Майя / История одного черепа

А потом Надежда Ивановна и её муж Анатолий решили продавать квартиру. Они явились ко мне как обычно за квартплатой; сели в моём кабинете на обычные, строго субординированные ими же места. Он ― на заднем плане, в одном из двух больших чёрных кресел, описанных у меня за долги мэру Лужкову приставами. Она ― у моего стола присела на офисный хлипкий стульчик со спинкой (производство IKEA). Выложила из клеёнчатой сумки замусоленную тетрадь. Я принёс из коридора всяческие счета и немногочисленные письма, адресованные им за время, прошедшее со дня их предыдущего визита, и Надежда Ивановна, в платке вокруг головы, стала подсчитывать, что с меня причитается за коммунальные услуги и телефон. Я в это время привычно разглядывал пару.

Они такие народные, что дальше ехать некуда. Они коренные обитатели Сыров и этого дома. Он до пенсии работал электриком на «Манометре», она ― официанткой. У него морщинистое лицо худого простоватого мужика, не бледное и не красноватое, но чуть тонированное от времени. С её слов я знаю, что когда-то Анатолий пил и это послужило одной из причин, почему она утащила его из Сыров, в спальный район на окраину, в квартиру дочери, здесь, в Сырах, в этом же доме у него за годы образовалась опасная команда собутыльников. Анатолий ― тихий, скрипучий мужик с неплохими руками. Надежда Ивановна ― тип вечно воюющей с начальством женщины. Начальство постоянно пыталось оттяпать права и привилегии у Надежды Ивановны или у Анатолия, а она их отвоёвывала. На лето пенсионеры и она, и он устраивались подрабатывать в подмосковные детские лагеря, бывшие пионерлагеря. Я знал обычно все оттенки их производственных отношений с руководством пионерлагерей. Я узнавал их в осеннее время под шум дождя за окнами, в Сырах, излагались эти истории эмоционально. Почему в осеннее? Осенью они возвращались из детских лагерей.

Мне кажется, я этим простым людям нравился своей непримиримостью, я ведь тоже вечно воюю и воевал с начальством. Может быть, по причине интуитивной симпатии Надежда Ивановна все годы, что я у них арендовал, недобирала, я думаю, с меня какую-то сумму за квартплату, ведь хотя и убитая, квартира была большая, и располагалась, фактически, в центре города. Совершив подсчёт, Надежда Ивановна получила деньги, пересчитала их, потом, пожевав губами, нелегко произнесла:

― Эдуард Вениаминович, там вам позвонит женщина из агентства. Она будет приводить людей смотреть квартиру. Мы, уж извините нас, мы решили квартиру продать. Нам там тесно, у дочери, и ребёнок вырос, да и зять не очень ладит с моим сыном. Так что вот, извините.

― Не стоит извиняться, Надежда Ивановна. Это же ваша квартира. Когда вы думаете всё это начать?

― Мы дали ваш телефон этой женщине. Она хотела бы привести клиентов уже завтра.

― Мы когда-то договаривались с вами, Надежда Ивановна, что вы предупредите меня по крайней мере за месяц…

― Эдуард Вениаминович, да не продастся квартира так сразу. Ведь с домом ничего не ясно, еще недавно собирались наш дом сносить. Ремонт годами не делали. Сейчас сделали, сказали, что сносить не будут. Покупатели хотят, чтобы всё ясно было о судьбе дома.

Извиняясь, эти добрые люди надели свои калоши и непромокабли (в случае Надежды Ивановны это была ужаснейшая жёлтая куртка), взяли зонты и ушли. Я стал искать, куда бы переселиться.

Мне так не хотелось переселяться в банальный жилой дом! Я решил попробовать снять у какого-нибудь художника творческую мастерскую. Я набрал ставшего мне другом художника Николая и озадачил его поисками. В ответ Николай прочёл мне лекцию о дороговизне творческих мастерских, сдаваемых внаём, о подлой политике московских властей, пытающихся лишить художников помещений, полученных ими от советского Союза художников. После лекции Николай все же заверил меня, что займется поиском.

Для начала он позвал меня на встречу с «настоящим живописцем» Е., «каковых уже мало. Живописец старой школы». На встречу был приглашён ещё и литератор А., друг моей московской юности конца шестидесятых, начала семидесятых. Мы с охранниками заблудились несколько раз, но всё же въехали во двор, нужный нам. Старший Михаил вышел, определился на местности, нашёл входную дверь в мастерскую, она была на первом этаже. Только после этого вышел я. Открывшаяся на звонок дверь обнажила следующую безотрадную картину. За квадратным столом под тусклой лампочкой сидели два бородатых старика и пили водку. Третий, безбородый и щуплый, открывший мне дверь, дружелюбно улыбался.

― Я сюда попал? Вы Е.?

― Именно он, Эдуард, проходите. Мы когда-то были с вами в Москве знакомы.

Один из двоих стариков за столиком встал из-за столика, и я узнал своего друга Николая. Там было потому что удручающе темно, кроме этой низко висящей над самым столом лампы, ― просто сумерки и тьма.

― Проходи, Эдуард, ― сказал Н.― Мы думали, ты не приедешь.

― У вас тут тайная вечеря, только мрачновато. Мы заблудились.

Я уселся четвёртым за стол. Я было подумал «четвёртым стариком», но быстро отбросил неприятный мне вариант.

― Здравствуй, Эдик, ― тот старик, который седая борода лопатой явно не имел всех зубов.― Ты узнаешь меня?

― Ты Саша М., кто ж тебя забудет, ― ты роман написал ещё в наши годы, а в 90-е получил за него Букера? Я не прав?

― Ты прав.

Е. стал разливать водку. А поскольку бутылка опустела, после наполнения второй рюмки он встал из-за стола.

― Извините, ― сказал я, ― я ничего не купил. Времени не было.

― Не волнуйся, Эдик, у него запас ― целый ящик. Ты что забыл, какие они, художники.

Я не забыл. Рано умерший художник Зуйков с женой Тамарой имели под кроватью чемодан полный водки…

Все эти подробности не столь важны. Вы можете прочитать описание церемонии распития почти в каждой русской книге. Особенностью этой сцены является то, что она происходит лет более, чем через тридцать после того, как я в последний раз видел двоих её участников. Тогда они были злыми, вздорными, гладколицыми, яркоглазыми молодыми ещё людьми. А тут ― пожалуйста, встреча стариков. Николай для меня не выглядел столь разительно, я его видел посередине его земной дороги, он приезжал ко мне в Париж. Е., хозяина мастерской ― я плохо помнил, а вот А.― Сашка М., господи, он же был такой молодой, нахальный, статный…

Статный он и остался. И борода не поредела, только седая. И нахальный. Но старик. Шамкает. И вообще.

…Я потом сказал им: давай, Женя (Е.), ты покажешь нам работы. (Мне надоело, честно говоря, сидеть под тусклой лампочкой и пить водку со стариками. Я этого не делал несколько десятилетий. Я пью либо один, либо с молодыми людьми. Да ещё мы же сидели без женщин! Старые люди, без женщин. Всё это надо было прекратить.)

Он обрадовался, тотчас встал. И мы за ним. Художнику всегда приятно и нужно, чтоб его работы увидели. Коллеги либо соседи по искусству, в данном случае: литераторы. Мы пошли в зал. Он включил яркий свет и сразу voila!, как говорят французы ― Вот! Всё переменилось, из компании безысходных стариков они стали умными, талантливыми и эрудированными ребятами. Я так потом и не понял, почему они добровольно сидели в этом искусственном подвале, изображая каких-то уродливых «Едоков картофеля». Е. устроил нам ретроспективную выставку своего творчества. Вытаскивая из углов, ставил перед нами (отряхивая от пыли либо отирая ладонью рамы) картины. Многие из них были крупные картины. Это были и портреты, и пейзажи, и натюрморты на одном tableau (tableau ― это я вывез от французов). Символический мир этот был приятно-старомоден, слава богу, далёк от компьютерной графики современности. Было видно, как свободно Е. владеет кистью. Е. уже не виделся мне тщедушным лысым мужичком, но приобрёл грозные очертания Демиурга Живописи. На картинах были, заметил я, многажды помещены черепа homo sapiens.

Нет, не водка заставила меня крепко задуматься над его картинами. Я обнаружил, что в его tableau есть мистическое измерение, которого в значительной степени лишён современный мир, замкнувшийся на экономике, и лишена современная культура, понимающая человека лишь как машину. Картины его ― ретро, думал я, но ретро, свежо выглядящее на фоне рациональных объектов современного изобразительного искусства.

― Хочешь, Эдик, я подарю тебе череп? ― предложил Е. после того, как я произнёс своё благоприятное суждение о его работах, хотя меня никто о суждении не спросил.― Череп, с которым я работал над последним триптихом?

― А он тебе, что, не нужен, Женя?

― Он исчерпал себя. Большего я не смогу из него выжать. Вот только куда я его задевал?..

И он полез искать череп, хотя я не успел ответить ему, хочу ли я в подарок череп.

― Женя, ты не хочешь сдать Эдуарду мастерскую? ― спросил Николай, видимо, вспомнив, ради чего я пришёл сюда. Ради чего он, Н., меня сюда позвал.

― Коля, ты что? Я тут работаю, ― ответил Е., склонив голову с высоты лестницы, где он стоял, обозревая шкаф под потолком.― Вот он! ― Рука художника ушла в шкаф и вернулась, сжимая жёлтый череп небольшого размера.

― Что-то он маленький какой у тебя? Может, детский или женский, ― комментировал старый Сашка.

― Может, женский…― Е. спустился на пол мастерской.

― Вот, смотри, Эдуард, за правым ухом у него дырка, видимо, от пули.

Мы столпились вокруг стоявшего в центре мастерской рабочего стола и разглядывали череп.

― Так что, не сдашь Эдуарду мастерскую?

― Могу поговорить с женой, у нас есть на чердаке комната с отдельным входом и с балконом. Там жила наша дочь, пока не сбежала от нас. Центр города, между прочим. А в мастерской я всё время работаю.

― О, поговори! (Реплика Николая.)

― Откуда ты его взял, Женя? (Реплика Николая.)

― Рабочие принесли. Экскаватор рыл во дворе, вот и нарыли.

― Нет, это не пуля… Отверстие слишком крупное, и разлом такой, что вот кость внутрь загнулась. У пули чудовищно большая скорость, а такой разлом возможен лишь при небольшой скорости орудия, которым он сделан. (Реплика А., писателя.)

― Так что, берёшь, Эдуард, от меня на память? (Хозяин мастерской.)

― Беру, пусть будет череп.

Череп переходит из рук хозяина мастерской в мои руки. Это действительно сравнительно небольшого размера череп. Голова человека, которому он принадлежал, была небольшая и круглая. Может, ребёнок, может, женщина. А может, подросток-мужчина.

― Жёлтый какой! Жёлтый, это что, потому что он старый? (Моя реплика.)

― Не могу знать. Какой принесли, такой и есть. Я его, правда, немножко заляпал краской. (Реплика Е.)

В затылочной части черепа действительно дырка. Может быть, пулевая, но кость чуть отогнута в сторону. Я видел достаточное количество трупов на войнах, однако я видел их, что называется, покрытыми плотью, потому не знаю о характере пробитых пулей отверстий в кости. Может кость быть отогнута или нет. Для этого нужно быть патологоанатомом, а лучше криминалистом. Выходного отверстия у пули нет, потому что в соответствующем месте черепа кость отсутствует вообще. Она либо снесена пулей, либо откололась по другой причине.

― Я тебе его упакую, Эдуард. (Реплика хозяина мастерской.)

Старый Женя не торопясь находит пакеты, в один из них заматывает череп и кладёт свёрток в другой пакет.

― Готово! Идёмте допивать, джентльмены!

Со стороны, если бы кто взглянул в окно, для прохожего мы выглядим либо старыми докторами, либо старыми криминалистами, либо старыми психопатами. Передают друг другу череп, вглядываются в него, движутся губы. Заворачивают его, как экспонат музея… Уходят. Выключается свет. Сбоку, из подсобного помещения, правильно решит прохожий, падает слабый свет.

Мы уселись и продолжили возлияние. Через некоторое время я ушёл с черепом, и меня приняли у двери ожидавшие меня в машине охранники. Со мною ушёл писатель Александр, и мы в тесноте, но не в обиде довезли его по темной в этом районе Москве до ближайшей станции метро. Он высадился и заторопился в жерло станции, как в подземный мир.

В Сырах было тихо, сыро и холодно. Охранники доставили меня в квартиру (один впереди, взбирается вверх, осматривает, что там, спускается, два со мною), я закрыл обе двери и прошёл в кабинет. Вынул из пакета свёрток с черепом, размотал его. Он мирно скалился себе в мир, который покинул, видимо, всё-таки не по своей воле.

― Ты будешь у меня находиться вот здесь, на полке. Я подвину книги, и места тебе хватит. У Гамлета в руках был череп Йорика, череп украшал жилище старых средневековых учёных и алхимиков, череп, я ручаюсь, был и у Фауста, так что и мне пристало завести себе череп в моём возрасте, в возрасте Фауста.

Произнеся всё это, я поставил его таким образом, что безглазыми глазницами своими он оказался обращённым на мою скромную постель в кабинете. Я погладил его, сказал: «Спокойной ночи!» (Не надо было этого делать.)

Я принёс из стенного шкафа в коридоре своё нехитрое постельное бельё, положил простыни и мамкино одеяло с аистами поверх и быстро уснул.

Приснилось мне, что на меня бросилась красивая, круглоголовая маленькая женщина. Маленькая, она была очень сильной, придавила меня к полу и начала душить. При этом она улыбалась. Каким-то нечеловеческим усилием я сбросил её с себя и взгромоздился на неё. При этом у неё слетела голова, и на полу лежал смеющийся мой череп.

― А ты, молодец, сильный мужик, ― «сказала» череп.― Меня зовут Майя.― Она широко улыбнулась.

Я проснулся. Вспомнил, что в темноте на полке от IKEA стоит жёлтый череп, новый жилец в доме. От сознания того, что Майя смотрит сейчас в темноте на меня, мне стало не по себе. Все немногие волоски на моей спине, плечах, шее и затылке, видимо, встали дыбом, потому что я их почувствовал вдруг…

Я решительно встал и первым делом включил верхний свет. Нашёл пакет, в котором принёс в дом череп. Не глядя на череп, взял его в руки. Положил в пакет. Вышел в коридор. Протопал босыми пятками в другую комнату. Положил пакет во встроенный шкаф. Закрыл за собой дверь большой комнаты.

Пробормотал: ― Извини! Ты не умеешь себя вести. Вынужден тебя изолировать! (в сторону двери, чуть, но не полностью обернувшись).

Заснул я после этого не сразу. Какое-то время прислушивался к звукам, которые есть в любой квартире. Свои. Посторонних звуков не обнаружил. Уснул.

Вообще-то первое моё побуждение следующим утром было избавиться от Майи. Однако я этого не сделал по мотивам, которые мне более или менее ясны. Конечно, тщеславие: у такого, как я, у таинственного Фауста должен быть в доме череп. Ещё эстетство, это ведь у Дюрера учёные в кельях монахи имели черепа как символ мудрости и осознания скоротечности всего живого. А ещё одна причина, почему я тогда от неё не избавился: мне стало жалко её. Ну что она будет там лежать где-то в мусоре, одна, далеко от рода, к которому она некогда принадлежала. Я решил её оставить, посмотреть, как она будет себя вести…

Вела она себя тихо. Пролежала в пакете месяцев, может быть, шесть без единого инцидента. Ни во сне меня не тревожила, ни наяву. Поэтому я решил в конце концов сменить ей режим содержания. Однажды я её вынул из пакета и поставил на полку в том же стенном шкафу, где она лежала до этого в пакете. Нужно сказать, что тот стенной шкаф имел вид, какой имеют буфеты. У него были отъезжающие такие дверцы из стекла. Вообще-то у меня там стояли рюмки, бокалы и фужеры. Я раздвинул их толпу и поставил меж них Майю. Если она и будет хулиганить, то меня от неё будут предохранять и стекло буфета, и двери и стены большой комнаты.

Прошёл ещё, может, год, и она не хулиганила. Или делала это не надо мной, может быть, над соседями, хотя мне было неизвестно, достигают ли её чары сквозь стены. Вообще я в большую комнату заходил только тогда, когда у меня бывали женщины. А женщин она, может быть, пугалась или стеснялась. Лола Вагнер на нее не жаловалась.

Из Сыров я без колебаний увез Майю в следующую мою квартиру, так как она выдержала все испытательные сроки. Этим я совершил, как вы поймёте сейчас, грубую ошибку. Я не только опять поместил её в большую из двух комнат, но и поставил её на доминирующую позицию. На высокий зеркальный шкаф, каковой стоял на противоположной ко входу стене большой комнаты. Поместил аккуратненько посередине шкафа на две доски. С этих подмостков Майя могла контролировать через стеклянную дверь большой комнаты всю прихожую квартиры, в том числе вход в мой кабинет и в ванную комнату.

И вскоре я убедился, что она контролирует. Я стал испытывать лёгкий страх чужого присутствия, когда выходил ночами в туалет. Такой себе ёжик волос вставал у меня на загривке, на плечах и предплечьях. Из исследований профессора Конрада Лоренца я знал, что у животных, в том числе у приматов это ― естественная реакция на появление врага. Животное таким образом увеличивает свой силуэт за счёт поднявшейся дыбом шерсти, пытаясь отпугнуть врага своим видом. Домашняя кошка поступает подобным же образом, все обращали внимание, я полагаю. У человека это лёгкое иглоукалывание в корнях волос на теле, разумеется, не имеет практического результата, шерсти у него нет, увеличения силуэта не происходит, и как следствие ― никого не запугаешь. Но я понял по этому безошибочному сигналу моего естества, что в квартире я не один. Майя очнулась от смирения и со своей гордой позиции стала распространять некие волны, какие могут распространять умершие. Я перестал спать один в большой комнате.

А потом ей прибыла подмога. Один из моих охранников подарил мне томик Lowcraft’a. Я впервые прочёл Lowcraft’a по-английски, ещё живя в Соединённых Штатах. Никакого особенного влияния этот автор на меня тогда не произвёл. В этот же раз чтение русских переводов вызвало у меня ту же реакцию: иглоукалывание в корнях волос на загривке и на затылке. Недолго подумав, я понял, что эманации от книги соединились с силами Майи. Вряд ли они могли бы меня погубить даже вместе. Но та степень некомфортабельности, которую я стал испытывать, (я, например, всегда уходил из большой комнаты до полуночи и закрывал за собой дверь) и ощущение, что я в квартире не один, наконец взорвало меня. Вначале я задвинул Lowcraft’a поглубже в задние ряды книг. А однажды я решительно убрал Майю в картонную коробку из-под бумаги. А когда появились мои охранники, я попросил их вынести коробку из квартиры и избавиться от неё, оставить её там, где им заблагорассудится. Признаюсь, мне было её слегка жалко.

Сейчас я повелеваю квартирой единолично. Что интересно, после выселения Майи никакого иглоукалывания на загривке я не испытываю. Исчезло ощущение присутствия опасности. Однако обнаружились «отрицательные» стороны выселения Майи. Большая комната стала вдруг намного меньше, съёжилась в размерах, после того как я выселил череп и дух умершей. Это, поверьте мне, истинная правда. Комната потеряла в длину и в ширину. И ещё: исчезло особое измерение в этой комнате, есть длина, ширина, высота (пусть урезанные без Майи), однако исчез Дух Бездны Вселенных. Я искренне сожалею об исчезновении этого Духа, несмотря на то, что я стал спокойнее. Порою я думаю, что теснимый страхом, я перестарался. Может быть, не стоило её выселять…

[1] Это не менталитет белого человека, Эдуард. Ни ты, ни я так не поступили бы (англ.).

[2] Я расскажу тебе, Эдуард. Однажды… (англ.).

[3] Полмиллиона (англ.).

[4] Это не менталитет белого человека, Ален! (англ.).