Дао Дэ Цзин, стих двадцать седьмой.

Всю ночь Хайду просидел в позе лотоса, окунув безбородое лицо в тепло, идущее от огня. Нукеры то и дело подкладывали дрова, не приведи Небо, джихангир проснётся от холода. Несколько раз сон начинал клонить тело на бок, и тогда боль в семенниках тут же напоминала о себе. Хайду выпрямлялся, стискивал ладонями колени до белых ногтей и ждал отступления боли, глядя слезящимися глазами в языки пламени. Каждую осень, вот уже на протяжении нескольких лет, он страдал от мочекаменной болезни. Каждую осень он боялся ночей и с ужасом ждал, когда начнёт выходить очередной почечный камень. Он молил Вечное Синее Небо только об одном, чтобы в решительный день и час болезнь не скрутила его чудовищной болью. И пока Небо понимало джихангира. Наконец забрезжил рассвет. Хайду тяжело поднялся, потянулся, вскинув руки, потоптался на кривых ногах и окликнул слугу:

— Сунгун.

— Да, господин.

— Конь готов?

— Да, господин.

— Давай. Я хочу объехать лагерь, а заодно посмотреть на спящий город. Может быть, в последний раз увидеть его не в дыму и не в пламени. Людям дай ещё час на сон и труби «подъём».

Хайду с трудом вставил ногу в стремя и с гримасой на лице переместил тело в седло, придерживая правой рукой место, где пульсировала боль.

— Как думаешь, Сунгун, что нам сулит сегодняшний день?

— Как всегда, победу, мой господин. Люди говорят, что урусы знают, как лечить почки. Они заставляют пить какие-то травяные настои и периодически погружают человека в бочку с горячим травяным отваром. Мы захватим в плен их знахарей и заставим лечить тебя, о храбрый из храбрейших.

— Сунгун, прекрати применять выражения глупых и чванливых самаркандцев. Монголы не должны радоваться, когда их осыпают пышными словами. Пусть лучше осыпают золотом, приводят красивых женщин и рабов. Сунгун, а что ты слышал про урусских женщин?

— О, не знаю, как эти, — Сунгун махнул в сторону смоленских стен, — но рязанские высокие и светловолосые. Воины до сих пор цокают языками, когда вспоминают Рязань.

— Да, а зачем нужно было вспарывать им животы, Сунгун?

— Так велит закон. Чтобы женщина не родила и не воспитала врага твоей крови.

— Боюсь, Сунгун, что именно так рано или поздно произойдет.

Хайду тронул узду, и белый Ордос неторопливо пошёл по гребню увала. Четыре нукера тенями выросли за спиной своего командира. И вот уже кони перешли на рысь. Запел в чешуе доспехов встречный ветер. Маленький отряд взлетел на холм. Город открылся, как на ладони. Первые петухи вспороли утреннюю тишину криками. Закурились дымки над избами и теремами. Смоленск просыпался. Ветер стал доносить городские запахи, отголоски речи. Низко и важно ударил колокол. Ордос чуть вздрогнул. По телу коня пронеслась зыбкая волна дрожи. Хайду ногами сдавил бока боевого друга и почувствовал, как конское тепло перетекает в его плоть через кожаные штаны. Он любил это тепло, оно приносило спокойную уверенность и заставляло боль пятиться, угасать хотя бы на время.

Джихангир скрестил руки над головой. В тот же миг в разных концах его треугольного лагеря раздались глухие звуки кожаных барабанов. Пять минут боя, пять минут удивительной речи. Едва в одной части огромного наконечника возникает звук, как из другого угла слышится ответ. Хайду всегда казалось, что так бьётся сердце его необъятной степи. Через пять минут боевые порядки войска вытянутся, сверкая стальными глазами наконечников копий, обращённых к Вечному Синему Небу, словно прося поддержки и высшего позволения на битву.

Младший темник щурился, вглядываясь вдаль. Что решили смоляне? О чем договорился с ними Хуцзир? Этот искушённый в интригах тысячник мог в переговорном процессе преследовать свои цели. А цели у него есть. Завистлив, коварен, подозрителен. Метит на место темника. Выслуживается перед ханом. Эх, не его нужно было отправлять на переговоры. Тогда кого? Дайчеу мертв, Алиха тоже. Другие тысячники храбры и благородны, но хороши лишь на поле брани. Кункурата, умевшего ходить послом, убили во время ночной вылазки урусские воины в волчьих шапках. Вот сейчас ворота распахнутся, и человек в алом плаще на чёрном, как смоль, коне рванётся с копьём наперевес. Хайду закрыл глаза и мысленно перенёсся за крепостные стены. Вот он идет по чисто выметенным мощёным улицам и всех встречных спрашивает: видел ли кто отрока по имени Голята. Люди улыбаются, кивают, показывают руками в нужном направлении. Вот, наконец, он находит дом.

Голята заткнул за пояс пустой левый рукав рубахи, накинул полушубок и понёсся по улице, петляющей вниз, к городским воротам, оставив бледную, как снег, Виту со свечой возле окна.

Он подбежал как раз в тот момент, когда два стражника поднимали дубовый засов. Возле ворот стояло несколько бояр, городской староста — убелённый старец с трясущейся головой и ещё несколько видных горожан из ремесленного люда. В руках одного из них Голята увидел большой серебряный поднос, на котором поблескивали золотые монеты, переливались разноцветно дорогие каменья, ярко горел на солнце кубок. Голята раньше только слышал про этот кубок, но никогда не видел. Большая широкая чаша, отлитая из чистого золота с узорами, с изображением сцен охоты и пира, с бриллиантовыми поясами. Приложиться к ней имел право лишь великий князь, да и то по большим праздникам. В руках другого горожанина Голята увидел широкий меч, наполовину торчавший из золотых ножен, тоже испещренных многочисленными узорами и обсыпанных изумрудами разной величины. Большой ключ от городских ворот держал староста. Рядом с ним потупившись стоял сотник Валун. Через левую руку сотника была перекинута золотая кольчуга; в правой руке — золотой остроконечный шелом. Голята понял, что это дары, приготовленные для джихангира Хайду.

Появился посол Хуцзир. Он шёл подбоченясь, неторопливо переставляя кривые ноги, явно готовясь возглавить процессию.

— Дядя Валун, — Голята ткнулся лицом в широкую грудь сотника, — где тятя? Тятя где? Не слушай их, дядя Валун. Хайду сожжёт город. И всех от мала до велика угонит в рабство. Я знаю, дядя Валун. Поверь. Нужно, чтобы тятя бился или бились все. Нельзя сдавать город. Скажи отцу, дядя Валун.

— Твой отец велел передать, чтоб ты, малец, горько не тужил по нему и поддерживал Виту, — Валун прогудел неестественным для себя голосом, словно голос зарождался не в связках, а шёл откуда-то из живота.

Голята отшатнулся. Обвёл происходящее помутневшими от слез глазами, рванул из-за пояса рукав, сжал ткань зубами и замотал головой.

— Бежи прочь отседова. Не то, не ровён час, и тебя, дурака, на цепь посадят и поведут, как пестуна, на потеху татарам, — сотник подтолкнул Голяту в спину.

Ноги сами понесли отрока вверх по склону холма. Он бежал, страшно задыхаясь, но рукав, стиснутый зубами, не выпускал, чтобы не закричать. Бежал, и белые круги плавали перед глазами. Сердце бухало в ушах, а казалось, что бьют барабаны в монгольском лагере. Привкус крови стоял в горле, ударял в нос, приторный до тошноты. А дорога была, как бесконечность. Влетел на крыльцо терема, расталкивая слуг и домочадцев, и прямиком — в оружейную комнату.

— Сынок, что ты задумал?

Голята вздрогнул: за спиной стояла его родная мать, Завиша. Высокая, стройная, она держала стебель потухшей свечи. Белый льняной сарафан красиво обтягивал стан и чуть колыхался от лёгкого ветерка, беззаботного жителя потустороннего мира.

— Мама, они разрушат город.

— Нет, сынок. Они не смогут. Против них есть ты.

— Мы правда увидимся там, у Бога?

— Ты заговорил, как маленький ребенок. А ведь ты уже у меня — вон какой! Отца перерос!

— Мой отец татар разбил!

— Да, но его задрал медведь в лесу. Напал сзади и задрал.

— Нужно убить этого медведя и татар отогнать. Мама, а ты видела Деву Марию? Как она выглядит?

— А вот так и выглядит, как я.

— Теперь я знаю, как найти Деву Марию.

— Да, найти будет нетрудно. А сейчас давай я тебе помогу. Самому доспехи одной рукой не одеть и плащ отцовский не пристегнуть.

— Зачем мне доспехи да ещё плащ? Я бы только копьё взял, чтобы змия, точно Святой Георгий, поразить.

— Храбрый ты у меня. Но нужно, чтобы змий тебе поверил и вышел из тёмной воды озера на сушу.

— Мама, я скоро вернусь к тебе?

— Да, сын. Черныш уже у крыльца: бьёт копытом землю и грызёт удила.

— У тебя такие тёплые губы, мама.

— Скачи с Богом!

Когда из распахнутых крепостных ворот вышла процесся празднично одетых горожан с дарами, которую возглавлял тысячник Хуцзир, у Хайду упало сердце.

Тень презрения и брезгливости легла на лицо младшего темника. Он уже хотел было встать в стременах и скрестить над головой руки, что означало бы только одно: сжечь, стереть с лица земли, грабить столько, сколько можно увезти с собой, молодым женщинам вспарывать животы, мужчин убивать на месте, детей мужского пола, переросших колесо арбы, казнить. Монгольское войско напряглось, готовое вмиг сорваться и понести ужас на клинках мечей и наконечниках копий. Смерть натянула тетиву своего лука, но стрела была ещё зажата между пальцами. Хайду промедлил с приказом на какое-то мгновение, и это промедление спасло жизнь городу.

Широко раздувая ноздри, шумно отфыркиваясь, широкогрудый вороной конь вылетел из ворот, неся на себе всадника в римских доспехах, за спиной которого развевался алый плащ. Бока коня играли иссиня-чёрными переливами, тяжёлая, густая грива вздымалась завораживающими волнами. Солнечный луч ударил в наконечник копья всадника и рассыпался на тысячи золотых брызг. Хайду невольно залюбовался.

— Он мой! — выдохнул младший темник и ударил пятками своего Ордоса.

Белый конь сорвался с вершины холма и понёс хозяина по звенящей, подёрнутой инеем ноябрьской траве. Хайду перекинул щит из-за спины и потянул за рукоять меча. Клинок, угрожающе шипя, точно гюрза пустыни, покинул стальные ножны. Они сближались. Воздух наполнился дробью конских копыт, заставляя леденеть сердца застывших по обе стороны людей. Клинок меча и сталь копья встретились, с глухим звоном отпрянули друг от друга. Это был первый контакт. Разведка и одновременно приветствие соперника. По неписаным правилам первое касание не должно быть боевым. Хайду про себя отметил, что вблизи его противник выглядит куда менее внушительным, даже, можно сказать, щупловатым. Но так бывает: страх часто обманывает зрение. Монгол занёс меч над головой в тот момент, когда всадник в римских доспехах поднял лицо и посмотрел в упор широкими озёрами голубых глаз. И слёзы были больше глаз.

— Ты?! — Хайду узнал Голяту.

Вдруг раздался долгий, протяжный звук. Он был настолько неожиданным, что кони встревоженно замерли, навострив уши. Звук зарождался где-то у кромки синеющего леса и тянулся, широко разливаясь в небесной дымке. Это трубил сохатый волхва Измора. Острая, страшная боль скрутила джихангира, бросила лицом на шею Ордоса. Ледяной пот выступил на лбу и стал наваливаться тяжёлыми каплями на глаза. Сквозь эту мутную влагу младший темник увидел, как тяжёлый листовидный наконечник копья неумолимо приближается, но сделать уже ничего не мог.

Взрыв горячей боли чуть ниже ребер. Копьё воеводы Меркурия, направленное рукой его приёмного сына Голяты, ударило между пластинами панциря, вспороло кожаный доспех и увязло глубоко в теле. В тот же миг Хайду последним усилием воли занёс меч и рубанул, направляя клинок чуть выше ворота. Удар пришёлся точно на шею. Шлем с султаном полетел на землю, а белокурая голова Голяты, отделившись от туловища, упала между лукой седла и конской шеей. Приёмный сын смоленского воеводы упал на конскую гриву, и фонтан крови залил иссиня-чёрные волны. Отрубленная голова осталась зажатой между телом погибшего отрока и плотью коня. Черныш, волоча по земле узду, побрёл в сторону городских ворот, а белый Ордос поскакал с тяжело раненным хозяином к юрте китайского врача Чжой-линя.

Монгольские воины подхватили Хайду на руки и внесли в юрту.

— Оставьте нас. Чжой-линь, вот и всё. Теперь я могу войти в чертоги Вечного Синего Неба.

— Я могу попытаться спасти тебя, мой повелитель.

— Для чего? Чтобы степь узнала, как урусский отрок продырявил копьём своего отца начальника пятитысячного монгольского подразделения! Посмотри, что делают урусы? Отсюда хорошо видно.

Чжой-линь откинул полог и посмотрел вдаль.

— Они уходят под защиту стен, мой повелитель.

— А Хуцзир?

— Ему заломил руку человек с огромными плечами и сейчас гонит впереди себя.

— Так. Хорошо. Поделом этому Хуцзиру.

— Какие будут приказания?

— Я хочу умереть, Чжой-линь. И ты знаешь, старый врачеватель, я рад, что Смоленск не придётся грабить.

— Я не понимаю тебя, повелитель. В поединке ты одержал верх.

— Нет. Победил я или нет — решать только мне. Монголы должны уйти. И, поверь мне, Чжой-линь, я знаю, что говорю. Для степного племени я сделаю гораздо больше этим поступком, чем если возьму город, тем самым растворив ещё одну часть своего народа в чужой крови.

— Ты рассуждаешь не как монгол, а как мудрый китаец.

— Спасибо. Это для меня высокая похвала.

— А что с послами?

— Убивать послов нельзя — это нарушение закона. Нужно обязательно передать мои слова урусам. Во всяком случае, в своём доме или в своей юрте. Иначе хан пришлет новое войско, чтобы покарать преступников.

— А разве нет повода, чтобы прислать войско? Смоляне же подняли оружие?

— Нет. Я написал в письме для хана, что мы схлестнулись не с регулярной смоленской армией, а с крупными ватагами местных лесных разбойников. Смоленск тут ни при чём.

— Я понял тебя. Обязательно передам. А сейчас позволь мне заняться твоей раной.

— Ни к чему. У тебя есть зелье, Чжой-линь? Только постарайся найти быстродействующее и безболезненное. Я и так натерпелся боли. Когда моё сердце остановится и дыхание прекратится, ты выйдешь к монголам объявить мою волю. Скажешь им: Хайду приказал уходить. Они уже знают, кто должен занять мое место: об этом я позаботился ещё вчера. Всё, чжой-линь, теперь воскури благовония и дай мне яда.

Тело младшего темника Хайду, по его последней просьбе, было в тот же день предано огню, а прах рассеян над смоленским полем перед крепостными стенами.

Спустя сутки после того, как поредевшее войско монголов снялось с места стоянки и ушло на Восток, городские ворота Смоленска вновь распахнулись. Хуцзир и ещё два нойона, молотя пятками по бокам своих коней, пустились догонять далеко ушедших своих. Конь воеводы Меркурия по кличке Черныш помчит сотника Валуна и его пятерых гридней по следу. На самом краю смоленских владений сотник настигнет Хуцзира и ударом меча разрубит от шеи до седла монгольского тысячника.

Только по прошествии четверти века Смоленск войдёт в улус Золотой Орды, став частью Великой империи монголов.

Позже за ратный подвиг Меркурия назовут заступником и покровителем города, а церковь причислит его к лику святых. Шлем, копьё и сандалии выставят в Успенском соборе. Каждый год в конце ноября смоляне будут отмечать праздник Меркурия. От храма Успения пойдёт крестный ход до Молоховских ворот, против которых и поставят знак в честь святого.

Особенно полюбят этот праздник смоленские сапожники. Истовые молитвы мастеров ножа и шила в этот праздник огласят правую часть Успенского собора, где будут храниться сандалии. А после богослужения: эх, гулять так гулять! Отсюда и пойдёт выражение: «Напился как сапожник».