На реке Селенге

Прибывшая бригада расположилась биваком на правом нагорном берегу, на узкой прибрежной полосе. Бивак растянулся километра на два. Перейти на луговой левый берег не могли, так как мост через Селенгу в середине был разорван. Плохое место для бивака не позволили красиво и гигиенично разместиться частям войск, что вызывало дикий гнев генерала Унгерна. Он набрасывался на чинов своего жалкого штаба, на начхозов частей и офицеров.

Здесь, на Селенге, у генерала Унгерна родилась в голове новая мера дисциплинарного взыскания — сажать виновных офицеров на деревья. Какая из четырех мер наказания (купать, на лед, крыша, деревья) более жестокая — сказать трудно, не испытав их, но были офицеры, кои испытали все четыре и, по их мнению, сидение на дереве — самая худшая. Представить себе физическое состояние наказуемого просидеть суток трое — четверо на тонкой ветке высокого дерева, преимущественно на колючей сосне в 2–2, 5 сажени от земли в дождик или непогоду, когда ветер качает и гнет сосну, как тростинку и наказуемый руками и ногами удерживается за колючие ветви, чтобы не упасть.

Первыми жертвами нового наказания были начштаба подполковник Львов, есаул Макеев, а третьего офицера фамилию не помню. В вину штаба поставлено было, что он не досмотрел, что в пределах бивака валялся разлагавшийся труп быка. Макеев сидел на сосне, которая стояла близко от палатки Унгерна, два других офицера ближе к моей палатке. С наступлением темноты подул сильный ветер, и сосны сильно качались. Макеев не выдерживал и “скулил”. Когда Унгерн потушил свет, то Макеев начал бросать в его палатку ветки, не давая ему заснуть. За полночь Унгерн вышел из палатки и подошел к сосне, на которой сидел Макеев. “Макеев, ты жив?! ” — “Скоро умру, Ваше Превосходительство” — “Прыгай! Иди спать! ” Утром подполковник Львов упал с сосны и, сильно ушибленный, был отнесен в палатку, а третий офицер просидел двое суток и был снят с дерева, так как сам слезть не мог.

Через 4–5 дней бригада стала переправляться на левый берег Селенги в двух переходах выше стоянки. Способ переправы был тот же, как переправлялись через Орхон.

Первый раз после взятия Урги Азиатская конная дивизия с добавочными частями была собрана на одной стоянке. Бивак был красиво расположен и представлял из себя красивую картину. Численный состав войска, по моим интендантским запискам (по числу мясного рациона), определялся в 2700 человек. По цифрам выходит, что дивизия понесла убыль за месяц убитыми, ранеными и без вести пропавшими примерно 700 человек.

В лагерь на Селенге приехал (еще из Урги) настоящий интендант В. К. Рерих. Привез последнее выдаваемое жалование в калганских бумажных долларах. В. К. Рерих пробыл недолго в дивизии и, получив срочное задание от генерала Унгерна, уехал. Дня через три или четыре он опять на короткое время появился в лагере и вновь исчез, и встретили его уже в эмиграции.

Его срочные приезды и отъезды вытекали из распоряжений генерала Унгерна: первый отъезд — побывать в Урге, если она не занята красными, и передать председателю Совета министров письмо генерала Унгерна. Но Рерих в Ургу не пробрался, письмо не передал и вернулся с докладом к Унгерну. Затем он получил от генерала все инструкции, где держать интендантство во время предстоящего его похода на Русь. К чести В. К. Рериха, глубоко штатского, но хорошего и честного человека, нужно отметить полную заботливость о нуждах чинов дивизии и готовность всячески удовлетворить посильно просьбы частей войск и отдельных чинов. Он до последнего дня оставался на своем посту и не позволил никому и ничего разграбить из вверенного ему имущества и, думается, ничем не воспользовался сам.

В штабе генерала Унгерна произошла перемена. Вместо подполковника Львова начальником штаба был назначен полковник Кастерин — георгиевский кавалер за Германскую войну, командовавший полком во время Гражданской войны в армии генерала Белова (южной). До этого он был помощником командира 2–го Конного полка у полковника Хоботова. Из прапорщиков запаса, опытный боевой офицер, проведший всю службу с 1914 г. только в строю. Он не был подготовлен к штабной работе, не знал ее и, как человек умный, постарался от этой должности отделаться. Благодаря георгиевскому кресту ему это удалось сделать в ближайшие 10 дней, так что многие и не знали, что полковник Кастерин был начштаба. Позднее, уже в походе по Джиде, Унгерн взял в начальники штаба подполковника Островского.

Подполковник Львов был назначен помощником командира 4–го Конного полка. Дня через три или четыре, как прибыла часть интендантского обоза на Селенгу, я сидел в палатке, углубленный в цифры и оторвался от скучных и никому ненужных подсчетов нечеловеческим криком и матом, несшимся с западной стороны. На вопрос к своему вестовому Джамсарову: “Что такое там делается, Джамсаров? ”, — получил ответ: “Жгут доктора, иди посмотри…” Смотреть я не пошел, но предсмертные крики доктора могли свести с ума нервного человека. Сожжение производилось тем же порядком и способом, как и прапорщика Чернова на Керулене. Причина? Медицинский фельдшер из г. Омска в дни “свобод” примкнул к “освободителям” и в первые дни революции играл какую-то крупную роль в Омске. Когда в Омске установилась власть адмирала Колчака, он бежал в Монголию и добрался до Урги, где осел, начав успешно лечить монгол. Всякий лекарь в Монголии именует себя “доктором”. Стал этим званием называться. Пришли унгерновцы, он добровольно явился на службу и был зачислен зубным врачом в тыловых учреждениях, при интендантстве. Фельдшера лично знал в Урге. Он не примыкал к большевиствующей группе Ургинской коммерческой управы. Стоял в стороне от политики, занимаясь своим делом, главным образом, рвал зубы и прививал оспу.

Когда прибыла на Селенгу с Рерихом часть интендантского обоза, то с ним прибыл и зубной врач. В Азиатской конной дивизии в числе мобилизованных в [Монголии оказались жители Омска. Они сразу опознали фельдшера, игравшего такую роль в дни революции в Омске, и донесли об этом Унгерну. Самозванство и причастность к “освободителям” послужили причиной столь жестокого наказания^[61].

Прибыл в лагерь на Селенгу из долговременной поездки капитан Безродный. Офицеры, заходившие ко мне, говорили, что приехал Безродный, который привез много документов, компрометирующих офицеров, живших в Монголии до прихода Унгерна в Ургу и что, вероятно, некоторым офицерам не сдобровать. Такому разговору я не придал никакого значения.

Вскоре я зашел к генералу Резухину, чтобы его навестить и узнать хоть что- нибудь об обстановке. Резухин после первых слов приветствия в обычной шутливой форме заявил: “Капитан Безродный привез документ, изобличающий Вас, М. Г., в преклонении перед Лениным и сочувствующим его идеалам и деятельности”. Понимая слова Бориса Петровича как шутку, я отделался шуткой, выпил чаю с ромом и ушел к Корнелию Ивановичу Парыгину. Полковник Парыгин серьезно мне передал, что “вчера вышла крупная размолвка между генералами из-за Вас. Генерал Резухин категорически отказался признать справедливыми документы, привезенные капитаном Безродным, обвиняющие полковника Торновского в причастности к большевизму, так как он с первого дня большевизма стоял в рядах борцов против них, а в Урге “большевики” запрятали его в китайскую тюрьму. Последний довод спас Вам жизнь”.

Суть же дела такова: проживая в Монголии с 18 апреля 1920 г. и занимаясь коммерческими делами, я много ездил по Монголии и в своих скитаниях попал на заимку братьев Ериных. Обитатели заимки рады были новому человеку, да еще торговому. Меня хорошо приняли. Не отпускали два дня, угнав моих коней далеко па пастбище. За два дня много было съедено, еще больше выпито. Говорили без конца до хрипоты. Главной темой разговоров были события на Руси. Люди все были хорошие и простые. Все поносили Ленина и считали его исчадием зла, кретином, идиотом и прочее, и прочее.

Черт меня дернул “расточать бисер перед свиньями” и высказать мысль, что во многом я с их мыслями согласен, но не согласен с тем, что Ленин “кретин” и “идиот”. Как бы Ленин ни кончил жизнь, но его имя войдет в историю наряду с реформаторами. “На истории России Ленин оставит глубокий след”. Слова мои были равносильны разорвавшейся бомбе и почти до утра служили темой разговоров. Наутро мы все забыли горячий вчерашний спор и дружески расстались.

Вот к этим же братьям Ериным на заимку попал и капитан Безродный в своем вояже по Западной Монголии. Очевидно, началось с попойки, и в разговорах пришел на память братьям Ериным полковник Торновский и высказанные мною мысли. Капитан Безродный потребовал от А. Ерина письменного подтверждения моих слов, и А. Ерин дал какие-то письменные показания. Что было написано — точно не знаю, но полуграмотный А. Ерин написал, что я ставил Ленина наряду с Лютером, Гусом и даже Христом. Эти показания А. Ерина чуть не привели меня на костер, и только твердое заступничество генерала Резухина спасло меня от лютой и незаслуженной ни с какой стороны кары. Генерал Унгерн даже не изменил моего служебного положения, хотя моя должность и не была нужна, но, наверное, причислил меня к числу “ненадежных”.