Дао Дэ Цзин, книга первая, стих двадцать девятый.

В четвёртом часу утра смоленский отряд из двухсот человек выдвинулся на встречу с врагом. Ещё на дальних подступах к татарскому лагерю Меркурий приказал спешиться и обмотать копыта коней рогожей. Кривичи шли через глухой лес почти бесшумно. Лишь изредка под ногой воина или копытом коня сухо ломался сучок, и тогда воевода бросал резкий, напряжённый взгляд туда, откуда доносился шум. Различать в темноте лица было невозможно из-за того, что луна, хоть и полная, во второй половине ночи почти все время скрывалась за тяжёлыми набухшими тучами. Иногда Меркурию начинало казаться, что он ведет в бой не живых людей, а отряд теней, восставших, нагрянувших из потустороннего мира.

Конная сотня — княжеские гридни, экипированная по образцу своего времени: кольчуги, длинные обоюдоострые мечи, вытянутые яйцом шлемы, двухметровые копья, круглые щиты, у некоторых приторочена к седлу булава.

Вторая сотня, посаженная на крупы коней, и есть та самая малая дружина, с которой тысяцкий ходил на Литву. Враги их называли «волками», за волчьи шапки, одетые поверх бармиц. Вооружение и доспехи для этих воинов изготавливались по индивидуальным заказам. В обычном строю с другими ратниками эти воины составляли центральный тяжело бронированный кулак войска и располагались в глубине, ближе к княжескому стягу. На ночные операции ходили в облегчённых доспехах, чаще в кожаных, чтобы производить меньше шума, при этом щиты не брали, в одной руке — короткое копье, в другой боевой топор на средней рукояти. Руки защищены наручами и маниками, оснащёнными шипами, ноги — такими же поножами. На поясе — длинный кинжал, одна сторона лезвия в крупных зазубринах, для нанесения рваных ран, другая — отточенная и гладкая. За правым плечом в чехле находится комплект метательных ножей — «муж и жено» — как любовно называли дружинники; такой нож имел два клинка, по сути железный штырь с двумя остриями — страшное оружие в руках натренированного человека. За левым плечом — кистень — многофункциональное оружие, особенно в нестандартных ситуациях.

Смоленский военачальник всерьёз размышлял над словами Илхи о том, что Бог создал мир не одномерным, как мы его видим, а многомерным и что души тех, кто покинул бренную плоть, сейчас с высоты взирают на живущих и, если надо, помогают одним и карают других. Какое странное соединение монгольского шаманизма с русским православием!

Меркурий не видел лица Илхи, но чувствовал, как тот дышит ему в плечо, даже сквозь панцирную сетку. Рядом с бывшим крестоносцем монгол казался чуть ли не карликом, так как был ниже на полторы головы и вдобавок вдвое меньше в плечах, но в силе его цепких пальцев минувшим днём убедилось все русское войско. Илха выпускал стрелы из своего составного рогового лука в три раза чаще, чем любой самый искусный русский стрелок, вдобавок мог поразить цель на расстоянии в триста шагов, тогда как другие лучники могли стрелять прицельно максимум на сто-сто пятьдесят шагов. Зная преимущества степных луков перед русскими, Меркурий и приказал вырыть специальные ямы-окопы и замаскировать дёрном, чтобы сократить расстояние до противника и получить возможность атаковать неожиданно. В древних книгах, будучи ещё совсем ребенком, он читал, что подобную тактику использовали древние германцы против римских легионов. Из рассказов Илхи Меркурий узнал также, что баллисты, таранные орудия, камнемёты, огнемёты, метающие кувшины, начинённые порохом, монголы получили, завоевав Китай. Там же завербовали целителей и инженеров. Сокрушив Самаркандское шахство, степняки заставили работать на свою армию лучших кузнецов и конезаводчиков, таким образом появилась тяжёлая конница, закованная в труднопробиваемую броню и вооружённая дамасскими клинками. Все без исключения монгольские воины имели нательное бельё из мокрого шёлка, — первый антисептик — которое разрубить в бою мечом или пробить стрелой крайне трудно. Ткань вминается в плоть вместе с наконечником или клинком, но не прорывается, поэтому человек защищен от загрязнения раны и быстро возвращается в строй. Поверх нательного белья тяжеловооружённый всадник одевал шерстяной чапан, затем кожаный доспех и железную кольчужную сетку или панцирь, сделанный из металлических полосок шириной в ладонь, на голове шлем с шишаком, иногда оснащённый забралом, шея защищена толстым кожаным воротом или железной сеткой. На ногах сверкали поножи. Кони, участвовавшие в бою, тоже имели броню: грудь защищал доспех из стальных пластинок, а вся часть от шеи до крупа была покрыта толстой дублёной кожей, только ноги коней оставались открытыми, но попасть по ним и нанести ранение можно только с очень близкого расстояния. У самих монголов имелись стрелы с серповидными наконечниками, чтобы подрезать жилы вражеским коням. По мнению Илхи, шея и горло были самыми слабыми местами в экипировке степных завоевателей. Именно в горло направлял свои стрелы бывший монгольский табунщик. Именно в горло учил стрелять он смолян на тренировочных занятиях. А пешие ратники учились наносить удары по шеям и головам.

Лёгкая кавалерия монгольского войска состояла в основном из выходцев из небогатых семей, а зачастую и вовсе из слуг и представителей покорённых племен. Доспехи были, в лучшем случае, кожаные, голова покрывалась меховой шапкой. Только у отдельных воинов, как правило, у десятников, имелись наручи и поножи. Каждый легковооружённый кавалерист имел три полных колчана стрел с разными наконечниками, составной роговый лук, копьё, дополнительно оснащённое на конце крюком для стаскивания противника с лошади, волосяной аркан, которым степняки владели в совершенстве, и длинный кинжал. Каждый лучник в минуту выпускал до шестидесяти стрел на полном скаку. Именно лёгкая конница первой вступала в бой: осыпая боевые порядки неприятеля стрелами, она затем уходила на фланги, образуя, таким образом, подвижные фланговые крылья, задача которых, в первую очередь, состояла в том, чтобы не дать окружить сопернику своё войско. А во вторую, при непосредственном столкновении обхватить двумя дугами тело вражеского войска, продолжая осыпать стрелами. Потом в бой выдвигалась тяжёлая конница, которая окончательно сминала и уничтожала боевые построения и обращала врага в бегство. Но за спинами тяжеловооружённых конников опять же находились стрелки, льющие поверх голов нескончаемые потоки стрел. Если по каким-то причинам легкая конница обращалась в беспорядочное бегство, то тяжеловооружённая становилась заградотрядом, но это происходило в крайне редких случаях, так как дисциплина в монгольском войске была необыкновенно высока. В случае бегства с поля боя от одного до десяти человек, казни подвергался весь десяток, а в случае от десяти и более — наказывалась вся сотня. Если враг был искушённым в тактике и под первым ливнем смертоносных стрел устоял, то всё монгольское войско разворачивалось и делало вид, что убегает, заманивая в засады. Несмотря на определённую и достаточно жёсткую кастовость в орде, человек незнатного происхождения, но проявивший на войне незаурядные способности, мог всё же добраться до некоторых вершин власти, как в случае с Субудэй-багатуром, сыном бедного кузнеца, который при Чингисхане стал одним из видных полководцев.

Илхе едва исполнилось восемь лет, когда отец отдал мальчика в услужение богатому нойону Кункурату из колена Дунга. Кункурат дал Наганю, отцу Илхи, за это четыре козы и хромую лошадь. Отец очень благодарил нойона, называл благодетелем и плакал от радости, говоря, что теперь его семья не умрёт с голоду и что великий воин Кункурат может владеть его сыном без оглядки, по собственному усмотрению. Кункурат приставил Илху прислуживать своему сыну Алихе, ровеснику Илхи.

От зари и до зари мальчики были вместе. Вместе скакали по необъятной степи, ели из одного котла, стреляли из луков. Иногда, наломав ивовых прутьев и запрыгнув на коней, играли в салки: догоняющий должен настигнуть того, кто убегает, и со всего маху хлестнуть прутом по голой ляжке, получая тем самым право самому уноситься ветром в степь туда, куда глаза глядят. После таких игр ляжки у детей долго горели пунцовыми рубцами.

Алиха редко обозначал перед Илхой своё превосходство, хотя отец требовал, чтобы тот не забывал о своем происхождении. Раз в неделю на заходе солнца Илху заставляли становиться на колени и обкусывать ногти хозяину и трём его сыновьям. Во время этой процедуры все, кроме Алихи, сидели с брезгливыми лицами и, если Илха нечаянно делал кому-нибудь больно, его били по ушам костяной палочкой. Это был самый ненавистный день для маленького слуги.

Спал мальчик у входа в юрту с внешней стороны вместе с собаками. Однажды он проснулся ночью оттого, что кто-то крепко держал его за руку. «Лежи тихо, я буду обкусывать твои ногти!» Это был Алиха. Впервые в жизни той ночью восьмилетний раб почувствовал себя счастливым. Они подружились раз и навсегда: слуга и хозяин. Правда, Алиху, одетого в сверкающие доспехи, зачислили в тяжёлую кавалерию, а Илху — в лёгкую конницу. Но они находились всегда рядом, в одной тысяче, и везде, в любом сражении, чувствовали плечо друг друга.

Спустя несколько лет сам Бату-хан назначил Алиху тысячником, восхищёенный его боевыми заслугами. Молодой тысячник делал всё, чтобы его друг детства и верный слуга наконец мог получить право на ношение железных доспехов и стать уважаемым человеком, но судьба распорядилась иначе.

Сотня, в которой служил Илха, под Рязанью попала в засаду, устроенную отрядом Евпатия Коловрата. Рыская в поисках продовольствия и корма для коней, монголы, чувствовавшие себя хозяевами новой земли, потеряли всякую бдительность. Всё произошло настолько быстро, что никто не успел толком ничего понять, не говоря уже о том, чтобы успеть обнажить оружие. Неожиданно на лесную дорогу, по которой двигалась сотня Илхи, стали с диким скрежетом и воем падать огромные сосны. Первое дерево упало на главу колонны, второе на хвост: сотня оказалась запертой спереди и сзади. Затем лесные исполины стали падать и падать, давя огромным весом всадников вместе с конями. Засвистели стрелы, полетели выпущенные из пращей камни. В довершение из чащи выскочили жилистые бородатые богатыри и начали рубить топорами направо и налево, особенно не разбираясь, куда приходятся удары — по лошади или по человеку. Через несколько минут всё было кончено. Никто: ни один конь, ни один монгол — не смог уйти от страшных топоров рязанских руссов. А те били так, чтобы не брать пленных, то есть насмерть, хотя прекрасно знали, что за любого монгола, пусть даже незнатного рода, можно получить хороший выкуп.

Илха был замыкающим колонны. Он успел только поднять глаза и увидеть толстый, летящий прямо в глаза, ствол вековой сосны. Потом в глазах резко потемнело. Могучая сила выбросила всадника из седла и придавила к земле. Конь умер, почти не мучаясь. С перебитым хребтом под тяжестью ствола животное свалилось в придорожную снежно-грязевую кашу: ноги разъехались в разные стороны, шея вывернулась, собственное ржание застряло в горле, а наружу вырвался лишь хриплый выдох. Илху миновал топор: он находился без сознания, а рязанцы посчитали, что после удара таким стволом выжить невозможно. В глубине леса руссы вырыли огромную яму, куда и свалили всю сотню убитых воинов вместе с лошадьми. Сыну бедного табунщика снова повезло: он оказался сверху, на телах убитых товарищей и мёртвых животных. Его бросили лицом вниз. В груде мёртвых тел оказались пространства, не заполненные землей, в которых держался воздух.

Илха очнулся и увидел перед глазами кромешную тьму. В нос ударил резкий конский запах, смешанный с запахом немытых, потных человеческих тел. Трупы ещё не остыли. В первое мгновение ему даже показалось, что он находится в стойбище и что вот-вот тишину разорвет манящее ржание коней, послышатся крики часовых, и топот копыт и человеческих ног оповестят о начале утренней зари. Он пошевелился, встал на четвереньки — струйки земли с тихим шуршанием побежали по складкам одежды. Память медленно, но неумолимо возвращалась. Наконец Илха понял, что находится в большой общей могиле. Голова гудела медным колоколом, все тело напоминало собой ком свалявшейся мокрой шерсти: до такой степени было непослушным, лишённым силы. Собрав всю волю и остатки энергии, монгол рванулся, распрямился, стоя на коленях: по лицу, норовя забиться в глаза, потекла тяжёлая, прихваченная холодом земля, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Он ещё какое-то время стоял на коленях, непроизвольно раскинув руки крестом, и смотрел на Вечное Синее Небо. На нем было лишь нижнее белье из мокрого шёлка. Кожаные доспехи, чапан, шапку, оружие и даже ичиги забрали себе победители. Илха не чувствовал ни обжигающего декабрьского ветра, ни липнущих к лицу колких русских снежинок, ни могильного холода сырой, начинающей дубеть земли. Подавляя боль и сопротивление непослушных мышц, он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Через три-четыре таких периода оказался на колее, и тут силы вновь покинули его. Сквозь угасающее сознание Илха услышал звон приближающегося колокольчика, топот конских копыт и чужую человеческую речь.

Колупай, завидев лежащего поперёк дороги человека, остановил сани. Спрыгнув с воза, подошёл и, посмотрев в лицо, бегло перекрестился. Первым желанием мужика было — отбросить худородное тело на обочину да и ехать с Богом дальше. Но какая-то струнка под сердцем тонко натянулась и начала дрожать. «Ай, чтоб ты, окаянный, к чёрту под копли попал! Гляди ж ты, в одном исподнем расхлыстался на дороге! Ну, на кой ляд ты мне ныне сдался?! Ну, на что ты мне, Господи, такое наказание послал?! Сколь, Господи, ты меня ещё испытывать будешь!» Колупай схватил под плечи бесчувственного монгола и заволок в сани. Сел сам и, бросив взгляд через плечо, ругаясь в голос, стянул с себя тулуп и накрыл им Илху. Влетев на рысях в деревню, Колупай не стал даже притормаживать около своего дома, а прямиком помчал к дому Завиши, женщины-сорокалетки, очень набожной и прослывшей своей добротой далеко за пределами округи.

Она и впрямь очень соответствовала своему имени: высокая, статная, даже, можно сказать, завышенная, с прямыми тёмно-русыми волосами. Четырнадцать лет назад Завиша овдовела: мужа на охоте задрал медведь. Замуж повторно не вышла, не потому что не хотела, а побаивались ее местные мужички: мало того, что долгая и красивая, так ещё и с характером неуступчивым и сильным, который отчётливо читался в ее серо-голубых глазах. Сына Андрея поднимала самостоятельно, не прося помощи ни у соседей, ни у родственников, что жили за рекой в пятнадцати верстах. Ещё о Завише знали как об очень хорошей ведунье: издалека шли к ней люди лечить свои хвори и врождённые болезни.

Когда за оградой ее двора остановились сани и послышался встревоженный голос Колупая: «Эй, Завиша, выходи, по твою душу тут-ка!» — она сразу поняла, что случилось неладное, и, накинув поверх льняной сорочки полушубок, выбежала на улицу. Увидев на соломе человека, плеснула руками:

— Неси в сени. Домой к печи не вздумай, не то в тепле кожа лоскутами отходить начнет.

— Да нешто я дурень какой! — Колупай взвалил на плечо Илху и побежал к крыльцу.

В сенях Завиша велела положить больного на лавку, а сама ножом отрезала кусок овечьей шкуры. «Ничего, ничего, пришибло малость, ну, это-то пройдет, а вот холод из тела выгонять надо, иначе погибнешь!» Ведунья, приговаривая, начала растирать шерстью сначала едва касаясь, а потом всё сильнее кожу монгола, который по-прежнему лежал без сознания. «Уходи, лют-мороз, зол-морок, не морозь человека доброго, его дома ждут, не дождутся. Жена-красавица ждет, дети скучают, конь в стойле затосковал!» Завиша так трудилась над больным, напрягая все внутренние силы, что от самой стал исходить пар. «Ну же, просыпайся, лядящий, мужик ты али не мужик!» Она била больного по щекам и снова растирала, шептала непонятные слова и, разжимая губы, посылала своё дыхание ему в рот. Прошло не меньше часа, прежде чем Илха захлопал глазами и издал грудной стон. «ну, слава тебе, Господи, очухивается!» Измождённая ведунья опустилась на лавку в ноги больного. «Теперь, Андрейка, застели на печи — туда его отнесём», — обратилась к подростку, который всё это время наблюдал из тёмного угла сеней за происходящим. «Эко лёгонький-то какой. Давай, сынок, от такого не надорвёшься». Мать с сыном подняли Илху и понесли в дом.

Сутки монгол метался в сухом жару. Завиша вливала в него отвар за отваром большими глиняными кружками, ложилась рядом и прижималась всем телом, обнимая руками и ногами, не давая душе ускользнуть из тела. А когда пошёл наконец обильный пот, женщина слезла с печи и устало сказала: «Вот теперь жить будет!»

Когда Илха спустился на пол и прошёл по скрипучим половицам босыми ногами в первый раз после беспамятства, Завиша, сидя за прялкой, широко улыбнулась и показала рукой на икону Божьей Матери, что смотрела из верхнего правого угла сквозь зыбкий огонёк свечи: «Её благодари, спасительницу и заступницу нашу!» Монгол не понял русской речи, но суть уловил и низко поклонился лику Богородицы.

На следующий день Андрей стал водить Илху по дому и, показывая пальцем на предметы, говорить, как они называются. Монгол с интересом повторял, стараясь правильно выговаривать каждое слово. Иногда получалось довольно смешно, и все трое весело хохотали. Бывший раб неожиданно для себя стал замечать, что ему очень хорошо в этом просторном деревянном доме, с этими терпеливыми, работящими людьми, а при мысли о хозяйке дома новое, доселе неизведанное тепло разливалось по всему телу, а к горлу подкатывался сладковатый комок. Столько света и простора никогда ещё не обитало в душе монгольского воина. С утра до вечера он работал, как заведённый, выполняя всю нехитрую работу по дому, одновременно изучая русский язык и научая монгольской речи на диво смышлёного Андрея.

Прошло два месяца. Зима понемногу начала пятиться, всё больше уступая место робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, уже не схватывался холодом, а потому источал запахи на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости с целью обсудить будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, что не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым несколько месяцев назад вдовы и старики.

Андрей тоже не сидел в избе: чуть солнце вставало, опрокидывал кружку молока, заедал краюхой хлеба и вперёд к детворе. Завиша не держала, не наваливала работой, пусть, мол, набегается досыта, а под трудовой хомут всегда успеется, тем паче не так уж долго и осталось до взрослой жизни. Иногда нет-нет да поглядывала ведунья на Илху, при этом розовея лицом. Хоть с виду и не пара он был ей: щуплый да невысокий, но приметила женщина какую-то особую упругую силу в этом чужеземце, которая делала его стойким перед обидными словами деревенских мужиков и бабьими колкими смешками. Многое не получалось поначалу у Илхи по хозяйству: где из рук валилось, где просто силёнок не хватало. И лишь благодарная, иногда извиняющаяся улыбка никогда не сходила с лица. Вот за эту улыбку и нравился он Завише, ибо, полагала ведунья, когда человек улыбается, значит он прав. А Бог, как известно, не в силе, но в правде. Был, правда, один момент, который женщина поначалу едва перенесла: Илха первое время отказывался мыться, считая, что водой смывается сила и здоровье. Но это сопротивление удалось всё же преодолеть: степняк со временем убедился в том, что грязь является причиной многих болезней, а полученные раны так и вовсе первым делом промывать нужно, и уже сам ждал с нетерпением четверга, чтобы затопить баню.

В тот день Илха, как обычно, под вечер первым отправился в баню на «первый пар». Сладко почёсываясь, он влез на полок и растянулся на животе. Только Вечное Синее Небо знало, как нелегко ему было не думать о Завише: горячие волны то и дело вспыхивали внизу живота, от кончиков ног до макушки пробегала томительная дрожь, сердце начинало глухо стучать в мокрую доску. Он уже было приподнялся на руках, чтобы встать и подбросить на камни запаренной на травах воды, так как это являлось весьма действенным средством против подступившего желания, как вдруг дверь, осторожно скрипнув, приоткрылась, и он увидел ослепительно-красивое белое бедро.

Илха ещё никогда не видел такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоёванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин прошло через него, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в тёмном плену мужской энергии вырвался и озарил женское лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по его щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет стоять у него перед глазами — и в самые страшные мгновения схваток, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, выплывать из шумящей листвы, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат её волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться, прежде чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал её чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгорячённого лона и как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.

После этого четверга они стали жить, не хоронясь от людей, а через две недели обвенчались в деревянной церкви в десяти верстах от дома, не устраивая пышных торжеств и весёлых гуляний по этому поводу. Илха принял православие и стал таким набожным, что даже Завиша иногда терялась и разводила руками в изумлении.

А по ранней весне, едва только сошёл снег, пришли баскаки Бату-хана. Пришли не только за мехами, мёдом, золотом и оружием, но и за будущими рабами, за наложницами для восточных гаремов, пришли за мастерами и подмастерьями для продажи на рабовладельческих рынках, пришли по праву сильного брать дань кровью.

Нагрянули столь неожиданно и быстро, словно находились рядом, где-то неподалёку, что жители окрестных деревень даже не успели спрятаться в лесах. И разлилась, в который уже раз, плачем земля рязанская.

Завиша приказала Андрею лезть в подпол, придвинула стол на крышку и для пущей верности бросила на это место половик, а сама, затеплив свечу, села за стол перед иконой и начала усердно молиться. В очередной раз, бросив тревожный взгляд на окно, увидела, как Колупай с топором в руке бежит к веревице связанных девушек отбивать дочь и падает, пронзённый навылет стрелой. В то же мгновение один из монголов, запалив факел, поджег солому на крыше колупаева дома в назидание другим: не лезь супротив хозяина.

Илха в это время находился в лесу: тесал брёвна для нового хлева. Поднявшийся к небу черный дым над деревней заставил его отбросить работу. Чем ближе приближался Илха к деревне, тем отчётливее слышал плач, истошные крики людей и убиваемого скота, и тем лучше понимал, что происходит. За две сотни шагов стал различать родную монгольскую ругань, рождаемую продутыми степью визгливыми глотками сородичей. Через заднюю калитку, никем не замеченный, он вбежал во двор в тот самый момент, когда один из баскаков тащил за волосы Завишу к сеновалу, при этом другой рукой монгол тряс шапку с лисьим хвостом, предлагая щедрый подарок в обмен на скорую любовь и ласку. Илха метнулся к коню, стоявшему возле крыльца, выхватил из колчана, притороченного к седлу, лук. Но в этот момент Завиша вцепилась зубами в руку баскака, отчего тот завизжал, как ужаленный, и, вырвав из-за пояса кривой клинок, рубанул женщину по лицу.

Стрела Илхи сорвалась с тетивы и насквозь пробила шею баскаку с опозданием на одно мгновение. В каком-то невероятном ослеплении от накатившей ярости бывший монгольский лучник подлетел на коне к мёртвому соплеменнику, перегнулся в седле и подобрал меч, обагрённый кровью жены. Развернул коня, поставил на дыбы, а потом, стиснув коленями бока, заставил животное рвануться и перепрыгнуть ограду. Одновременно, как только копыта коня врезались и взорвали весеннюю грязь, Илха взмахнул мечом — и голова с перерубленным волчьим хвостом покатилась чугунком к ограде, разбрызгивая кровь по чёрной земле.

Сразу пять монгольских луков вскинулись и, целясь, натянули тетивы. Илха инстинктивно бросил тело за шею коня. Три стрелы просвистели над плечом, а две другие поразили животное. Конь, хрипя, стал заваливаться на бок. Вдруг воздух задрожал от криков, которые слились в единый могучий гул: мужики и бабы, вооружившись на ходу, кто чем мог, бросились на незваных гостей. Завязалась жаркая рукопашная схватка: монголов стаскивали с коней, рубили на земле топорами, кололи вилами, били кулаками и камнями. А потом трупы семерых степняков отволокли на опушку леса и бросили на прокорм волкам. Когда жар кровавого безумия поутих, стали оплакивать и предавать земле своих убитых: всего рязанцев погибло одиннадцать человек. Илха схоронил Завишу в берёзовой роще: насыпал бугорок и вкопал деревянный крест.

Все жители понимали: оставаться в деревне никому нельзя — расправа будет неминуемой и жестокой. В тот же вечер на общем деревенском собрании выбрали Илху старостой и попросили не медлить с принятием решения. Монгол приказал тонко порезать и засолить мясо убитых лошадей, собрать немного домашнего скарба и ждать его дальнейших указаний.

Утром следующего дня серая вереница людей, сплочённых болью и страхом, двинулась по раскисшей от весенней сырости земле на северо-запад. Долгих два месяца Илха водил за собой людей из восставшей деревни, кружа по лесам, меняя каждые сутки место стоянок, опасаясь больших дорог, где могли встретиться татарские и княжеские разъезды, а также густонаселённых пунктов. Он знал нравы и законы своих соплеменников: Орда никогда не простит убийство баскаков и будет до конца разыскивать бунтовщиков, используя все методы: суля награды, даруя князьям и боярам земли, пытая и калеча тех, кто может хоть что-нибудь знать или провести по глухим тропам.

В начале июня толпа оборванных, едва держащихся на ногах людей, ведомых Илхой, увидела стены Смоленска, до которого ещё не докатилась лава монгольских всадников. Как только рязанцы вновь обрели кров и хлеб, Илха объявил, что намерен принять монашеский постриг. Он сам определил себе время на завершение мирских дел — четыре месяца. Но весть о приближении татар круто изменила его планы.

Меркурий коснулся плеча сотника Валуна, и тот, сложив руки у рта, ухнул четыре раза филином. Глухо щёлкнула тетива луков по кожаным браслетам, и два десятка стрел со свистом рванулись в полет. Монгольские часовые с предсмертными хрипами повалились на землю. Тут же четыре коня, поставленных парами друг за другом, вылетели из зарослей леса и помчались к лагерю. Глаза у животных были завязаны, спины покрыты дублёной кожей. Между ними на верёвках качалась комлем вперед мощная сосновая лесина. Два всадника, скачущие по бокам, нещадно хлестали коней. Через минуту таран с треском врезался в телеги, которые от удара рассыпались и разлетелись по сторонам. Обезумевшая четвёрка лошадей ворвалась в лагерь, продолжая крушить и давить всё, что попадалось на их пути. Следом, наполняя ночной воздух боевым кличем и топотом копыт, пошла в атаку княжеская сотня. ещё пятьдесят седоков в волчьих шапках сидели на крупах коней. Русская дружина вклинилась в монгольский лагерь, как металл в незащищенную плоть. И начался кровавый пир. Те, что сидели на крупах, спрыгивали на землю, врывались в юрты и рубили спящих, всадники рубили и топтали копытами коней тех, кто ночевал под открытым небом. Смоленский тысяцкий гнал своего вороного прямо на большую белую юрту, до которой нужно было ещё преодолеть расстояние в триста шагов.

Спустя несколько минут после того, как ударом тарана была пробита брешь в монгольском забрале, другой смоленский отряд из пятидесяти человек бесшумно, по-кошачьи приблизился к лагерю неприятеля в сотне шагов от основного направления удара.

Задача перед ними стояла очень непростая: уничтожение командиров, а по возможности — самого Хайду. Отличить в темноте тысячника или представителя знати от рядового воина ещё как-то можно, а вот разобраться, где сотники, а где десятники, уже намного сложнее. Отряд разделился на группы по пять человек, каждая группа заранее выбрала себе цель для атаки — юрты или бунчуки. Меркурий, посоветовавшись с Илхой, специально дал приказ малой дружине нападать с задержкой по времени относительно центрального удара, чтобы лагерь к этому времени был уже на ногах. Простые монгольские воины должны броситься в сечу — защищать начальников и их добро, а знать с личной охраной останется в стороне от мясорубки. Вот тогда появится шанс у людей в волчьих шапках. Мало кто из этого отряда надеялся этой ночью остаться в живых, но для того, чтобы выполнить приказ Меркурия, эти люди готовы были стать смертниками.

«Волки», молниеносно и бесшумно преодолев заграждение, обрушили боевые топоры на неприятельские головы. Сразу в десятке мест вспыхнули яростные рукопашные схватки: трещали кости, сокрушённые доспехи, отлетали с алыми фонтанами отрубленные руки, падали на землю поверженные тела. Монгольские десятники и сотники старались подороже отдать свои жизни. Тысячников плотным кольцом защищали нукеры в проверенной арабской броне. Никто не кричал, не звал на помощь, не посылал проклятья врагу. Слышны были только хрипы умирающих и стоны раненых. Воины леса и богатуры степи схлестнулись в смертельной схватке, и никто не хотел уступать ни пяди, и те и другие презирали смерть, каждый выполнял свою работу, к которой был приучен с ранней юности, блестяще и хладнокровно. И всё же монголы не были готовы к внезапному нападению ещё и в другой точке лагеря, поэтому несли большие потери.

Ожидания Меркурия не сбылись: белая юрта оказалась пуста. Рубанув с досады мечом воздух, воевода подбежал к коню и, уже запрыгивая в седло, увидел человека в синем атласном чапане. Тот находился примерно в пятидесяти шагах, окружённый плотным кольцом телохранителей. У Меркурия не возникло сомнений, что перед ним стоял сам монгольский военачальник. Но время было уже безвозвратно упущено: враг оправился от шока, ещё минута — и отряд смолян мог сам оказаться в ловушке. Командир кривичей рванул из-за пояса рог и дал короткий сигнал к отступлению. В это же самое мгновение монгольская стрела с чавкающим звуком впилась в кисть воеводы, пробила плоть насквозь и выбила рог, который, упав на землю, тут же был раздавлен копытом Черныша. Меркурий поморщился от боли, посмотрел с сожалением на то, что когда-то являлось предметом его гордости на протяжении двадцати лет, проведённых на чужбине, и дал шпоры вороному.

Черныш, вдыхая клубы молочного тумана, понёс хозяина от стрел и сабель под защиту родного леса.

Илху, переодетого в одежду степняка, миновали стрелы и сабельные удары своих соплеменников. Заслышав команду Меркурия, он тоже развернул своего гнедого, и тот вынес бы своего седока из сечи целым и невредимым, если бы не знакомый трехвостый бунчук, неожиданно выросший перед глазами в каких-нибудь десяти-пятнадцати шагах. Следуя больше какому-то внутреннему, эмоциональному голосу, нежели здравому смыслу, Илха спрыгнул с лошади и побежал к юрте. Кольцо воинов, охранявших бунчук, словно под чарами, расступилось при виде соотечественника в окровавленной одежде.

Вбежав в юрту, Илха крикнул:

— Алиха, это я, твой айньда.

— Ты вор и предатель, Илха. Напрасно ты пришёл сюда. Здесь тебя ждёт только смерть.

— Но мы ведь братья, Алиха. Войны рано или поздно кончаются. Никто не знает, где ещё пересекутся наши пути!

— Теперь уже только в чертогах Вечного Синего Неба. Да и то вряд ли. Вчера я видел тебя в строю врага. Это ты научил руссов. Хорошо научил, — Алиха сплюнул под ноги горечь своих слов. — Потом ты говорил с куманами и позволил, о великий Илха, забрать нам наших убитых товарищей, которые валялись в грязи в одном исподнем, потому что твои новые сородичи, руссы, содрали с них всё до нитки. Мне стоило немалых сил, чтобы сдержать себя и не раскрыться перед Хайду. Он бы не простил сыну Кункурата предательство слуги, — от ярости у Алихи зуб не попадал на зуб.

— Алиха, но ты ведь не знаешь, что произошло со мной!

— Знаю. Вся твоя сотня погибла. Слух об этом долетел до ушей Бату-хана. Кстати, этот Коловрат был действительно великим воином. Его раздавили камнями, но потом похоронили с почестями. Так вот, взяли и забросали из камнемётов, потому что подступиться с мечом к нему было невозможно, а воинов Бату-хан предпочитает беречь. Меня тоже похоронят с почестями и, надеюсь я, в моей стране. Также наслышан я, что один монгол уцелел чудом, говорят, его выходила русская баба, а он на ней женился. Вот уж не ожидал, что это будешь именно ты. И вообще, зачем мне что-то знать ещё, если сейчас мы разделены мечом, если ты, безродный выродок, собачий выкормыш, защищаешь чужие земли, чужой народ, а свой убиваешь, как жертвенных баранов, спящим, когда он не готов к сопротивлению.

— Алиха, я скоро собирался уйти в монастырь. Я очень сильно любил свою жену и буду хранить её любовь в себе до конца дней. Война нас опять свела.

— Я знаю монастыри в Китае, знаю бродячих дервишей Востока, видел руссов в чёрных одеждах. Они все достойны уважения. Но не ты! Сегодня ты умрёшь хуже бездомного пса, и кости твои обглодают урусские волки. Воистину нельзя жалкую тварь сделать благородным человеком. А я-то, индюк, думал: почему это у меня, ну, никак не получается помочь моему любимому Илхе подняться хотя бы до сотника. А ведь хлопотал за тебя, думал добыть тебе место в тяжёлой сотне.

— Если хочешь насмешить Бога, Алиха, расскажи ему о своих планах. Я не боюсь смерти, потому что её нет. А перед Христом мы все равны.

— И вот поэтому ты пришёл убивать нас в монгольской одежде? Чего же ты так боишься?

— Монголы тоже переодевались в китайскую одежду и вырезали целые города. Но к тебе я пришёл сам, Алиха. А в родной одежде я только с одной целью: убить Хайду и разом закончить с этой войной.

— Тебя погубила твоя врождённая глупость. Не станет Хайду, на его место встанут другие: я, Тосхо, Хуцзир. Впрочем, хватит попусту болтать. Твои новые друзья уже далеко. А ты возьми меч и умри хотя бы просто мужчиной. Не мешайте нам! — Алиха сверкнул глазами в сторону собравшихся воинов.

Тысячник рывком вытащил из-за пояса кривой меч и со свистом описал в воздухе две дуги перед лицом своего бывшего раба. Илха отпрянул, сделал шаг назад и снял со стены над входом дамасскую саблю, потом глубоко и грустно вздохнул, направляя оружие на соперника.

Алиха наседал, выкручивая в воздухе сложные фигуры, кресты, дуги, в открытую потешаясь над Илхой, умышленно оттягивая момент последнего удара. А бывший раб пятился, едва успевая отражать удары шипящего в воздухе клинка. Пара поединщиков пересекла порог юрты и оказалась на открытом воздухе. Искры, высекаемые клинками, смешались с искрами гудящих костров. Сщюх... На правом плече Илхи лопнул кожаный наплечник — образовавшуюся кривую щель стала быстро заполнять кровь. Алая струйка побежала по рукаву, скатилась на чёрную, вытоптанную землю и, огибая преграды из камешков и травинок, устремилась к лесу. Через несколько секунд правая рука бывшего лучника непобедимой армии начала неметь и плохо слушаться, а потом и вовсе опустилась с мечом вниз. Алиха криво усмехнулся, тоже опустил оружие и, подойдя к сопернику, резко ударил того ногой в живот. Илха упал навзничь, оружие с легким глухим звоном ударилось о камень. Тысячник злобно топнул по лежащему на камне металлу, и клинок сломался напополам. Одна половина осталась в руке Илхи, другая отлетела на несколько шагов в сторону и зарылась в траву. Алиха упёр остриё своего клинка в левую часть поверженного, поднял на мгновение глаза к небу и вогнал оружие в плоть, туда, где должно биться сердце. Провернул в ране лезвие и нажимом обеих рук дослал, пригвождая к земле бывшего слугу. Из-за холма резко и протяжно взревел лось. В тот же миг порыв ветра метнул сноп искр из костра в лицо Алихе. От неожиданности тысячник дёрнулся всем телом, чуть подался вперёд и, споткнувшись о ноги поверженного противника, упал прямо на него, и тут же обломок дамасского меча вошёл ему в горло, пробил основание черепа и кровавым призраком вышел наружу. Алиха, пытаясь из последних сил что-то сказать, только крепче стискивал кольцо рук вокруг Илхи, прижимая его голову к своей груди.

— Если хочешь насмешить Бога, Алиха, то расскажи ему... — это были последние слова, которые услышал тысячник.

Потом воины, прикладывая невероятные усилия, будут пытаться разъединить два тела. Хайду, видя это, не выдержит и прикажет похоронить хозяина и бывшего раба в одной могиле, не отнимая друг от друга.

Измождённые, израненные, едва держащиеся на ногах воины в волчьих шапках стояли ощетинившимся кольцом. Всего пятеро. Остальные или погибли, или успели покинуть неприятельский лагерь. Оставшиеся приготовились дорого заплатить за свою жизнь. Монголов погибло в несколько раз больше. Хайду больше не хотел терять людей. Можно было приказать воинам, и те бы растащили арканами, повалили и связали пятёрку смертников. Но что потом? В рабы они не годятся: наверняка придумают, как расстаться с телом; предлагать службу в войске на правах покорённых — а было бы неплохо — тоже глупо: неизвестно, что от них можно ждать в первом же бою. Хайду дал знак китайскому инженеру. По примеру Бату-хана, подкатили стенобитный порок. Воины расступились. Заскрипели рычаги. Потом машина громко рявкнула, и в кривичей полетели камни.

Джихангир приказал похоронить убитых монголов и руссов в общей могиле с соответствующими почестями.