С Гитлером дома

Бергхоф в Оберзальцберге был похож на золотую клетку. В противоположность рейхсканцелярии, где все имело очень формальный и официальный оттенок, жизнь в Оберзальцберге была гораздо уютнее и задушевнее по характеру.

Стены обеденного зала с его огромным столом на восемнадцать человек были обшиты сосновыми панелями. Общий дизайн интерьера, решенный в современном стиле, производил приятное впечатление, гармоничный ансамбль довершался умело расположенными зеркалами и освещением. Отделку комнат нельзя было назвать чрезмерной, но в то же время они и не смотрелись голыми.

Но самым чудесным был великолепный вид из окон на дикий массив Унтерсберга, где, по легенде, когда-то жил император Фридрих Барбаросса.

На обед в этом зале очень редко приглашали посторонних. Гитлер любил обедать там с Евой Браун, своими адъютантами, врачами и ближайшими соратниками; в небольшом интимном кружке иногда появлялись подруги Евы с детьми.

Слуги приезжали с нами из Берлина. Повар и горничные были родом из Берхтесгаденского района, а сама кухня была обставлена в баварском стиле. Гитлер придерживался вегетарианской диеты, и блюда для него готовила первоклассная повариха из Вены, пока Борман не выяснил, что ее арийское происхождение оставляет желать лучшего, и, к несчастью, ее уволили. И в старом доме, «Вахенфельде», и после перестройки много лет в роли домоправительницы хозяйством заправляла старшая сестра Гитлера фрау Раубаль, мать Гели. Однако после смерти ее дочери они так часто ссорились с Евой Браун, которая почти всегда приезжала с Гитлером в Оберзальцберг, что фрау Раубаль ушла.

Фрау Раубаль всегда относилась к Еве Браун с холодным неодобрением — неодобрением респектабельной матери семейства, которая насквозь видит все хитрости какой-то мелкой вертихвостки и золотоискательницы и только удивляется моральной слабости и легковерию мужчин, даже самых умных из них.

После смерти дочери чувства фрау Раубаль к Еве переросли в глубокую неприязнь, почти ненависть. Она была уверена, и никакие наши уговоры не могли поколебать ее уверенности, что ее Гели глубоко любила Гитлера и что присутствие и влияние Евы Браун было источником большого несчастья для ее дочери и одной из главных причин ее преждевременной кончины. Фрау Раубаль раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, глубочайшее отвращение к женщине, которая, по ее мнению, нанесла ее дочери чудовищную обиду, и с другой — безграничная преданность сводному брату, которого с самого начала она считала будущим спасителем и вождем страны.

Как все женщины этой семьи, фрау Раубаль была прекрасной хозяйкой. Она чувствовала, что может внести свой вклад в дело Гитлера тем, чтобы его хозяйство во всех отношениях работало с размеренным ритмом идеально отлаженного механизма, без сучка без задоринки. И для исполнения этой принятой на себя обязанности она была готова смирить собственные чувства и сильную антипатию, которую вызывало в ней присутствие Евы Браун, и оставаться на своем посту.

Однако атмосфера в Оберзальцберге стала невыносима даже для фрау Раубаль с ее твердой решимостью и преданностью долгу. Здесь, в мнимом одиночестве гор, Ева гораздо больше походила на жену хозяина, чем в более публичной обстановке Мюнхена. Прежде чем Борману удалось превратить Оберзальцберг в подобие берлинской канцелярии, Ева была хозяйкой дома, и, кроме официальных случаев, как, например, визит герцога Виндзорского с супругой, она и вела себя как хозяйка. Если бы она довольствовалась тем, что держалась поодаль от фрау Раубаль, их отношения вполне могли бы продолжаться в виде пускай непримиримой, но все-таки подспудной вражды. Но когда Ева начала напускать на себя важность и не просто вмешиваться в управление хозяйством, но вмешиваться капризно, высокомерно и неумело, для фрау Раубаль это было уже слишком. Строгое, молчаливое неодобрение одной и снисходительное высокомерие второй, часто довольно глупое, нередко прорывались едкими и злобными взаимными упреками, пока у фрау Раубаль окончательно не лопнуло терпение. По причинам, которые она отказалась обсуждать, она попросила Гитлера освободить ее от обязанностей домоправительницы.

Конечно, Гитлер прекрасно знал о трениях между женщинами. Но, как большинство мужчин, он терпеть не мог семейные скандалы, особенно женские скандалы, и был готов пойти на что угодно, лишь бы его не втягивали в выяснение отношений. В данном случае он пошел по линии наименьшего сопротивления и без проволочек отпустил фрау Раубаль. Она вернулась домой в Мюнхен, где мирно жила до самой смерти в 1948 году.

В поздние годы весь Бергхоф закрыли для посторонних, и туда можно было попасть только по специальному разрешению. Внутри ограды, примерно в двух с половиной километрах от дома, построили маленький чайный домик. Это был круглый павильон с толстыми стенами, единственную комнату которого согревал большой открытый камин. Там, у огня, Гитлер часто засыпал после почти ежедневной прогулки до павильона; тогда тихое журчание разговора стихало, мы ждали, пока он проснется, и потом возвращались все вместе в Бергхоф.

Эта ежедневная прогулка была не слишком интересна для всех, кроме волкодава Гитлера и терьера Евы, для которых она была главным событием дня. После обеда обычно показывали фильм, разговоры у камина затягивались далеко за полночь. Мы говорили обо всем, что только приходило на ум, но обычно в первую очередь об искусстве, театре и архитектуре. Сам Гитлер часто готов был часами рассуждать об астрологии, астрономии и вообще на любую тему от ледникового периода до открытия урана — да так подробно, что порой очень трудно было подавить зевоту.

Он обладал феноменальной памятью. Он помнил не только все исторические даты, но и названия и тоннаж кораблей всех флотов мира. Он знал наизусть «Немецкий военно-морской календарь» и частенько сажал в калошу своих морских офицеров вопросами, на которые они либо не могли ответить, либо отвечали неправильно. Едва ли в мире существовал автомобиль, чье название, модель, количество цилиндров, вес и бог знает что еще он не мог бы верно назвать, и, когда кто-то ставил его слова под сомнение, он охотно заключал пари — и чаще всего выигрывал!

Беседы о гуманитарных науках мало интересовали его. Технические предметы, с другой стороны, его завораживали; не знаю, сколько раз я слушал, как он разглагольствует о теории и практике строительства мостов. Особенно его впечатляли американские мосты, и он собирал все фотографии и книги по этому предмету, какие только попадали ему в руки. Позднее он хотел построить мост в Гамбурге, который бы превзошел американские мосты по размеру и всем остальным качествам и которому он хотел дать гордое имя «Врата мира».

Конструкция и детали гигантского публичного зала, способного вмещать триста тысяч людей, были еще одним предметом, о котором он мог разговаривать часами.

И хотя я изо всех сил старался казаться заинтересованным и одобрительно кивал головой через регулярные интервалы, должен признаться, что единственное, что я запомнил об этом колоссальном здании, это то, что его предполагалось построить в Берлине.

Однажды, довольно давно, когда мы разговаривали о ядерном делении, я сказал Гитлеру:

— Я читал, что американцы много лет проводят эксперименты в этой области. А мы занимаемся чем-то подобным?

— Разумеется! — ответил он. — Но эти эксперименты — величайшая опасность, которой подвергается человечество. Только подумайте, если какой-нибудь чертов профакс (так он называл профессоров, занимающихся наукой) сделает бомбу, он, наверно, весь мир разнесет в щепки! Во всяком случае, пока что все это в теории. Слава богу, до практики мы еще не дошли!

И в те дни мы смеялись и думали, что это отличная шутка!

По вечерам, и летом и зимой, Гитлер любил, когда в очаге горит огонь. Он всегда садился как можно ближе и обожал помешивать угли кочергой и подбрасывать свежие поленья в ревущее пламя. На таких сборищах всегда подавали чай и кофе, так как даже те гости, кто был не прочь выпить, старались продемонстрировать, что в глубине души они трезвенники. Но Гитлер прекрасно знал о моих пристрастиях, и для меня всегда приносили капельку чего-нибудь «по моему вкусу», и отражение танцующих языков пламени мило поблескивало на моем бокале.

В этой уютной обстановке Гитлер любил отвлечься под музыку. Он владел огромной коллекцией граммофонных пластинок, и в громадном шкафу на каминной доске хранились сотни записей песен и хоров на всех диалектах немецкого языка, которые изготовлялись специально для него. Однако большинство из них никогда не звучали.

Больше всего он любил слушать отрывки из вагнеровских опер. За ними почти сразу шли симфонии Бетховена и музыка Рихарда Штрауса, а легкий жанр представляли «Летучая мышь» и «Веселая вдова». Во время непринужденной беседы под музыку Борман, которого он прозвал хозяином архивов, доказывал свой музыкальный вкус тем, что ставил пластинки.

Величественная музыка «Тристана» и «Мейстерзингера» неизбежно уносила Гитлера в старые венские дни.

— Я экономил каждый грош, чтобы купить билет на галерку в Императорской опере, — рассказывал он нам, глядя вдаль на пляшущее пламя. — А гала-конце рты! Какое великолепное зрелище, какая пышность и блеск, когда прибывали члены императорской фамилии, когда эрцгерцоги в блестящих золотом мундирах и высокородные дамы, украшенные сверкающими диадемами, выходили из экипажей!

Гитлер получал большое удовольствие, постоянно прокручивая свои любимые музыкальные произведения, но этого удовольствия я с ним не мог разделить. Я остро чувствовал, что, если бы время от времени в программу вносили мелкие изменения, они могли бы решительно улучшить ситуацию! Моя дочь Генриетта фон Ширах как будто бы разделяла мое мнение, так как однажды, гостя в Оберзальцберге, она принесла пластинки с записью «Патетической симфонии» Чайковского. Но Гитлер довольно бесцеремонно велел их убрать. Очевидно, Чайковскому не стоило и мечтать о том, чтобы занять место рядом со священной троицей Вагнер — Штраус — Легар!

В другой раз Гитлер пришел чуть ли не в ужас, когда моя жена стала играть ему Стравинского и Прокофьева. А об одной классической симфонии, написанной Стравинским, отозвался так: «Даже слепая курица может когда-нибудь найти зерно!»

Еще он обожал медицинские дискуссии между врачами и с поистине изумительным терпением не просто слушал их, но и непрестанно засыпал участников вопросами на темы, которые на самом деле никаким боком его не касались. Что до меня, то меня одолевала уверенность, что я заразился по крайней мере одной, если не всеми сразу, болезнью из тех, чьи симптомы столь ясно и подробно описывали в этих беседах! После одной из таких дискуссий Гитлер влился в ряды восторженных сторонников «системы Цабеля» — диеты, изобретенной доктором Цабелем из Берхтесгадена.

Порой в разговоре возникали не слишком для него приятные темы, и я заметил, что женщины выказывали гораздо больше смелости внутри нашего тесного кружка, обращая внимание Гитлера на тот или иной недостаток, и таким образом решалось немало довольно деликатных вопросов. Однако порой Гитлеру это категорически не нравилось, и однажды подобный случай произошел с моей дочерью.

Генриетта недавно вернулась из Голландии и описывала свои впечатления от Амстердама. Рассказывая о том, как из окна гостиницы она смотрела, как евреек угоняют в Германию, она употребила слово «жестоко». Гитлер грубо ее прервал, и в нашем кругу воцарилось ледяное молчание.

Чуть позже Борман отвел меня в сторону и посоветовал сказать Шираху, чтобы он увез жену, так как Гитлер настолько рассердился, что даже мое вмешательство ни к чему не приведет. Таким образом, фон Ширахи уехали из Оберзальцберга, даже не попытавшись попрощаться!

Гитлер бесконечное количество раз пересматривал любимые фильмы, так же как переслушивал любимые пластинки. Фильм о Нибелунгах с Паулем Рихтером в роли Зигфрида я видел раз двадцать и почти столько же «Жженый пунш».

Сначала Геббельс пытался организовывать в Оберзальцберге предварительный просмотр новых фильмов перед их выпуском на широкий экран. Конечно, в таких случаях кинопродукцию рассматривали особенно критическим взглядом. Ева Браун придиралась к какой-нибудь сцене или роли какого-нибудь актера, Борману или кому-то еще не нравилось что-то другое и т. д. Кончалось все тем, что Гитлер отдавал распоряжение вырезать или переснять тот или иной кусок, совершенно забывая о том, сколько это потребует сил и средств.

Геббельс с ума сходил от злости и вскоре вообще прекратил присылать новые фильмы. Как-то раз я сказал ему, что мне до смерти надоело в сотый раз пересматривать старье, но он возразил: «А мне, друг мой, нисколько не интересно выслушивать, как мои фильмы критикует какая-то дурочка и вертихвостка [Ева Браун] или возвеличенный мясник [Борман]!»

Гитлер редко оставался в Оберзальцберге надолго, но, если уж он решал подзадержаться, жизнь там становилась совершенно лихорадочной, постоянно приходили и уходили дипломаты, чиновники, партийные функционеры, министры и генералы, устраивались всевозможные приемы и банкеты, но дамы на них не допускались.

Постепенно Борману удалось превратить идиллический Оберзальцберг в образец политического предприятия «для своих», где Гитлер был отрезан от всего внешнего мира и где Борман создал для себя прекрасную возможность добиваться согласия шефа на выполнение своих планов и намерений. Со временем весь район окружили высокой проволочной оградой длиной в несколько миль. Для СС построили огромные казармы, а на вершине Келыитейна, на высоте более 1800 метров, воздвигли дом из гигантских гранитных блоков, который позднее американцы назвали «Орлиный выступ». Якобы его предполагалось использовать в качестве шале для экскурсий. Он имел удивительную конструкцию и внешний вид. Подходная галерея длиной более ста восьмидесяти метров подводила к лифту, шахта которого, высеченная в скале, поднималась на шестьдесят с лишним метров. Из его похожих на бойницы окон открывался грандиозный вид на весь берхтесгаденский район вплоть до австрийской границы. Его строительство заняло много лет и стоило огромных денег. Но Гитлеру дом не нравился, и он бывал там не более пяти раз.

Геринг, у которого была своя резиденция в Оберзальцберге, очень редко бывал гостем в Бергхофе, куда наведывался только по необходимости. Один за другим в Оберзальцберге появились отделы рейхсканцелярии и других государственных департаментов, и спустя некоторое время он превратился в некий филиал берлинского правительства.

Как и у Геринга, у Бормана тоже был там свой дом, но, в отличие от рейхсмаршала, он все свое время проводил с Гитлером в Бергхофе и даже обедал там.

Прежде чем влияние Бормана одержало победу, доступ в Оберзальцберг был открыт для всех, и, как только распространялась весть о том, что приехал Гитлер, Берхтесгаденский район наводнял настоящий поток паломников. Со временем этот поток вырос до такой величины, что пришлось предпринять официальные действия, чтобы как-то с ним совладать. Иногда более пяти тысяч человек, многие из них австрийцы, проходили мимо Гитлера, подняв руки в нацистском приветствии.

Такой «парад» часто продолжался часа два и больше, а поскольку то место, где стоял Гитлер, принимая восторженные приветствия, никак не было защищено от солнца, там посадили дерево, чтобы оно давало ему хоть немного тени.

В 1945 году все, что было хоть как-то связано с бывшим владельцем Бергхофа, разрушили, а чуть позже просто стерли с лица земли. Уцелело только это дерево, и я от души надеюсь, что после моего рассказа его не постигнет та же печальная судьба.

Когда Гитлер был в хорошем настроении, он подзывал детей из толпы и устраивал для них чаепитие с пирожными на террасах Бергхофа. Разумеется, иногда среди маленьких гостей оказывались те, кто не мог похвастаться безупречной чистотой арийского происхождения. В числе множества фотографий, сделанных мною во время таких детских «приемов», оказалась одна, на которой был ясно виден этот изъян, и она, после опубликования во всей своей невинности в моем альбоме «Гитлер и дети», вызвала много шума.

Однажды внимание Гитлера привлекла одна прелестная и бойкая девочка, он долго разговаривал с ней и предложил ее матери почаще приводить ребенка к нему в гости. Маленькая Бернели, так звали девочку, стала любимицей Гитлера, и я много раз фотографировал их вместе на террасе. Как нам стало известно, ее отец был отставным офицером, награжденным Железным крестом 1-го класса.

Но потом один из многих чересчур услужливых членов партии, сующих нос в чужие дела, который знал эту семью, но не знал, чем бы еще заняться, естественно, побежал к Борману и наговорил ему, что девочка не чисто арийского происхождения. Борман тут же запретил матери и ребенку показываться на глаза Гитлеру, но — и это было типично для него — не поставил Гитлера в известность. В дальнейшем, когда Гитлер интересовался, куда делась его маленькая подружка, Борман попросту уклонялся от ответа.

Однако настоящий скандал разразился, когда Борман увидел фотографию Гитлера вместе с этой девочкой у меня в книге. Придя в сильное возбуждение, он потребовал немедленно убрать оттуда фотографию, а когда я сказал ему, что это технически невозможно, он потребовал изъять весь тираж. Это было уж слишком! Недолго думая, я пошел прямо к Гитлеру, рассказал ему обо всем и попросил его решить этот вопрос.

Гитлер не выносил, когда ему приходилось сталкиваться с чем-то таким, что раздражало его или ставило в затруднительное положение, и на этот раз он направил свое презрение против того, кто донес на ребенка. Если бы он придержал свой глупый язык, никто бы от этого не пострадал. Но раз уж так вышло, то, хотя Гитлер и не стал чинить препятствия моей книге, он все-таки решил, что должен быть последовательным и больше не видеться с девочкой.

— У некоторых людей, — сказал он мне, — настоящий талант портить мне все удовольствие!

Выходя по утрам из спальни в Бергхофе, Гитлер первым делом шел прямо на великолепную террасу первого этажа. Там в определенное время он наблюдал чудесное, вдохновляющее зрелище — два гигантских орла парили в небе; в полевой бинокль он жадно следил за величественным полетом этих редких красивых птиц. Потом, однажды, к своему ужасу, он увидел только одного орла. Что же случилось с другим, в тревоге подумал он.

Целыми днями мы мучились этим вопросом, потому что все мы видели, в какой ужас пришел Гитлер после того, как исчез второй орел.

Некоторое время спустя он решил снова поехать в Оберзальцберг на свой день рождения, и за несколько дней до этого мы на нескольких машинах выехали из Мюнхена. Отъехав примерно на пятьдесят километров от города, мы увидели, что к нам быстро приближается встречный автомобиль, и, несмотря на большую скорость, с которой он проехал мимо, Гитлер заметил, что на заднем сиденье лежала какая-то большая птица с распростертыми крыльями. Он тут же остановил нашу автоколонну.

— Я уверен, там мой орел! — сказал он.

И он немедленно приказал машине сопровождения под командованием штандартенфюрера Раттенхубера повернуть назад и догнать автомобиль.

— Если я прав, клянусь вам, господа, что примерно накажу этих мерзавцев! И не только их, но и того, кому они везут птицу! — сказал он, и мрачное его лицо не предвещало ничего хорошего тем несчастным, что вызвали его гнев.

Примерно через полчаса мы увидели, что машина сопровождения возвращается на полной скорости. Мы остановились, к нам подбежал Раттенхубер.

— Вы были совершенно правы, мой фюрер, — доложил он. — Это орел с гор.

— И кому же его везли? — угрожающим тоном спросил Гитлер.

Раттенхубер нерешительно продолжил:

— Орла собирались доставить в вашу мюнхенскую резиденцию на Принцрегентштрассе. Он установлен на мраморном постаменте с надписью: «Нашему любимому фюреру от его гор. 20 апреля. От местной партийной организации НСДАП, Берхтесгаден».

По дороге в Оберзальцберг Гитлер часто предпочитал ехать не по шоссе, а по старой дороге, вившейся вокруг озера Химзее. На этой дороге находилась гостиница «Дамбах», которую он особенно любил и часто останавливался там пообедать или выпить чашку кофе. Конечно, вскоре об этом узнали, и Дамбах стал излюбленным местом для экскурсантов, с большим интересом глазевших на «комнату Гитлера» и гостевую книгу.

Если Гитлер собирался надолго остановиться в Оберзальцберге, он часто переносил важные совещания в Дамбах.

Однажды мы остановились там, чтобы передохнуть, и потом неторопливо поехали в Берхтесгаден, когда Гитлер внезапно заметил человека, лежащего посреди дороги. Водитель Шрек затормозил, охрана вышла из машины сопровождения и подошла к человеку. Когда он пришел в себя, то слабым голосом сказал, что ничего не ел уже два дня. Мы тут же дали ему бутербродов, а Гитлер достал свой бумажник и дал ему пятьдесят марок.

Когда мы продолжили путь, Гитлер прочел нам лекцию о значении Национал-социалистической народной благотворительности{13}.

— Один этот мелкий инцидент доказывает, какую важную роль она играет, — сказал он, — необходимо увеличить размах ее деятельности.

Позднее в тот же день в Оберзальцберг прибыл рейхc-министр Ламмерс и за ужином рассказал нам о любопытном происшествии.

— По пути сюда, — сказал он, — я увидел человека, лежавшего без чувств посреди дороги. Я остановился, чтобы узнать, как ему можно помочь, и бедняга сказал, что голодает уже два дня. К счастью, у меня с собой было достаточно еды.

— А денег вы ему дали? — спросил Гитлер.

— О да, мой фюрер! Я дал ему двадцать марок.

Гитлер рассмеялся:

— Выходит, из нас двоих он вытянул семьдесят марок. Значит, он их заслужил! Интересно, кто попадется на удочку третьим.

Сам Гитлер до ужаса боялся оказаться в смешном положении. Он всегда был очень осторожен в отношении любого нового костюма или новой шляпы, если собирался их надеть. Сначала он хотел убедиться, что цилиндр, или шляпа, или что там еще действительно ему идет, и для этого он всегда просил меня сфотографировать его в новой одежде. Только если получившаяся фотография полностью его удовлетворяла, он позволял себе появиться в этой одежде на публике.

После 1933 года он перестал носить свои любимые баварские кожаные шорты и даже просил меня больше никогда не печатать фотографий, на которых он в шортах, и изъять из продажи те, что еще остались.

Он был очень застенчив в том, что касалось наготы. Не в сфере искусства, где он ее приветствовал, но в отношении собственной персоны. У него была навязчивая идея, что, если кто-то увидит или сфотографирует его в плавках, он потеряет лицо в глазах народа, и он часто приводил в пример случаи, когда опубликование каких-то личных фотографий ставило под угрозу популярность государственного деятеля.

— Помню одну фотографию на первой странице «Берлинер иллюстрирте», — сказал он, — где президент Эберт и военный министр Носке были в плавках. И хотя это случилось при демократической республике, их престиж явно снизился. Муссолини также часто выставляет себя в таком же нелепом виде. Меня всегда выводит из себя, когда я вижу в печати фотографии его с семьей в купальных костюмах на озере Лид о. Истинно великий деятель не стал бы этого делать.

Помолчав, он продолжил:

— Стали бы мы уважать Наполеона, если бы до нас дошли его снимки в таком несообразном виде? Вот поэтому я ни за что не буду купаться на публике.

— Но у вас же может быть частный бассейн для купания, мой фюрер, где вас никто не увидит, — сказал один из его секретарей.

— В таком случае мне пришлось бы брать с собой камердинера, а я не желаю, чтобы ко мне относилась старая пословица: «Никто не бывает героем для своего слуги». — Он с шутливым видом повернулся ко мне: — В любом случае Гофман не будет знать покоя, пока не сфотографирует меня! Да и вообще, я и так постоянно опасаюсь, что какой-нибудь ловкий мошенник приделает мою голову на чье-нибудь туловище в трусах!

Позднее Морелль рассказывал мне, что фюрер был очень трудным пациентом и его было почти невозможно уговорить сделать рентген. Всякий раз, когда Мореллю приходилось осматривать его или делать ему укол, Гитлер сначала отсылал из комнаты камердинера и раздевался лишь в той степени, в какой это требовалось для процедуры.

Мне случилось присутствовать еще при одном примере его страха попасть в глупое положение, когда я сфотографировал его с шотландским терьером Евы по кличке Бурли.

— Не печатайте этот снимок, — сказал он. — Государственный деятель не может позволить себе фотографироваться с маленькой собачкой, какой бы она ни была забавной и милой. Немецкая овчарка — вот единственная собака, достойная настоящего мужчины. Хотя, прямо скажем, бульдог графа Бисмарка очень неплохо смотрелся рядом с массивной фигурой своего хозяина!

Сразу после прихода к власти Гитлер приказал полностью перестроить старую рейхсканцелярию. Кроме одного из больших залов для приемов, он построил музыкальную комнату и обеденный зал, спроектированные архитектором Троостом. Их интерьером и обстановкой занимались Объединенные мюнхенские мастерские.

Обеденный зал с высоким потолком имел почти идеально квадратную форму. На задней стене зала, три стеклянные двери которого открывались на исторические сады канцелярии, висел «Вход богини солнца» — огромное полотно Ф.А. Каульбаха в шесть метров шириной; в нишах стояли две бронзовые статуи в человеческий рост «Кровь и земля» мюнхенского скульптора профессора Вакерле; обстановку довершали большой стол, способный в полностью разложенном состоянии уместить шестьдесят человек, несколько столов меньшего размера для персонала, сопровождающего главных гостей, и буфетная стойка. Первоначально этот зал задумывался как личная столовая, но впоследствии превратился в настоящий зал круглого стола, где приезжающие с визитом главы государств и иностранные дипломаты могли отобедать с Гитлером в официальной, но вместе с тем интимной обстановке.

Обслуживали зал специально обученные эсэсовцы. Они носили короткие белые куртки и черные брюки, обслуживали ловко и незаметно. Поскольку это не прием государственного значения, а обычная трапеза, то, как правило, она была довольно непритязательна и состояла из супа, мясного блюда с овощами и легкого десерта. Если бы кто-то из присутствующих гостей предпочел, как Гитлер, вегетарианское блюдо, его желание тут же исполнилось бы. Лишь однажды я видел того, кто воспользовался этой привилегией, и это был Мартин Борман. Из гостей обычно присутствовали важные чиновники, знаменитые художники и гауляйтеры, находившиеся в Берлине по делу, и компания всегда была разнообразной и оживленной.

Во время войны там стали появляться одни мундиры. Кроме меня, никто не носил гражданскую одежду, но и я потом надевал на официальные мероприятия форменный китель без знаков различия, чтобы не выбиваться из общей картины. А Гитлер, принимая какого-то высокопоставленного гостя, обычно ставил меня слева, чтобы не обидеть никого из многочисленных фельдмаршалов и генералов, которые обязательно присутствовали в таких случаях.

На первых порах Гитлеру нравилось, когда все принимали участие в разговоре. Но позднее он, так сказать, стал монополизировать разговор. У Геббельса как собеседника был один весьма специфический конек. Он обожал едкими и злобными репликами выставлять кого-то в глупом виде, особенно если гость ему не нравился, и, что бы вы ни чувствовали к Геббельсу, нельзя было отрицать, что он обладал и остроумием, и сарказмом.

Всякий раз, когда Геббельс начинал свою пикировку со мной, что случалось нередко, все сидевшие за столом, включая Гитлера, откидывались на спинки стульев, готовясь повеселиться. Вот пример, типичный из бесчисленных мелких стычек, которые мы себе позволяли. Это было во время войны, только что окончился ночной налет британцев на Берлин. Гитлер, который в тот день приехал из своей ставки, спросил:

— Бомбардировка как-то помешала ночной жизни в Берлине?

Воцарилось общее молчание. Геббельс уставился на меня долгим, ироническим взглядом, что меня задело.

— Что это вы так зловеще смотрите на меня, доктор? — сердито спросил я.

— Разве непонятно, мой дорогой друг? Вы здесь единственный специалист по берлинской ночной жизни, который может ответить на вопрос!

Все глаза обратились ко мне; Гитлер едва сдерживал смех, а Геббельс принял самодовольный вид.

— Интересно, что вы знаете о специалистах, герр доктор? Каждый ребенок в Берлине знает, что в вашем министерстве специалистов нет!

Гитлер закрыл лицо руками и расхохотался, остальная компания последовала его примеру. Геббельс хотел было ответить, но я его перебил:

— Бросьте, герр доктор, от меня вы ничего не добьетесь!

А Гитлер, опасаясь, что наша перепалка выйдет из-под контроля, встал и удалился вместе с Геббельсом на официальное совещание. Оставшееся общество поздравило меня; все были довольны, что я поставил на место «великого очковтирателя».

Однако Геббельс не успокоился на своей неудаче и один раз бросился в бой, желая отомстить, когда меня не было за столом и Гитлер спросил о причине моего отсутствия.

— Гофман сам себе устанавливает правила, — кротко сказал Геббельс. — Ему не по вкусу сотрудничать с моим министерством, он тщательно избегает всего, что касается пропаганды, и ему совершенно чуждо всякое чувство политической ответственности. Он думает только о том, как бы заработать!

Но Гитлер резко ему возразил:

— Оставьте Гофмана в покое, он начал жизнь частным предпринимателем и всегда оставался собой. А кое-кто подался в министры, герр министр!

Ввиду того, каким признанием пользовался Гитлер, неудивительно, что в день его рождения или другие годовщины его прямо-таки засыпали подарками, которыми уставляли целый ряд столов в рейхсканцелярии. Ему дарили все, что только можно было себе вообразить: от деревянной фигурки, вырезанной каким-нибудь мальчишкой из гитлерюгенда, до вязаного свитера, от превосходно выполненной модели Бергхофа до новинок известных фирм, от велосипедов до последней модели роскошного автомобиля. Музыканты, писатели и поэты посвящали ему свои сочинения, художники дарили свои картины, некоторые совсем дилетантские, другие настоящие шедевры. В таком же изобилии ему дарили съестные продукты и напитки, и в погребах трезвенника Гитлера чахли — увы! — без внимания отборнейшие вина Рейна, Мозеля и Пфальца, от которых возрадовалось бы сердце любителя выпить.

Многие домохозяйки присылали ему домашние кексы, они и не задумывались о том, что Гитлер никогда, ни в коем случае не попробует их кулинарных творений. Приношения такого рода даже не выставляли на столы для подарков, а тихо убирали, так как Гитлер считал, что это очень легкий способ его отравить. И его подозрения насчет этого подкрепились, когда его шофер Шрек опасно заболел по дороге в Штеттин, отведав блюда, предназначенного лично для Гитлера.

Однажды в Берлин прибыла турецкая делегация, и Гитлер ее принял. После того как делегация вернулась в Турцию, в Германию прибыла гигантская посылка, набитая самыми расчудесными сладостями: засахаренными фруктами, шоколадом, марципанами, леденцами и медом, упакованными в прелестные разноцветные фантики и коробочки. Гитлер пришел в восторг от подарка, он до невозможности им восхищался, но не принял его. Он приказал снова запаковать ящик и вместе с его замечательным содержимым закопать в саду при канцелярии. Я спросил, как ему не жалко это делать, но он возразил:

— Я не готов отдать моим друзьям то, к чему сам не желаю прикасаться!

Некоторое время спустя я увидел, как рабочие, которые занимались чем-то неподалеку от этого «захоронения», с удовольствием лакомились марципановыми полумесяцами и конфетами в золотых и серебряных обертках. Я спросил одного из них, где они нашли эти чудесные сладости. Ответивший мне оказался коренным берлинцем.

— Ну как же, господин хороший, — сказал он, — вы что ж, не слыхали о Большом Изничтожении? Ну, мы взяли да и откопали все втихомолку! Ну и вкуснятина, скажу я вам, и женки наши с детками довольны!

В другой раз по дороге в Фельдафинг на берегу Штернбергер-Зее мы нагнали какой-то старомодный автомобиль. Он сломался, и водитель не знал, за что взяться. Гитлер велел притормозить и узнать, нельзя ли чем ему помочь. Шрек очень быстро обнаружил неисправность, и вскоре мы уже продолжали путь. Но владелец машины записал наш номер, и на следующий день Гитлер получил посылку с тремя банками превосходной икры в сопровождении чрезвычайно изящного благодарственного письма от румынского министра.

Несмотря на свою слабость к икре, Гитлер тем не менее вернул посылку отправителю, приложив столь же любезное письмо, где говорилось, что помогать собрату в беде — долг каждого автомобилиста и что такая мелкая услуга ни в коей мере не заслуживает столь щедрой награды.

Но мне он сказал:

— Бог его знает, Гофман, что это за банки!

В последние годы в противоположность обычаю, заведенному в Оберзальцберге, на обеды и ужины в рейхсканцелярии женщин приглашали очень редко. Геринг тоже был нечастым гостем. Кулинарные пристрастия Гитлера, заявил он, ему не по вкусу. Но подлиза Борман послушно поедал сырую морковь и зелень в обществе своего хозяина, а потом удалялся к себе в кабинет, где набрасывался на свиные отбивные или превосходные шницели по-венски.

«Наш баварский людоед» — так прозвал меня Гитлер. Ему страшно хотелось обратить меня в вегетарианство, но он не добился успеха, как, впрочем, и я, когда пытался убедить его в прелести спиртных напитков.

— Вино — прекрасное средство против бессонницы, герр Гитлер, — говорил я ему. — Почему бы вам не попробовать выпить стаканчик вина перед сном?

— Я не люблю вино. Мне все время кажется, что я пью уксус, — ответил он, качая головой и морщась от одной мысли. — По молодости я пытался пить вино, но оно мне в горло не лезло без сахара!

Вино с сахаром! Господи, какая гадость! Я посмотрел на него с явным возмущением.

— Класть сахар в вино! Нельзя класть сахар в благородный напиток, герр Гитлер! Если бы это сделал виноторговец, его посадили бы в тюрьму! К тому же у вас достаточный выбор сладких вин, которые вам бы наверняка понравились, и не надо никакого сахара!

— Пожалуй, вы правы. Да и в моих погребах вы разбираетесь куда лучше меня!

С этими словами он послал за бутылкой по моему выбору. Осушив бокал за пару глотков, он облизал губы.

— Превосходно! — воскликнул он. — Ей-богу, это вино мне понравилось!

Мне было очень приятно, что я добился видимого успеха, а когда чуть позже Гитлер сказал, что его клонит в сон и он пойдет спать, мой восторг не знал границ. На следующий день я спросил его, как сработало мое «лекарство».

— Я спал как бревно, — ответил он. — И все равно, я пить вино не собираюсь. Знаете, Гофман, под действием вина начинаешь видеть мир в розовом свете; но бесстрастно мыслить можно только на холодную и трезвую голову! Сначала человек пьет вино как лекарство, потом ежедневный стакан входит в привычку. Может быть, для вас это нормально, мой дорогой друг, но для меня — нет!

Так в итоге я потерпел неудачу.

— Конечно, если в моем возрасте отказаться от любимой привычки, это может весьма отрицательно сказаться на здоровье, — только и нашелся я.

На этом я оставил свои попытки.

Однако один раз я хватил через край. В узком дружеском кругу Гитлер назвал меня «представителем богемы, который крепко запутался в тенетах всех дурных привычек» — под чем он понимал чревоугодие, пристрастие к спиртным напиткам и курение.

— Что ж, я могу сказать только то, что эти дурные привычки меня вполне устраивают, — возразил я. — Я чувствую себя в отличном здравии и настроении, а вы с Гессом, хоть всю жизнь жуете сырые листья, глотаете пилюли, и вам постоянно делают уколы, все время недомогаете. И ни дня не можете обойтись без врача!

Это было весьма неразумно с моей стороны, так как Гитлер терпеть не мог, когда его называли больным. И несколько дней после этого меня против обыкновения не приглашали к столу фюрера.

Гитлер ненавидел охоту и обожал об этом рассуждать; и, если при разговоре присутствовал Геринг, главный специалист рейха по охоте, Гитлер пускался в пространные разглагольствования в ироническом духе.

— Я ничего не имею против охоты как профессии, — говорил он, — и ничего не имею против тех, кто по своему рождению и воспитанию с самой юности занимался убийством животных. Но сейчас это вошло в моду; каждый партийный чиновник считает, что надо быть членом какого-нибудь охотничьего общества и без разбору убивать безответных тварей!

— Мой фюрер, вы к нам несправедливы! — возражал Геринг. — Немецкий охотник-спортсмен — защитник и хранитель наших лесов!

Гитлер засмеялся:

— Да уж, хранитель! Охраняет и защищает несчастных зверей, пока они не подрастут достаточно, чтобы их убивать! Егерь точно расскажет своему хозяину, где и когда появится зверь, и тот, удобно устроившись с биноклем, выслеживает жертву и убивает ее. А потом с легкой душой охотник гордо возвращается домой.

— Но наши новые законы о дичи запрещают браконьерство, — возразил Геринг. — А настоящий спортсмен находит удовольствие в наблюдении за дикими животными.

— Тогда почему вам не последовать примеру герцога Виндзорского? Когда я спросил его, увлекается ли он охотой, он сказал — да, но только охотится он с фотоаппаратом!

— Но, мой фюрер, охота имеет и политическое значение. Иностранные дипломаты всегда с радостью принимают приглашение пострелять. И часто, когда крадешься по лесу, проблемы кажутся не такими опасными и щекотливыми, чем когда сидишь за столом переговоров.

— Понимаю. Значит, вы думаете, что это что-то вроде лесной масонской ложи? Ну что же, я ничего не понимаю в охоте, но если убийство животных действительно влияет на политические связи, я охотно предоставлю живодерни в полное распоряжение наших иностранных гостей! — Гитлер говорил с сарказмом, но все более презрительно. — Вот почему мне милее браконьер. Клянусь богом, он о природе знает больше, чем все ваши воскресные охотники, вместе взятые. Он храбр и отчаян, и только отсутствие денег мешает ему купить себе охотничью лицензию.

— Вы шутите, мой фюрер!

Вот когда разразился гром!

— Черт побери, шучу?! Если вы зовете себя спортсменом, почему вы не встретитесь со зверем в поединке на равных? Если вы, господин опытный охотник, подниметесь против вепря и убьете его копьем, тогда я выражу вам свое восхищение. Если этот толстый старик, издатель Мюллер, побежит за зайцем и поймает его собственными руками, я похвалю его за отличную спортивную сноровку. Я готов глубоко уважать человека, который смотрит в глаза тигру, напавшему на него в джунглях, но презираю притворного Нимрода{14}, который, пользуясь сезоном спаривания, стреляет из-за дерева в какого-нибудь ничего не подозревающего зверя, пришедшего к своей самке! — К этому времени он успел рассердиться не на шутку. — С этой минуты я запрещаю всем ведущим членам партии приглашать или принимать любые приглашения на охоту, если это не входит в его профессиональные обязанности! Я дам указание министру юстиции изменить наказание за браконьерство! Я прикажу Гиммлеру освободить всех браконьеров и сформировать из них войска стрелков-егерей для защиты диких животных!

Выпустив пар, он благополучно обо всем забыл.

Глава 10