

Мне всегда хотелось дать современной школе живописи возможность показать свои работы на выставке, и поэтому при потворстве директора Дома немецкого искусства я приготовил сюрприз для Гитлера, оставив одну галерею под модерн.

Когда мы вместе вошли туда, признаюсь, сердце у меня екало. Гитлер посмотрел на картину известного мюнхенского художника. Потом обернулся ко мне.

— Кто это здесь повесил? — спросил он, и тон его был не слишком доброжелателен.

— Я, герр Гитлер!

— А это?

— Тоже я, герр Гитлер, я сам это все выбрал!

— Снять всю эту ерунду, — отрывисто бросил он и сердито вышел из зала.

На том и закончилась моя попытка привить Гитлеру вкус к современному искусству.

В 1938 году среди представленных полотен была одна картина кисти художника П.М. Падуа под названием «Леда и лебедь». Я посчитал, что будет интересно выставить это произведение современного художника на тему, которая пользовалась популярностью в искусстве на протяжении многих веков. В техническом смысле она была написана великолепно, но дерзость авторского замысла была выражена, пожалуй, слишком откровенно, так что я отложил ее в сторону, чтобы спросить мнения у Гитлера.

Эта картина и на него произвела глубокое впечатление, но он опасался, что она покажется оскорбительной некоторым посетителям выставки, и колебался, не решаясь дать окончательное распоряжение. Потом у него возникла одна идея.

— Такую картину может как следует оценить только женщина. Спросим фрау Троост, жену профессора!

Фрау Троост довольно долго рассматривала картину и заявила, что не видит причин не допускать ее к выставке.

— Вот видите, Гофман! Оказывается, вы стыдливее женщины! Эта черта вашего характера для меня новость, — пошутил Гитлер.

Вердикт фрау Троост отмел все его опасения, и он велел мне выставить картину, что я и сделал, повесив ее на видном месте.

Той же ночью меня разбудил телефонный звонок. Это была фрау Троост.

— Я не могу сомкнуть глаз, профессор! Эта картина не дает мне покоя! Я все думала и думала о ней и пришла к твердому убеждению, что картину Падуа нельзя выставлять на публике. Пожалуйста, поговорите с фюрером, пусть он передумает!

— Я знаю Гитлера, вряд ли он изменит уже принятое решение, — ответил я.

Когда на следующий день я сказал Гитлеру об этом ночном звонке, он наполовину рассердился, наполовину развеселился.

— Как это похоже на женщин! На них совершенно нельзя положиться! Фрау Троост должна была заранее продумать все свои возражения. Теперь, когда я принял решение, я от него не откажусь!

Как я и ожидал, «Леда» Падуа вызвала много споров — кто-то был за нее, кто-то против, она долго привлекала всеобщий интерес, и многие из ведущих членов партии, включая женское отделение, требовали ее убрать. Но нашлось столько же меценатов, у которых она вызвала такой восторг, что они хотели ее приобрести. Однако Мартин Борман опередил всех.

Когда Дом немецкого искусства закрыл свои двери в 1945 году, я вздохнул с облегчением, избавившись от почетной должности, которой совсем не добивался.

Летом 1937 года с подачи доктора Геббельса начался новый процесс очистки музеев и художественных галерей. И под лозунгом «Долой дегенеративное искусство!» он выбросил оттуда все работы, которые, по его мнению, были «противны» немецкому народу.

Кульминацией кампании стала организованная доктором Геббельсом выставка «дегенеративного искусства». Это отнюдь не было встречено единодушным одобрением, многие даже весьма консервативные члены партии считали, что он зашел слишком далеко. Я не колеблясь честно высказал свое мнение Гитлеру и сказал ему, что, по-моему, Геббельса понесло куда-то не туда.

Когда Гитлер решил посетить выставку, я сопровождал его, и, к большому неудовольствию Геббельса, Гитлер обратил внимание на несколько картин, которые, на мой взгляд, определенно не заслуживали позорного клейма и изгнания. И я с огромным удовлетворением сумел-таки уговорить Гитлера, чтобы он дал Геббельсу указание немедленно вычеркнуть из списка «дегенератов» значительное число произведений. Среди них, как я помню, были работы Ловиса Коринта, Рихарда Дикса, несколько рисунков Лембрука и прочие.

— Если уж Геббельсу так хотелось устроить выставку «дегенеративного искусства», лучше бы он обратил свой гнев на художественный мусор, особенно на тот, который мы сами производим, — сказал я Гитлеру. — Из картин, представленных на выставку в Доме немецкого искусства, по меньшей мере треть вполне укладывается в эту категорию. Такое впечатление, будто многие художники считают, что если картина забита государственными флагами, свастиками, партийной символикой, знаменами, массами марширующих штурмовиков, эсэсовцев и гитлерюгенда, то это само по себе дает им право требовать участия в выставке!

Я вел постоянную войну с защитниками таких «художников». Всякий раз, как я отвергал картину, художник жаловался гаулейтеру, который, в свою очередь, приходил к Гитлеру и просил включить ее в выставку. Однако, как правило, Гитлер давал мне свободу действий и не вмешивался.

Выставка имела такой успех, судя по количеству посетивших ее, что доктор Геббельс решил отправить ее в тур по Германии.

Для Гитлера Вена была городом разочарований. Он не любил ее, она ассоциировалась у него с днями бедности, голода и отчаянной борьбы за выживание. Но, несмотря на это, Вена, столица империи, с ее величественными зданиями, великолепными картинными галереями и учреждениями культуры была источником, из которого молодой восторженный художник Адольф Гитлер черпал все свои познания и вдохновение.

Величайшим разочарованием его жизни было то, что он не смог сдать вступительные экзамены в Венскую художественную академию, а нужно признать, что, за исключением самых первых работ, его акварели, продавая которые он хоть как-то сводил концы с концами, были намного выше среднего уровня. Лишь однажды он получил за картину «царский» гонорар, о чем я рассказывал чуть выше, а по большей части продавал свои работы за двадцать — тридцать крон.

Конечно, впоследствии цена на его картины взлетела на фантастическую высоту. В 1944 году, например, одну из его акварелей купили за тридцать тысяч марок — я думаю, это была дань Гитлеру как государственному деятелю, а не как художнику. Я сам опубликовал альбом с репродукциями его картин, и в 1936 году известный американский журнал «Эсквайр» напечатал статью о Гитлере-художнике с цветными репродукциями его картин.

Даже после падения Германии американцы продолжали проявлять огромный интерес к картинам Гитлера. Две его акварели — «Раценштадль в Вене» и «Старый двор», — принадлежавшие мне, были отправлены в Америку 29 июня 1950 года и, насколько я знаю, до сих пор находятся в вашингтонском музее.

Когда Гитлер переехал в Мюнхен, он был в восторге оттого, что получил доступ в художественные круги. Он мечтал о том дне, когда будет владеть собственной картинной галереей, а когда публикация «Майн кампф» стала приносить ему неплохой доход, он начал превращать свою мечту в реальность.

Однако он коллекционировал бессистемно, приобретая без разбора все, что ему почему-то нравилось. В своей мюнхенской резиденции он предпочитал хранить картины мюнхенских авторов, среди которых были знаменитые «Бисмарк в форме кирасира» Ленбаха, «Грех» Франца фон Штука, «Сцена в парке» Ансельма Фейербаха, много работ Грюцнера, которого он особенно любил, картина Генриха Цюгеля и полотна Шпицвега в большом количестве.

У мюнхенского торговца живописью Гитлер приобрел картину «Мысль свободна от пошлины», одну из самых известных работ Шпицвега, где изображен пункт пограничного контроля. Приобретая ценную картину, он всегда стремился заручиться гарантией ее подлинности, прежде чем заключить сделку, так было и в этот раз. Картину передали на рассмотрение трем экспертам: Альту из мюнхенской галереи «Хельбинг», который каталогизировал все работы Шпицвега, Уде-Барнайсу, историку искусства и автору множества книг о Шпицвеге, и внучатому племяннику самого Шпицвега.

Гитлер хотел подарить картину на день рождения министру Ялмару Шахту, президенту Рейхсбанка, и к раме прикрепили приличествующую случаю медную табличку с поздравлением и факсимильным воспроизведением подписи Гитлера. Адъютант Гитлера Видеман подарил картину имениннику и рассказал Гитлеру, в какой восторг она его привела. Но как-то раз к нему в гости зашел эксперт по живописи и выразил сомнение в ее подлинности.

Гитлер пришел в ярость. Он приказал мне расследовать дело и выяснить, подделка это или нет. Кроме того, он хотел знать, по чистой ли совести эксперты высказали свое мнение и если да, то готовы ли упомянутые эксперты вновь поручиться за ее подлинность.

Мое расследование привело к противоречивым результатам. Знаменитый Дернеровский институт художественных технологий заявил, что картина поддельная, а другие эксперты с той же уверенностью настаивали на ее подлинности. У меня самого была коллекция из шестнадцати Шпицвегов, и я немного сомневался. Когда я представил эти противоречивые мнения Гитлеру, он сказал:

— Ну, поддельная она или подлинная, на самом деле не важно. Факт остается фактом: это такой шедевр, что и сам Шпицвег не мог бы написать лучше.

Так для Гитлера картина осталась подлинным Шпицвегом.

Вскоре после этого в Штутгарте состоялось громкое дело о подделке полотен Шпицвега. Спорную картину отправили туда и представили в качестве доказательства. Но эксперты опять не могли сойтись во мнении.

В ходе процесса была раскрыта личность художника, считавшегося автором якобы подделок, и адвокат предложил мне поинтересоваться у этого человека, не он ли написал нашу картину.

Этот совершенно неизвестный художник по имени Тони Штефген жил в Траунштейне и посвятил себя копированию картин Шпицвега. Но Штефген не подделывал картин, он честно подписывал каждую своим полным именем и делал приписку: «Копия с картины Шпицвега».

Однажды в траунштейнскую аптеку зашли двое мужчин, чтобы купить какой-то пустяк, и, к своему удивлению, заметили на стене картину якобы Шпицвега.

— Какая ценная у вас картина, — сказал один из них.

Но аптекарь покачал головой:

— Нет, господа, это просто копия. Художник живет здесь, в Траунштейне, и я купил ее у него за несколько марок. Он сейчас в очень стесненных обстоятельствах, и, если вы купите у него несколько картин, он будет счастлив, уж вы поверьте.

Этим двоим не понадобилось второго приглашения, и через несколько минут они уже знакомились со Штефгеном. Вскоре они ударили по рукам. Отныне Штефген обязался работать только для двух своих новых друзей.

Неожиданный поворот судьбы придал Штефгену новую смелость. Его техника настолько выросла и в конечном итоге приобрела ту гладкость, которая является отличительной чертой Шпицвега, что даже художественные эксперты не могли отличить его работы от полотен Шпицвега.

Два мошенника тоже не пострадали от сделки. Они продавали картины примерно по десять тысяч марок за штуку, а Штефгену платили двадцать или тридцать!

Итак, к этому Штефгену я и отправился вместе с адвокатом и картиной под мышкой.

Когда мы вошли в «студию» — комнатушку, которая служила ему и мастерской, и гостиной, и кухней в одном лице, — художник сидел у единственного окна. Его больная жена, со впалыми щеками, мучимая сильным кашлем, лежала на диване, покрытом клеенкой. Даже два антикварных предмета мебели не могли скрыть чрезвычайную бедность обстановки.

Я доброжелательно объяснил ему цель нашего прихода.

— Герр Штефген, — сказал я, — мы принесли картину и хотим знать, не вы ли ее написали. Как вам уже сказал защитник в суде, если какая-то картина написана вами, вы можете заявить об этом открыто, не боясь последствий. Прошу вас осмотреть эту картину очень внимательно; не торопитесь, но, когда будете готовы ответить, пусть это будет окончательный ответ.

Штефген долго рассматривал картину. Наконец он решил.

— Да, — сказал он, — определенно эту картину написал я.

Для адвоката дело о картине «Мысль свободна от пошлины» на этом закончилось.

Чтобы хоть ненадолго помочь семье художника остаться на плаву и дать им возможность удовлетворить хотя бы самые насущные нужды, мы с адвокатом заказали ему картины по триста марок и дали по сто марок авансом. Но своих картин мы так и не получили.

Дело было закрыто, мошенники понесли суровое наказание в виде тюремного заключения. Общественный прокурор отправил картину мне, так как личность рейхсканцлера нельзя было вмешивать в судебное разбирательство, и много лет она провисела, никем не замеченная, в углу моего кабинета.

В мае 1945 года, когда все мое имущество и собрание картин конфисковали американцы, эта копия картины «Мысль свободна от пошлин» вместе с остальными очутилась на сборном пункте — складе всех конфискованных произведений искусства. Многие сотни картин были украдены из хранилищ сборного пункта, среди них и спорный Шпицвег, который оттуда отправился в Швейцарию и был куплен богатым промышленником за приличную сумму в твердых швейцарских франках.

Потом американцы увидели в этой картине сенсацию; они искали ее повсюду и наконец отследили до нового швейцарского владельца. Они потребовали вернуть полотно на том основании, что оно было украдено, но успеха не добились.

— Я гражданин Швейцарии, и я заплатил за картину значительную сумму, — не сдавался швейцарец, — мне и в страшном сне не приснится, что я кому-то ее отдам — ни вам, ни кому другому!

Американцы выложили свой последний козырь.

— Картина поддельная! — сказали ему.

На что получили лаконичный ответ:

— Мне наплевать, подделка это или нет. Она интересна мне тем, что когда-то принадлежала Гитлеру!

Однажды Геббельс пришел к Гитлеру, и доктор заметил среди картин одно полотно кисти Левита, которое, как сказал ему Гитлер, подарил ему я.

Геббельс очень внимательно рассмотрел картину.

— Великолепное произведение, мой фюрер, — сказал он, бросив злобный взгляд в мою сторону. — И неудивительно, ведь Левит, конечно, один из самых талантливых еврейских художников!

— Именно! — сказал Гитлер, смеясь. — Поэтому я его и повесил!

Больше всего Гитлер любил дарить на дни рождения, юбилеи и другие торжественные даты ближайшим соратникам и ведущим функционерам партии, правительства и вооруженных сил ценные картины. Из своей весьма обширной коллекции он выбирал работу, которая по сюжету каким-то образом подходила к характеру, привычкам и профессии получателя.

Дорпмюллер, тогдашний министр транспорта и связи, получил на свой семидесятилетний юбилей пейзаж Шпицвега с железной дорогой; Онезорге, министр почты, «Старую почтовую карету» Пауля Хея. Адмиралу Редеру Гитлер подарил «Битву на море» Виллема ван де Вельде; Герингу, страстному охотнику, «Сокольничего» венского художника Ганса Макарта. Доктор Лей получил в награду «Бражничающего монаха» Грюцнера, а для Геббельса в качестве свадебного подарка Гитлер выбрал «Вечный медовый месяц» Шпицвега.

Гитлер проводил четкую границу между теми картинами, которые приобретал в частном порядке в основном у мюнхенских и берлинских торговцев живописью или на аукционах, и теми, которые были конфискованы в ходе кампании по «охране» принадлежавших евреям предметов искусства, проводимой Розенбергом и его подручными. Последние он отказывался принимать в свою частную коллекцию.

Альфред Розенберг, у которого была штаб-квартира в Париже, посчитал, что доставит Гитлеру огромное удовольствие, презентовав ему два чрезвычайно ценных произведения; одно из них — знаменитый «Астроном» Вермера из галереи Ротшильда, а другой — не менее известная «Мадам Помпадур» Буше из собрания Лувра.

Каждый раз, когда Гитлер приезжал в Мюнхен из Берлина или из ставки, первым делом он посещал «Фюрербау», чтобы осмотреть картины, которые недавно приобрел или которые предложили ему продавцы. В один такой визит дворецкий передал ему две картины, присланные Розенбергом. Гитлер, прекрасно понимая, что им нет цены, был, однако же, чрезвычайно недоволен. Сделав презрительный жест, он повернулся к растерянному дворецкому.

— Скажите Розенбергу, — сухо сказал он, — что я не привык получать подобные подарки. Эти картины должны находиться в галерее, и судьба их будет решена, когда окончится война!

Гитлер считал, что искусство должно занимать исключительное место в жизни Третьего рейха. Живущим художникам нужно дать все возможности для развития таланта — разумеется, тем из них, кто разделяет здоровые и признанные академические принципы. Но он так же твердо был намерен вести беспощадную войну с дегенератами. Однако Геббельс, которому Гитлер доверил управлять Имперской палатой изобразительного искусства, старался сделать искусство прислужницей своей политической деятельности.

Он дал указание президенту академии Адольфу Циглеру изъять из всех немецких галерей все картины, неприемлемые для национал-социалистического режима, и собирался их сжечь!

Когда я услышал об этой безумной идее, то тут же бросился в рейхсканцелярию.

— Этого просто нельзя допустить, герр Гитлер! — воззвал я к нему. — Даже с точки зрения вашей собственной культурной политики уничтожать эти творения было бы актом безответственного вандализма! Да ведь на них обязательно найдутся покупатели за границей, и с их продажи можно получить уйму денег в иностранной валюте! Вы могли бы даже организовать обмен картинами с иностранными галереями, потому что среди приговоренных полотен есть картины Франца Марка, Ловиса Коринта, Либермана, Гогена, Ренуара и Ван Гога!

Я продолжал доказывать, и мне таки удалось убедить его в том, что такое огульное уничтожение картин — чудовищная глупость. Гитлер приказал Геббельсу назначить комиссию для рассмотрения вопроса. В большинстве в нее вошли торговцы произведениями искусства, и от Гитлера я получил указание посещать заседания комиссии.

— Мне доставит огромное удовольствие, — сказал он, — если вам удастся сменять Пикассо или Пехштейна на Дюрера и Рембрандта!

Восторженное отношение Гитлера к искусству сообщилось и другим лидерам Третьего рейха с Герингом в первых рядах. Однако Геббельс и Риббентроп не собирались отставать и тоже отправляли своих агентов на все крупные художественные аукционы. Они так яростно повышали ставки, стараясь обскакать друг друга, что большинство картин продавались гораздо дороже, чем того заслуживали, и это соперничество несколько раз оканчивалось весьма забавными эпизодами.

Однажды Гитлер отказался покупать картину Ленбаха «Бисмарк», потому что считал, что цена слишком высока: за нее просили тридцать тысяч марок. Вскоре после этого картину выставили на аукцион у Ланге в Берлине.

— Она мне нужна! — приказал Геринг.

И когда аукционист в третий раз ударил молоточком, Герингу пришлось выложить за нее семьдесят пять тысяч марок!

Мне случилось присутствовать в момент, когда Геринг презентовал картину Гитлеру на день рождения. Тот был поражен, когда получил в подарок картину, которую сам отказался покупать; но, услышав ее цену, он впал в настоящую ярость.

В итоге он установил «преимущественное право фюрера» на покупку картин.

В соответствии с этим указом ни одну картину, представлявшую большую историческую и художественную ценность, нельзя было продавать или покупать без согласования с фюрером. Если Гитлер интересовался какой-то картиной, он приказывал генеральному директору Дрезденской галереи Поссе, а после смерти Поссе его преемнику определить ее цену.

Однако Геринг не считал себя связанным приказом фюрера, и одна картина едва не стала яблоком раздора между ним и Гитлером.

Амстердамский торговец живописью предложил картину Вермера «Христос и грешница» Гитлеру, и тот сразу же дал ему понять, что очень заинтересован в покупке. Когда Геринг услышал об этом и узнал, какую цену предлагает Гитлер, он ловко его обошел; он заплатил полтора миллиона гульденов, и картина перешла во владение Геринга, а не Гитлера.

Гитлер очень рассердился, но утешился той мыслью, что Геринг подарит картину ему для галереи, которую он планировал учредить в Линце. Однако Гитлеру пришлось пережить разочарование, ибо Геринг ничего подобного не сделал!

— Хорошо, что картина останется в Германии, — сказал Гитлер, — гарантия этому — мой указ о «преимущественном праве фюрера».

Одной из картин, на которые он распространил эту прерогативу, был знаменитый «Художник в его студии» Вермера Дельфтского из венской коллекции графа Чернина. Он утверждал, что подобную работу нельзя держать в частной коллекции, где ее увидит лишь ограниченное число привилегированных лиц, но она должна войти в художественное достояние нации.

Таким образом картину предназначили для линцской галереи, и средства на ее покупку выделила почтовая служба рейха из денег, вырученных от продаж особого выпуска «гитлеровских почтовых марок», которые принесли много миллионов рейхсмарок. Я сам однажды присутствовал при том, как Онезорге, министр почты, передал Гитлеру чек на пятьдесят миллионов марок, полученных из этого источника.

В целом для галереи в Линце планировалось приобрести около десяти тысяч картин. Среди них было самое значительное произведение Морица фон Швинга «Золушка», а также самая удивительная картина Макарта «Чума во Флоренции», которую Гитлеру подарил Муссолини. А на деньги из тех миллионов, которые он получил от продажи книги «Майн кампф», Гитлер, среди прочего, приобрел «Леду с лебедем» Леонардо да Винчи, «Автопортрет» Рембрандта, «Медового вора» Кранаха Старшего, знаменитых «Танцующих детей» Ватто и работу Адольфа Менцеля под названием «Строительство в Силезии». Знаменитая статуя Мирона «Дискобол» была приобретена у итальянского княжеского дома при посредничестве Муссолини и также предназначалась для линцской галереи. Однако в 1945 году она вернулась в Италию.

Однажды я спросил Гитлера, почему он относится к Линцу с таким предпочтением.

— Возможно, на меня повлияли воспоминания о том времени, которое я провел там молодым человеком, — ответил он, — но главная причина в том, что я считаю, что у величайших столиц мира не должно быть монополии на сокровища искусства.

Гитлер очень любил показывать мне свои архитектурные проекты, и, должен сказать, меня поражало то, что я видел. Я не был одинок в своем восхищении, эти проекты производили глубокое впечатление и на многих знаменитых архитекторов. Очень интересны были проекты триумфальных арок, которые он сделал в возрасте двадцати лет.

— Они, друг мой, — сказал он мне, — однажды будут воздвигнуты в Германии!

Впервые план и внутренняя архитектура зала Сената в Коричневом доме были начерно набросаны на обороте меню в кафе «Хек», а позднее с очень незначительными поправками были воплощены в здании. За несколько лет он сделал эскизы ко многим сотням проектов.

Во время строительства Коричневого дома Гитлер следил за каждой мелочью, и все, что ему не нравилось, безжалостно сносилось.

Размышляя об этом, я не мог удержаться и не спросить:

— Герр Гитлер, почему вы не стали архитектором? Вы бы добились большого успеха!

— Потому, — возразил он, — что вместо этого я решил стать архитектором Третьего рейха!

Глава 9