Наедине с Рубцовым 12 страница

Помыла стеклянную посуду, наверное, около двух десятков от поллитровых до трехлитровых банок (приготовила к сдаче).

В комнате стало светлее. На полу появились солнечные зайчики. Не хватало только цветов. И когда, примерно в половине июня, зацвела черемуха, я поставила на письменный стол в стеклянную банку душистый букет.

Коля примчался ко мне утром радостный.

- Ой, как ты мне хорошо все сделала!

- Посуду, - говорю, - сдать не успела.

- Да ладно, сам сдам... А какой порошок ты у меня оставила?

Нашел все-таки. А я приберегла для следующего пользования. Так и объяснила ему.

- А я его выбросил!

Суеверным он был, мнительным. Все-то ему казалось, что вредят ему, что-то против него затевают.

- А фотографию мою ты взяла?

- Да, я. Но на время. Пока тебя не было... Сейчас тебе отдам.

- Она у меня была для книжки. Ну, ладно, не надо, пусть будет у тебя.

Как съездил, что нового - не говорит. А он должен уже закончить институт. Такой уж он человек, не вытянешь, что не хочет сказать. Тогда начинаю говорить я:

- Коля, ты болел. У тебя была высокая температура. Что-то простудное. И еще была драка. Не простая драка, была кровь. Тебя уводили... (Я все это видела в своем бессонном полузабытии.)

Коля опять, как в прошлый раз, внимательно посмотрел на меня.

- Да, я болел гриппом. И драка тоже была. Ну, у тебя и голова! Но не рассказал, с кем была драка. (Уже говорила о его скрытности.) Позднее, как бы между прочим, высказался: поспорил с Евтушенко.

- Он про меня сказал, что это «русопятство».

Когда это было? В этом случае или в другом?

- Ты, какие цветы любишь? - так же неожиданно, научившись у него, спрашиваю совершенно серьезно.

Он удивленно смотрит на меня. (С чего это, мол, она о цветах?)

А я продолжаю:

- Ты любишь георгины?

Тут Коля взорвался:

- Ты что, поэзии не понимаешь? Хотя и никто здесь не понимает. Пожалуй, только Чулков и Чухин.

Вскоре Коля уехал. На этот раз на Север, а может быть и в Свердловск. Я узнала, что он побывал там у женщины, с которой два года жил его брат Алик. (Он разыскивал брата.)

Я тоже хотела его найти (уже после - в 1971 году). Среди бумажек поэта я нашла сначала адрес родственников этой женщины, потом и ее.

Это Валентина Игнатик. Она послала мне фотографию Алика и рассказала о посещении ее Колей Рубцовым.

Расстались они с Аликом не из-за ссоры, просто Алик получил известие, что у его жены плохо со зрением. И он не может оставить ее в таком состоянии.

Из писем я узнала, что Алик тоже хорошо играл на баяне и успехи в поэзии он делал раньше Коли. Был отмечен на разных литературных конкурсах. Вот опять я отвлекаюсь.

Итак, Коля в отъезде.

Приехал он серьезным, казалось, повзрослевшим. В комнате не вижу признаков пьянки. Появилась озабоченность. На столе прислоненные к стене три иконы. Одна очень старая с расколотым краем, поменьше и рядом маленькая, картонная. Про первую икону он сказал: «Это, кажется, очень древняя. Как ты думаешь, наверное, 16-го века?» Что я могла сказать? Конечно - не знаю.

Коля несколько раз прошелся по комнате. Чувствую, что куда-то собирается уходить. И точно, вдруг говорит: «Мне посылка пришла. Пойдем вместе сходим. Это рядом, в этом доме, внизу». В посылке было что-то мягкое, объемное.

Вместе вернулись назад в комнату. Коля стал нетерпеливо сдирать бумажное покрытие. (Я даже толком не разглядела, откуда посылка, вроде бы с какой-то северной станции.)

Проглянула нежно-голубая ткань. Стеганое одеяло!

Коля улыбнулся своей неповторимой улыбкой - одними краешками губ и прижался к одеялу щекой.

Взрослый ребенок, да и только!

...Через несколько дней, при моем появлении в его квартире, Коля быстро взял со стола запечатанный конверт и сунул его в карман. «Опять тайное письмо?»

- Пойдем. Мне надо отправить срочно письмо.

Когда дошли до речного вокзала (шли по тротуару возле реки), он достал из кармана письмо, посмотрел на меня:

- Это не то, что ты думаешь... Это не для женщины. Хотя - тоже. Но для другой, по другому поводу. Это для художницы.

Через дорогу был почтовый ящик, и Коля посмотрел в ту сторону, потом на меня: «На, отпусти в ящик сама...» Взяла в руки конверт. Там красивым рубцовским почерком было написано: Джанне Тутунджан. Когда я опустила письмо и подошла к Коле, он озабоченно пояснил:

- Понимаешь, книжка моя уже выходит. Все готово, а для обложки ничего нет. Я хотел, чтобы она...

Так мы стояли возле пристани и разговаривали, и вдруг Коля предложил:

- Давай зайдем в «Якорь».

Это ресторанчик на плаву, о котором Коля «Вечерние стихи» написал.

Я там ни разу не была, но мне не очень хотелось туда идти. Ведь там какая-то Катя! Скрепя сердцем, пошла.

Надо же такому быть: все столы заняты. Только на одном два свободных места и тут же знакомые лица - двое военнослужащих из Кипелова. Один - знакомый моей двоюродной сестры Светланы - Юрис и второй - его друг, которого я в мартовский день представила для Коли своим двоюродным братом.

- Почему одни? - спрашивает Коля. Те пожимают плечами.

- Вы собираетесь жениться? - И тут же добавляет. - Надо жениться! Только выбирайте молодых!

- Да мы знаем, - оба, почти в один голос, отвечают неожиданные собеседники.

Дальше разговор не клеился. И молодые люди вскоре ушли. И тут Коля начал устраивать представление.

Встал, вынул из вазочки на столе крохотный букетик полевых цветов (гравилата) и, поддерживая его на вытянутой руке, торжественно направился к двум сдвинутым столикам, где сидела целая компания.

Он с поклоном вручил цветы молодой полной женщине со светлыми волосами и довольный, улыбающийся, вернулся обратно.

- Коля, кто это? - излишне любопытно спрашиваю я.

- Это она.

- Катя?

- Да. Она сегодня не работает. Отдыхает со своими друзьями.

И, убеждая меня, продолжает: «Имеет же она право и отдохнуть!»

На этом представление не окончилось. Он вернулся за стол, но продолжал, не сводя глаз с «намеченного объекта», говорить любезности (но не пошлости), потом стал читать «Улетели листья с тополей» - громко, с жестами, так, что сидящие в зале посетители стали поглядывать на наш столик.

Тогда я, испугавшись возможных неприятностей, стала шепотом уговаривать Колю быть спокойнее или уйти совсем. В ответ он вытащил бумажную салфетку из стаканчика, что-то написал и подсунул мне.

Читаю: «Не обращай внимания». Мне ничего не оставалось, как написать (подыгрывая ему): «Слушаюсь!»

Колин спектакль продолжался. Он опять встал и пошел к столику Кати. Спутники ее смотрели на Колю не одобрительно. А он пытается взять руки женщины в свои, пытается заигрывать. Женщина отшучивается, улыбается.

Коля опять возвращается на свое место. И только теперь, словно впервые меня увидев, обращается ко мне, как к своему приятелю:

- У нас ничего нет? (Бутылку «кадуйского вина» они выпили на троих).

Смотрю на него (не очень пьян), как себя дальше поведет? (У меня трешник в плаще, в кармане). Коля уже требовательно: «Почему молчишь?» Признаюсь, что есть три рубля, но предупреждали в раздевалке, что выдадут одежду только при выходе.

Коля и тут нашелся: «А мне дадут! Пойдем вместе».

И действительно, пожилая гардеробщица в ответ на его просьбу только улыбнулась. Позволила взять деньги и пожелала хорошего отдыха.

- Ну и чудеса! - думаю. - Гипноз у него что ли?!

Коля взял еще бутылку «кадуйского». Пил без закуски, как пьют напиток. Спектакль больше не разыгрывал. (Наигрался?) Пожалуй, да.

Домой я его не провожала. Он довольно крепко стоял на ногах. И пошел один.

...Это, по своему разное, отношение поэта Рубцова к женщине мне пришлось наблюдать и в дальнейшем.

Приехала ко мне Марина, родственница из Тотьмы. Она только что закончила десятилетку и решила поступить в институт.

Коля, как только ее увидел, сразу включился в игру.

Вначале был вопрос прямо с порога: «Кто это?» Потом со словами – «Я сейчас» - быстро ушел.

Возвратился минут через 10 - 15 и несет, как яблоко, на ладони красный помидор. (В это время это было дорогостоящее лакомство - 8 или 10 рублей килограмм).

Девушка отдыхала на «рубцовском» диване, Он подошел, встал перед ней на колени, театрально протянул румяный плод и произнес:

- Выходи за меня замуж!

Смотрю на эту сцену и не могу понять: или это обычная его шутка, или на этот раз говорит всерьез?

Может, это идеальный женский тип, который нравился Рубцову?

Полненькая, счастливая своей молодостью, с трогательными веснушками на круглом личике, девушка улыбкой отозвалась на рыцарское к ней внимание.

Видела еще раз Рубцова, преклонившего колени перед женой Германа Александрова в его квартире.

Германа дома не было. Его жена Светлана встретила нас довольно приветливо.

Я удивилась жизнерадостности этой женщины. Это была не квартира, а какое-то убогое жилище: дощатый сарай, совершенно не приспособленный для жилья.

Светлана отошла на минуту от своих кастрюлек, тарелочек, присела к нам, чтобы поддержать разговор.

Тут Коля встает перед ней на колени, ловит руки и опускает лицо в ее ладони. Светлана посмотрела на меня, усмехнулась, сделала едва уловимое движение губами над его головой. Это должно было означать, что она замужняя женщина и не принимает всерьез рубцовского ухаживания.

Мягко отодвинув Колю со словами – «Я сейчас помидорчиков приготовлю с укропчиком, как Герман любит», - она отошла к столу.

Восхищался Коля и мудростью, тактом, терпением, сердечностью Марии, жены Николая Шишова, где тоже нам приходилось бывать часто.

- Ты будь такой, как она! - кивает он в ее сторону головой.

Я тоже в тайне восхищаюсь терпением, тихим добрым свечением этой женщины даже тогда, когда в доме был настоящий там-тарарам. (Откровенно скажу, что попойки мне были не по душе).

Однажды зашла в квартиру Шишова и увидела лежащего на сдвинутых стульях отяжелевшего Колю.

Мне сразу вспомнились его строчки: «Дышу натруженно, как помпа...»

Видно было, что у него осталось сил только на то, чтобы открыть глаза. Тяжело приподнимая веки, он обжег меня горящим взглядом и сказал громко тоном приказа: «Ты - останься!»

Поняла, что предстоит продолжение пирушки, что, видимо, его друзья-поэты ушли за очередной порцией спиртного. Но такое не для меня, и я не послушалась - ушла.

Особое отношение было у Коли к Марии Семеновне Астафьевой. Мне кажется, что у него было к ней теплое сыновье чувство.

Когда я сказала, что мне очень нравится Мария Семеновна, он согласно закивал головой и сказал: «Мне тоже».

Внимательно посмотрел на меня и дополнил: «И ты будь такой, как она. Ты учись у нее».

...В моем доме по-прежнему с приходом Коли появлялся и Юрий Рыболовов. Летнее время у него было отпускное и он приезжал в Вологду из Ивановской области, где было постоянное место жительства. Поскольку у Коли появилось свое жилье, то не меньшее время Юрий проводил и даже жил у него. Мне запомнился день, когда в обеденное время и Колю, и ивановского гостя нечем было накормить. Я сварила картошку в мундире и принесла на стол горячей, разваристой. (Вспомнила, как было у бабушки в деревне. Правда, там была еще редька с квасом. Ну, а у меня - капуста квашеная.) Была бутылка столового белого (дешевого - рублевого) вина. Коля внимательно посмотрел на стол и, усмехаясь, сказал:

- Картошка - для Юры, вино - для меня.

А Юрий совершенно серьезно сказал:

- Да, я картошку люблю. И капусту люблю.

- А я люблю вино! - улыбаясь, то ли в шутку, то ли всерьез высказался Коля.

Как я уже рассказывала, в нашей квартире продолжал жить и спать на «рубцовском» диване родственник Виктор Иванов.

Коля уже не оговаривал его, что, мол, «мой диван» занял, а старался разговаривать, как умудренный опытом советчик. Главное, что он посоветовал - это, чтобы не думал вступать в партию.

- Это все лишнее, все ненужное. Со временем оно уйдет, а народ останется. Виктор согласно кивал головой: «Знаю, знаю...»

Однажды, когда Коля пришел ко мне в квартиру с поэтом Борисом Чулковым, Виктор, смутившись, выскочил из комнаты. Это не осталось для Коли незамеченным: «Чего это он?» Причина была в том, что у Виктора не был сдан зачет по немецкому языку. (Чулков в то время преподавал в Политехническом институте.)

- Ax, это! - Коля даже рассмеялся. И стал умолять Бориса поставить ему зачет: «Ну, что тебе стоит сделать доброе дело!» Долго умолял, пока не добился своего. Борис сдался:

- Ну, ладно! Пусть зачетку несет.

И Коля стал таким радостным, таким светящимся, словно ему подарили что-то очень ценное.

(Мне осталось только диву дивиться. И это - тот же самый Рубцов!)

...Через несколько дней, как я опустила в почтовый ящик письмо для художницы Джанны Тутунджан и мы провели вечер в ресторане «Якорь», Коля прибежал ко мне очень взволнованный.

Пришел ответ от художницы, что она не сможет выполнить его просьбу - оформить обложку новой книги под названием «Душа хранит».

- Она ничего не имеет против меня, - поясняет мне Коля. - Она просто не сможет это мне сделать. У нее очень много работы. Я теперь не знаю, что мне делать. Рукопись уже подписана к печати, а обложка не готова.

Тогда я предложила:

- Давай сходим к Нине Витальевне Железняк. Она очень добрая женщина, неплохо оформляет книги Владимира Степановича Железняка. Может согласится...

Решили не откладывать на завтра, хотя на улице шел проливной дождь. Я взяла с собой сиреневый саржевый зонтик. И мы вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, быстрым шагом направились к мосту 800-летия Вологды.

Помню, что на подходе к дому, был очень грязный двор. Мы ступали по дощечкам, кирпичикам. И Коля произнес:

Какую слякоть сделал дождь,

Какая скверная погода,

А со стены смеется вождь

Всего советского народа.

Я тогда подумала: «Слякоть - ладно, а при чем здесь вождь?»

Железняки приняли нас очень приветливо. После разговора о цели нашего визита, Коля на предложенный стул уселся по особенному, оседлав его, а руки положил на спинку.

Владимир Степанович сразу увлек Колю своим разговором об искусстве. И Коля, словно забыв зачем пришел, с искренним вниманием стал слушать собеседника. Тут Нина Витальевна, несколько раз посмотрев на него, взяла бумагу и начала рисовать.

Пока шел разговор, портрет Рубцова был уже готов. Бумажный листок, согнутый вдвое, оказался мал для колиных широких плеч, и поэтому часть рисунка оказалась на развороте. Не знаю, сохранился или нет этот рисунок.

В этот вечер у Железняков мы так и не смогли переждать дождь, хотя просидели довольно долго. Обратно отправились под таким же дождем с надеждой, что рисунок будет удачным. Вместе мы пришли к моему дому. Но войти Коля отказался, и я оставила ему зонт.

Через несколько дней объяснил растерянный Коля, что художников для выполнения работ выбирают они сами. Он так и сказал: «Они сами».

Кто это «они», я не расспрашивала. Видимо, те, кто издает.

А эскизы у Нины Витальевны уже были сделаны, они так и остались эскизами, как память о посещении поэтом.

В конце июля или начале августа меня с работы отпустили пораньше, около 3-х часов, так как в кабинете начался ремонт (побелка, покраска), и я решила заглянуть к Коле. (Всегда, как ни странно, я появлялась в тот момент, когда этого не надо было делать.)

Коля открыл дверь и не как обычно весело, а озабоченно и негромко сказал: «Проходи», и сам ушел на кухню.

Не успела я сделать и одного шага в комнату из прихожей, как в дверях мне навстречу появилась высокая, дородная женщина. Она заняла собой весь дверной проем.

В ее облике не было ничего устрашающего, но у меня почему-то сразу мелькнула мысль: «Вот уж с этой-то мне не справиться».

Женщина, не ответив на мое: «Здравствуйте!» - прошла на кухню.

Я прошла в комнату, присела с краешку на тахту.

Из кухни в комнату, не глядя на меня, вошел Коля, взволнованно заходив по комнате, словно что-то ищет. Я почувствовала, что виновата своим присутствием. Мгновенно приняла решение больше не заходить сюда и протянула ему ключ от квартиры со словами:

- Не собираюсь никогда тебе мешать!

Он взял протянутый ему ключ и положил на подоконник. И, по-прежнему не поднимая на меня глаз, ушел на кухню.

И тут я опомнилась: «Что же это я делаю! Он доверил мне ключ, а я своими руками (он же не отбирает) отдала, отказалась от него». Встала, подошла к окну, взяла ключ и снова положила себе в карман.

Мне было слышно, как они на кухне о чем-то негромко разговаривали. Потом (уже громко) я услышала фразу:

- Я «Плиску» в магазине видела.

А Коля тоже громко, резко:

- Что же ты ее не купила?

«Да они уже на «ты», видимо, старые знакомые», - подумала я, как пришибленная, продолжая сидеть одна в комнате. Мою задумчивость прервал голос Коли из кухни: «Будешь чай?» «Не знаю...» - машинально ответила я, как будто кто-то спросил: «Ну, и что ты теперь будешь делать?»

Через короткое время женщина, улыбаясь, вышла из кухни ко мне для знакомства.

«Я – Люда», - так она себя назвала.

Я назвала свое имя и продолжала молчать. Тогда Колина знакомая стала засыпать меня вопросами. Первым долгом спросила, есть ли у меня дети. Услышав отрицательный ответ, отметила: «Это плохо».

Потом был вопрос - издана ли моя книжка стихов. (Видимо, Коля сказал, что я пишу.) И опять услышав в ответ «нет», она с заметной гордостью сообщила, что у нее уже есть первая книжка.

- Я вам ее подарю, - улыбаясь и блестя глазами, продолжила она. И повторила снова: - Обязательно подарю. - Как будто этим хотела меня осчастливить.

Во время нашего разговора Коля не выходил из кухни. И вот появился с тем же озабоченным видом и сообщил мне, что он уезжает в Тотьму. Билет уже куплен.

А Люда, обратившись ко мне, сказала, что она тоже уезжает, но завтра, что в Вологде просто проездом.

Вышли вместе.

На перекрестке, к выходу на Советский проспект Коля остановился и со словами – «Мне еще к Белову» - дал мне понять, что мне в другую сторону.

Люда (позднее я узнала, что ее фамилия Дербина) продолжала улыбаться, что-то говорила мне, что, мол, еще увидимся, рада познакомиться.

И я не оглядываясь, в какую сторону они направились, быстрым шагом пошла домой.

Возле речного вокзала с большим чемоданом в одной руке и книгой в другой меня окликнул Виктор Коротаев. Он нервничал, постоянно посматривал на часы.

- Ты не видела Рубцова?

- Видела. Они пошли сейчас с женщиной к Белову.

- К какому еще Белову! - резко выкрикнул Виктор. - Ему же сейчас уезжать надо! И я опаздываю, в прачечную собрался. Скоро там закроют. Мне эту книгу надо ему передать.

Прошло еще несколько минут. Коля на горизонте не появлялся. Виктор, уже окончательно выходя из себя, просит меня:

- Не можешь к нему сходить? Поторопить. Скажи ему, что я его жду.

Я согласилась. Почти побежала. И встретила их, идущих не спеша, любезно беседующих между собой, возле перекрестка улицы Пирогова и Советского проспекта.

Коля нес в руке чемоданчик. Увидев меня, помахал рукой.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, выпалила просьбу Виктора. Я вместе с ними быстрым шагом пошла к пристани и отрапортовала уже улыбавшемуся Виктору: «Вот привела...»

Виктор передал Коле книжку и задержался еще на мгновение, проводив взглядом обоих, спускающихся на посадку к пароходу.

Вдруг Коля отошел от своей спутницы, подбежал ко мне, отозвал в сторону:

- Ты не ходи сегодня туда, вниз. Я с ней просто так, по литературным делам.

Когда он скрылся в проеме, Виктор обратился с усмешкой ко мне:

- А ты что сегодня не провожаешь? Или третий лишний?

- Так получается, - ответила я, тоже стараясь улыбнуться.

Виктор ушел, не дожидаясь последнего пароходного гудка. А я домой не спешила. Из-за дебаркадера парохода не было видно, и я прошла вперед, к домику Петра I, на возвышение.

Когда пароход появился перед глазами, у меня словно ноги подкосило (думала упаду). Коля и Люда стояли на палубе рядышком. Люда держалась руками за поручни, а Коля облокотился и от этого казался, по сравнению с ней, таким маленьким. Оба весело смеялись.

Они, конечно, увидели меня. Что-то сказали друг другу, потом Коля опустил голову, стараясь не смотреть в мою сторону.

Пошла домой расстроенная. Но убеждала себя, что он имеет право на свободу. Не жена я ему! Не жена! Пусть делает, что хочет.

Мне не стоит больше заходить в его дом. Не для меня такие «игры».

Так решила я. А Коля все делал иначе.

После прогулки с поэтессой Дербиной он, как ни в чем не бывало, явился ко мне. Только зашел и сразу: «Есть такой цветок - маттиола?»

- Да, - говорю, - есть. Даже бытует поговорка: «Сад без пиона - не сад, букет без маттиолы - не букет». Такой это невзрачный, но душистый цветочек.

Услышав это, Коля спешно уходит, коротко сказав: «Мне надо...» На следующий день он приходит сияющий, усаживается на диване и сообщает:

- А я стихи написал про Тотьму. И начинает читать:

Тот город зеленый и тихий.

Отрадно заброшен и глух...

Потом появляется и маттиола, и радиола, и глаза девочки нежной - все то, что было в его юности.

- Ну, как?

Это обычный его вопрос.

Я похвалила его стихи, но сказала, что это не Тотьма. Это можно отнести к любому городу в глубинке. Надо что-то характерное для Тотьмы. Рассказала ему, какой я видела Тотьму в 50-е годы. (Я работала в то время на Тотемском солелечебном курорте медицинской сестрой.) Мне было 22 года. Коля тогда учился в Лесном техникуме. Ему, наверное, было 17. Интересно, что у нас на работе в это время организовали экскурсию в Колино учебное заведение (это же бывший монастырь), но я почему-то не поехала. Если бы и поехала, то Рубцова все равно бы не увидела. Было лето - каникулы! (Но это так, к слову.)

А Коле я рассказала про ров и березку у киоска, где продавали клюквенный морс. Вокруг киоска были заросли крапивы, жужжание мух.

- Но ведь я это тоже видел! - Коля согласно закивал головой.

Вскоре появилось и стихотворение, и характерная для Тотьмы вставка:

...Достойно, без лишней шумихи

Поет как в деревне петух

На площади главной... Повозка

Порой громыхнет через мост.

А там, где овраг и березка.

Столпился народ у киоска

И тянет из ковшика морс.

И мухи летают в крапиве,

Блаженствуя в летнем тепле...

Я выдерживала принятое решение - не заходить в Колину квартиру. А он по-прежнему приходил ко мне, как будто никакой поездки с Дербиной у него не было. Однажды (видимо по привычке оставлять о себе память) открепил от пиджака значок «Лодейное поле, 1702» и прикрепил к моему костюмному платью.

Я уже привыкла к его неожиданным фокусам, поэтому не удивилась. Но в шутку спросила: «Что это? В обмен на мой значок «Тысячелетие России», который ты даже не сохранил?»

Коля улыбнулся: «Но я же его Васе, Александрову...» (Сыну Германа Александрова.)

Вскоре в продаже появилась Колика книжка «Душа хранит». Серенькая такая. Не броская. В мягкой обложке. Но рисунок выразительный - домик со светящимся окошечком, рядом деревце. То, что действительно хранила его душа.

С этой книжкой в руках я увидела его в автобусе, когда возвращалась с работы. Он сказал, что едет к Борису Шабалину (редактору районной газеты «Маяк»). Колю часто там печатали. Его даже по-дружески пригласили на юбилей газеты. Рассказывал, что на банкете тосты произносили и предложили слово ему. И он сказал:

За Вологду, землю родную,

Я снова стакан подниму.

И снова тебя поцелую,

И снова отправлюсь во тьму.

И вновь будет дождичек литься...

Пусть все это длится и длится!

На другой день (после встречи в автобусе) пришел рассерженный:

- Когда придешь ко мне и заберешь свой зонтик? У меня все спрашивают и спрашивают: «Чей это у тебя зонтик?»

- Ладно, - говорю, - пойдем. Я заберу зонтик.

Так опять я появилась волею судьбы в его квартире.

В комнате был беспорядок. Присутствия женщины не чувствовалось. На письменном столе рядом с журналами и чистыми листами бумаги (не на тарелке, а на голой столешнице) горкой лежала крупная кисть зеленого винограда. Это мне и бросилось в глаза при входе. Коля перехватил мой взгляд и, сделав рукой жест в сторону стола, сказал:

- Вот. Это он!

- Кто он?

- Рыболовов. Он у меня жил. И я его выгнал.

- Как так выгнал?

- Я все разрешал. Живет, как у себя дома. Моется, стирается... Рукописи Белова читал. Это же не ему дали! Я был взбешен, кричал на него. Он спокойно так стал собираться. И все говорил: «Я сейчас... Я сейчас». И, вот, оставил...

Коля опять посмотрел на виноград, поморщился, покачал головой: «И прямо - на стол, - так...» Потом быстро посмотрел на меня: «А может он отравленный?»

Осмотревшись в комнате, я увидела возле входной двери, рядом с миниатюрным комнатным термометром, портрет Брежнева. Он был вырван из газеты и приколот к стене иголкой. И сразу вспомнилось: «А со стены смеется вождь всего советского народа». Оказывается, правду тогда высказал, ничего не придумал.

Коля был очень встревожен, боялся преследования. Сообщил мне, что поздним вечером, иногда даже ночью кто-то приходит к двери. Начинает звонить, стучать. Я не отзываюсь.

- Может, это добрые люди, - успокаиваю я его.

- Нет, - отвечает он, - это мои враги. Посиди немного. Услышишь. Уже два дня, около этого времени, как будто кованым сапогом в дверь бьют.

И, действительно, через некоторое время я услышала этот стук. Не было звонка в дверь, а был стук. Не оглушительный, но слышимый. Кто-то действительно пинал сапогом в дверь. Жуткое ощущение. Мы притихли, как мыши. Наверное, целый час сидели, не проронив ни слова. Стала собираться домой.

- Я тоже пойду, - говорит Коля, - к Белову.

Мы вышли на улицу. Было еще светло. И Коля обратил внимание и показал мне на маячащую (вдалеке, во дворе) уходящую фигуру мужчины в сапогах и телогрейке.

- Может это он?

Волнение Коли передалось мне. Чувствовала, что ему, пожалуй, нужен постоянный телохранитель. Кто-то должен постоянно жить с ним. Если не я, то кто?

Я уже стала забывать о его поездке в Тотьму с Людмилой Дербиной. В какое бы свободное время я не приходила, Коля был один. Даже с «ночной бабочкой» я больше не сталкивалась.

Коля болезненно реагировал на каждый звонок в дверь. Чаще мы отмалчивались. А иногда он, съежившись, посылал меня сообщать, что его нет дома. Однажды ответила отказом, а Коля вдруг залепетал: «А ты спроси, спроси, кто меня спрашивает...» И тогда за дверью громко произнесли: «Шириков». Коля как закричит: «Ну, что же ты! Открывай! Это же Володя! Шириков!» Я открыла дверь и Коля, даже не дав спокойно войти, с поднятыми кверху руками бросился навстречу гостю, схватив в охапку, потащил внутрь комнаты. Они о чем-то очень оживленно поговорили, как будто давно не виделись и им необходимо было выговориться. Я не стала мешать их встрече, оставила вдвоем.

Вспоминая этот визит, мне припомнился еще один случай. Это до сих пор остается для меня тайным. Как я уже рассказывала, Коля не отзывался на звонки. И я с его разрешения (расхрабрившись, решила посмотреть, кто за дверью.) На вопрос «Кто?» не было ответа.

За дверью стояла женщина. Увидев меня, она низко наклонила голову, словно поправляла на ноге подвязку.

- Вам кого?

- Ивановы здесь живут? - услышала в ответ.

- Нет, Вы ошиблись, - сказала.

Коля, притихший, стоял в прихожей и шепотом мне: «Ну, кто там?»

- Женщина.

- Молодая?

- Да, молодая.

Она прятала свое лицо, но я заметила розовый румянец и белую крашеную прядь, свисающую со лба. На мою информацию Коля ответил с досадой в голосе:

- Эх, если бы не ты, я бы ее затащил.

Вот таким бывал Рубцов, и к этому я должна была привыкать.

Появление приезжей поэтессы в Вологде не было одномоментным. В газете «Красный Север» появилась подборка ее стихов.

Помню, она была помещена в левом верхнем углу газетной полосы (что всегда хорошо просматривается) с фотоснимком, где поэтесса гораздо моложе своих лет.

Очень милое лицо.

Меня не очень удивило такое внимание наших газетчиков к гостье нашего города. Вологжане - гостеприимный народ. И воронежская поэтесса не была исключением.

Правда, немножко было обидно за своих авторов. Не помню газеты при жизни Рубцова, где была бы подборка стихов с его фотографией. Без снимков помещали стихи уже известных в городе поэтов Чухина, Масловой, Груздевой и других. Но, что было, то было.

Но еще интереснее: Дербину приняли в наше отделение Союза писателей, можно сказать, с распростертыми объятиями, как своего человека. На очередное заседание даже включили обсуждение ее стихов. Это, естественно, означало, что она входит в вологодскую поэтическую «семью».

Анализируя прошедшее, невольно думаешь: чем и кого она очаровала, что сразу по приезду получила и жилье, и работу. А Рубцов - этот соловей нашей русской поэзии, бедствовал столько лет, мыкаясь по чужим углам. Не злобной ли рукой все это делалось?

Ни стихи Дербиной, обсуждаемые на заседании, ни ее поведение в этот момент не вызывали восхищения, тем не менее она «прижилась».