Я качаю свою детку

Кризельда Кёфью жила со своей прабабушкой в самом последнем доме по Переулку. Ей было десять, Прабабушке – сто десять лет, но если вам показалось, что между ними огромная разница, вы не правы. Будь прабабушка в два, или в три, или в четыре раза старше Гризельды, тогда разница была бы громадной, ведь в двадцать, или в тридцать, или в сорок вы почувствуете себя, конечно, по-другому, чем в десять. А сто – хорошее, круглое число, которое все возвращает " на круги своя". Поэтому в свои десять Гризельда как раз поравнялась с прабабушкиными десятью – Прабабушка Кёфью была на сто лет впереди и в то же время недалеко от нее ушла.

Прабабушка любила все, что любила Гризельда. Она не притворялась, как притворяются стареющие люди, что любит то же самое, что любит и Гризельда она действительно любила. Когда Гризелъда нанизывала на нитку цветные бусинки, Прабабушка Кёфъю любила их складывать в кучки, сортируя бусинки по цвету и размеру, и подавать их Гризельде, когда та протягивала руку. Когда Гризельда укладывала спать свою куклу, Прабабушка Кёфью любила расстегивать ей пуговички на платье и разговаривать шепотом с Гризельдой, пока Арабелла не засыпала. А когда Арабелла не слушалась и не хотела спать, прабабушка любила напевать " баю, баю, бай" и качать непослушную куклу у себя на руках, пока она не успокоится и не заснет. А больше всего, когда Гризельда пекла пирожки, прабабушка любила толочь орешки и перебирать смородину, а что касается самих пирожков, она их просто обожала, и если Гризельда делала семь, то прабабушка всегда съедала четыре.

Прабабушка Кёфью оставалась при шести своих зубах и при всех своих дарах чувств. Она могла слышать и видеть, различать запах и вкус, говорить и переживать, и держать в памяти. Она могла и терять из памяти. Например, она теряла из памяти то, что случилось на прошлой неделе, и держала в памяти то, что приключилось сто лет назад. Она не особенно могла ходить, поэтому в сносную погоду Гризельда усаживала ее под раскрытым окном, смотревшим в Переулок и на весь белый свет, а в хорошую погоду она усаживала прабабушку в саду, где гудели пчелы. Летом прабабушка любила сидеть у кустов черной смородины или около малины, но больше всего она любила сидеть среди стручков зеленого горошка. Она говорила, что будет грозить пальцем скворцам, если они прилетят воровать ягоды. Но когда Гризельда приходила забрать прабабушку в дом, она каждый раз находила голые веточки там, где раньше были ягоды черной смородины, или белые головки без розовых шапочек на кустах малины, или дюжины пустых стручков на гороховых плетях везде, куда можно было дотянуться рукой. Видя, что Гризельда все это приметила, Прабабушка Кёфью качала своей старенькой головой и говорила: " Ох, уж эти скворцы, я уснула, наверное, не больше, чем на минутку, и на тебе, все поклевали! "

Гризельда делала вид, будто не замечает, что кончики пальцев у прабабушки запачканы ярко– красным или что под ее растрескавшимися ногтями зеленые крапинки.

А осенью Прабабушка Кёфью любила сидеть под орешиной, и тогда вся земля вокруг нее была усыпана зелеными скорлупками. Заслышав шаги внучки, она принималась ворчать, уставившись на скорлупки: " Ох, уж эти мне белки, эти мне белки". Гризельда ничего не говорила прабабушке до вечера. А перед сном ее предупреждала:

– Сейчас я дам тебе лекарства, бабуля.

– Не хочу никакого лекарства, Гриззи, – говорила бабушка.

– Хочешь-хочешь, бабуля.

– Я не люблю лекарство. Оно такое горькое.

– Оно тебе полезно, – говорила Гризельда, доставая бутылочку.

– Не буду никакое лекарство, говорю же тебе.

– Если ты не выпьешь, у тебя заболит ночью живот.

– Не заболит, Гриззи.

– Заболит, вот увидишь.

– Почему ты так думаешь?

– Я просто знаю. И у белок заболит, если им не дадут лекарства.

– Ну, ладно, – соглашалась Прабабушка Кёфью.

Но когда Гризельда подносила ей ложку ко рту, она мотала головой и кричала:

– Нет, нет, не буду! Пусть Белла тоже выпьет.

– Хорошо, бабуля, – говорила Гризельда, – ты увидишь, как хорошо пьет лекарство Белла, – и Гризельда подносила склянку к фарфоровому личику куклы. Будь такой же умницей, как Белла.

– Не буду! Не буду!

– Ну, давай, давай же!

– А если я выпью, ты мне дашь конфетку?

– Дам.

– А две конфетки дашь?

– Дам.

– А расскажешь мне сказку?

– Расскажу.

– А споешь мне песенку?

– Спою, бабуля, ну, давай же, давай выпьем.

Когда, наконец, Прабабушка Кёфью выпивает горькое лекарство и делает смешную гримасу, как будто она сейчас заплачет, Гризельда быстро засовывает ей в рот конфетку, и ее гримаса превращается в улыбку, а старенькие глазки жадно блестят при виде второй конфетки. А когда она устраивается в кроватке, и пестрое лоскутное одеяло уютно подоткнуто со всех сторон, Прабабушка Кёфью говорит:

– Какую сказку ты мне расскажешь сегодня, Гриззи?

– Я расскажу тебе сказку про великаншу, бабуля, – говорит Гризельда.

– Про великаншу, у которой было три головы?

– Да, про эту самую.

– И она жила в медном замке?

– Да, эта самая.

– Мне нравится эта самая, – говорит Прабабушка Кёфью, кивая своей старенькой головой, и ее глаза горят от радостного ожидания. – Теперь рассказывай, да только смотри, ничего не пропускай, – говорит прабабушка.

Гризельда садится у кровати, берет маленькую худенькую ручку прабабушки, гладит ее под одеялом и начинает: "...Однажды жила-была Великанша, и у нее было три головы, и она жила в Медном Замке".

– Ах! – вздыхает Прабабушка Кёфью.

Наступает молчание, потом она спрашивает:

– Ты уже все рассказала, Гриззи?

– Все, бабуля.

– Все-все?!

– Все-все.

– И ничего не пропустила?

– Ни одного словечка.

– Мне очень нравится эта сказка, – говорит прабабушка. – А теперь спой мне, и я усну, – просит она.

Тогда Гризельда поет песенку, которую Прабабушка Кёфью пела своему сыну и сыну своего сына (который был Гризельде отцом). А ее собственная прабабушка, которая пела эту песенку ей, когда она была совсем маленькой девочкой, услышала ее из уст своей прабабушки, для которой эту песенку написали.

Баю, баю, бай,

Я качаю свою детку,

Я качаю свою детку,

Баю, баю, бай.

Вот какая это была песенка, которая досталась Гризельде от ее прабабушки, которой она досталась от ее прабабушки, которая и была деткой в песенке. Гризельда пела ее снова и снова и гладила прабабушкину ручку под одеялом. Время от времени она останавливалась и прислушивалась к прабабушкиному дыханию, но прабабушка тут же открывала один блестящий глазок и говорила:

– Не уходи, Гриззи, и не бросай меня, я еще не сплю.И Гризельда опять принималась петь:

Баю, баю, бай,

Я качаю свою детку,

Я качаю свою детку,

Баю, баю, бай.

Останавливалась. Прислушивалась. Баю, баю, бай!

Очень-очень тихо Гризельда вытаскивала свою ручонку из-под одеяла. Прабабушка крепко спала и дышала во сне, как ребенок.

Теперь вы видите, как недалеко ушли друг от друга сто десять лет и десять лет.

Все это происходило в 1879 году, когда маленькие девочки в десять лет платили два пенса в неделю, чтобы ходить в школу, а старенькие бабушки, которым было сто десять лет, не получали пенсии. Вы, наверное, удивитесь, на что же жили Гризельда и Прабабушка Кёфью? Если все взять целиком, можно сказать, что они жили на доброту. Аренда их домика стоила один шиллинг в неделю, конечно, это было недорого, но ведь и шиллинг надо было откуда-то взять. Потом нужно было платить два пенса за школу. Домик принадлежал мистеру Гринтопу, сквайру, и когда папа Гризельды умер и Гризельда с прабабушкой остались одни без кормильца, все говорили:

– Конечно, старая миссис Кёфью отправится в Приют для престарелых, а Гризельда пойдет в служанки.

Но когда это им предложили, Прабабушка Кёфью закатила настоящий скандалец.

– Я не пойду в Приют для престарелых, – заявила она. – Мне каких-нибудь сто десять лет, и я еще для него не поспела. Я остаюсь здесь. Разве у меня нет Гриззи, чтобы присматривать за мной?

– А что вы будете делать, пока Гриззи в школе? – спросила ее миссис Гринтоп, которая пришла проведать, как с ними всё обстоит.

– Что буду делать? Я много чего буду делать. Я буду сидеть в саду и сидя буду полоть вокруг себя. И я буду смотреть, чтобы чайник не выкипел и кастрюля не убежала, я буду следить, чтобы котенок не влез в молоко, я буду щипать лучину и наводить порядок в буфете, я буду точить ножи и чистить картошку к ужину. А что? Как это, что я буду делать? Если я не могу ходить, это не значит, что я буду сложа руки сидеть.

– Но, миссис Кёфью, а вдруг вы заболеете?

– Почему я должна заболеть? Я в жизни никогда не болела и не собираюсь в этом возрасте начинать.

– Но, миссис Кёфью, а как же с платой за дом?

На это у миссис Кёфью ответа не находилось, и миссис Гринтоп продолжала настаивать:

– Вы увидите, вам будет лучше в Приюте для престарелых, а Гризельда будет часто к вам приходить навещать. Я заберу ее к себе, она будет помогать мне с детьми, а я научу ее всей кухонной премудрости.

– Она уже знает всю кухонную премудрость, – сказала прабабушка. – Она и парит, и варит, и чистит, и моет, как маленькая женщина. А я не пойду в Приют. Пусть туда идут такие лентяйки, как Эмили Дин, которая не хочет ничего делать, хотя ей не больше ста лет, уж если на то пошло. Некоторые наговорят больше, чем написано в Библии – а я остаюсь там, где я есть. Миссис Гринтоп вздохнула и подумала, что бы еще сказать, чтобы смягчить удар, потому что была уверена, что старая миссис Кёфью не сможет остаться там, где она была. Она повернулась к Гризельде, которая сидела молчком со своим вязанием у камина, и спросила:

– А ты, что ты скажешь, Гризельда?

Гризельда вскочила, присела перед ней и сказала:

– Прошу вас, мэм, я могу обихаживать бабулю перед школой, а в полдень могу прибегать покормить ее обедом, а вечером я могу приходить к вам и помогать с ребятишками, а потом я могу покормить и уложить бабулю спать – как вы думаете, мистер Гринтоп разрешит бабуле остаться в доме? Я буду стараться изо всех сил, мэм. Я могу чистить кастрюли и заправлять лампы керосином, и чинить простыни, я могу штопать носки и пришивать пуговицы, и я бы с удовольствием купала малыша, с самым большим удовольствием, мэм.

– А кто же присмотрит за твоей бабушкой, когда ты будешь у меня? спросила миссис Гринтоп.

– Весь Переулок, мэм, – сказала Гризельда, которая знала доброту бедных соседей, как о ней даже понятия не имела жена сквайра.

– А где ты возьмешь два пенса, чтобы заплатить за школу?

– Я их тоже заработаю, мэм.

– А еда? Ведь вам же надо питаться, Гризельда.

– Мы держим курочек, и пчел, и садик, мэм. А хворосту в лесу сколько угодно.

– Но кто всем этим будет заниматься, Гризельда?

– Я могу обиходить курочек утром, до того, как начну обихаживать u1073 бабулю, а садик – вечером, после того, как ее уложу.

Гризельда казалась такой уверенной, что справится со всем этим, что миссис Гринтоп ничего не оставалось, как пробормотать:

– Хорошо, я поговорю с мужем.

Она действительно поговорила с мужем, и всё устроилось так, как и хотели Гризельда и ее прабабушка. Мистер Гринтоп уступал им дом с садом за то, чтобы Гризельда каждый день помогала им управляться с детьми. А два пенса за школу она зарабатывала, провожая в школу младших учеников, которые жили за милю и дальше от школы. Она взялась заходить за ними и отводить их в школу по утрам. С садом была бы беда, но тут в дело вмешался весь Переулок. Всем Переулком присматривали не только за бабушкой, пока не было Гризельды, но и за пчелами, и за цыплятами; всем Переулком снабжали ее семенами, один посадил, другой прополол, а третий собрал для нее хворост. Соседки обобрали для нее черную смородину и малину на варенье, и мозговой горошек. Со всего Переулка все время несли то одно, то другое из одежды. В общем, Гризельда и прабабушка справлялись, а поскольку они продолжали жить вместе, они были совершенно счастливы. Когда ей уже было почти одиннадцать, Гризельда Кёфью заболела. Однажды утром она встала с постели, чувствуя, что ей страшно не по себе, но ничего не сказала об этом бабушке. Она разожгла огонь, поставила воду для чая, вышла во двор и покормила цыплят, поговорила с пчелами и набрала миску картофеля на обед. Потом вернулась в комнату, ошпарила чайник, заварила чай и поставила его на выступ в камине напариваться. После этого она подняла прабабушку, одела ее, причесала остатки ее тонких белоснежных волос и подала ей завтрак.

– Ты не хочешь ничего поесть, Гриззи? – спросила прабабушка, кроша хлеб в чашку.

Гризельда помотала головой, отхлебнула глоток горячего чая и почувствовала себя чуть получше. Прабабушка Кёфью не обратила особого внимания, потому что Гризельда часто говорила, что не хочет утром есть за завтраком, но обычно это было потому, что и одному-то было мало, не то что двоим. Перед тем, как уйти из дома, Гризельда усадила прабабушку на самом солнышке под окном, поставила перед ней кастрюлю с картошкой, миску воды и дала хороший острый ножик.

– Ты бы мне так помогла, бабуля, если бы почистила картошку, – сказала она.

– Почищу-почищу, – сказала Прабабушка Кёфью. – А когда Эбенезер Вильсон пойдет мимо, я его позову, и он поставит кастрюлю на огонь.

– Как хорошо ты мне помогаешь, – сказала Гризельда. – Я посажу к тебе Беллу, чтобы тебе не было скучно, и оставлю вам два мятных леденца, каждой по одному. Ты смотри, не отдавай Белле оба!

– Уж она такая жадная, она захочет оба, – сказала Прабабушка Кёфью, водя острыми глазками с Гризельды на Арабеллу. – Ты, может, оставишь три леденца, и она улыбнулась своей милой жадной улыбкой.

– Ей станет только плохо от них, – сказала Гризельда, и как же ей плохо было самой, но она храбро сдерживала дурноту. Она посадила Беллу на подоконник, но Белла тут же кувырнулась носом в колени.

– Сдается мне, ей уже плохо, – сказала Прабабушка Кёфью, начиная скоблить картошку. – На худой конец, съем-ка я леденцы сама, чтобы поберечь ей желудок. Гризельда потянулась за книжкой, чтобы подложить Белле под спинку. У Прабабушки Кёфью было всего две книжки на свете: Библия, из которой Гризельда читала по воскресеньям, и еще одна, из которой она никогда не читала, потому что книга была старой-престарой, с диковинной печатью и плохим правописанием. Но она годилась на то, чтобы подложить под сломанную ножку стула или, как сейчас, сделать подпорку для Беллы. С книжкой за спиной Белла сидела на подоконнике, совсем как живая.

– Вот так-то лучше, – сказала Гризельда, чувствуя, что ее прабабушка не совсем одна, пока у нее есть Белла, с кем можно поговорить. – Прощаемся до обеда, бабуля.

Но простились они на более долгий срок. Когда Гризельда с трудом доплелась за милю, чтобы зайти за одним из младших учеников, то упала прямо на пороге его дома, где на нее и наткнулась мама малыша.

– Бог ты мой, Гризельда Кёфью, да ты же совсем больная! – воскликнула мама малыша. – Как пит дать, ты подхватила тиф!

У Гризельды действительно оказался тиф, и ее умчали в больницу, она не знала и не ведала, как. Она получила болезнь в тяжелой, еще и возвратной форме, и на поправку пошла не скоро. В первый же раз, как только у нее прояснилось в голове, она спросила:

– А как моя бабуля?

– Да ты не беспокойся за свою прабабушку, – сказала симпатичная сиделка, которая ухаживала за Гризельдой, – ее устроили, можешь не сомневаться. Что и сделали – в конце концов Прабабушку Кёфью забрали в Приют для престарелых.

Через три месяца, когда Гризельду выписали из больницы, бледную, худую и коротко стриженую, миссис Гринтоп прислала за ней собственный экипаж. Гризельда едва справлялась с радостным смятением, когда лошади подвозили ее все ближе и ближе к деревне. Правды она не знала и надеялась, что через минуту-другую схватит свою бабулю в объятия. Велико же было разочарование, когда лошади проехали мимо ее Переулка и пустились дальше к каменным воротам усадьбы сквайра.

– Прошу вас, прошу, – закричала Гризельда, вставая коленками на сидение и колотя в широкую спину кучера кулачками, как в дверь, которую она хотела открыть. Кучер оглянулся через плечо и сказал:

– Все в порядке, малышка, тебя ждут в Хозяйском Доме пить чай с маленькими господами.

Гризельда откинулась на сидение. Чай с детьми Гринтопов, с Гарри, Конни, Мейбл и Малышом – это было бы праздником для нее в любое другое время, но сейчас, когда ей хотелось только одного – прижать к себе свою маленькую прабабушку, это была доброта не к месту. Наверное, добрая миссис Гринтоп просто не понимала. Вот если бы у нее был тиф, вот если бы она должна была впервые за три месяца увидеть своего маленького?!

Миссис Гринтоп понимала больше, чем думала Гризельда. Она встретила Гризельду на парадной лестнице, обняла ее и сказала:

– Идем же, Гризельда, дети умирают от любопытства, как ты выглядишь стриженая. Интересно, вспомнит ли тебя Малыш?

-Надеюсь, мэм, – сказала Гризельда покорно. Вместе с миссис Гринтоп она вошла в детскую, где дети с шумом обступили ее.

– Ну разве Гризельда не смешная! – закричал Гарри.

– Я тоже хочу короткую прическу, – закричала Конни, у которой были прямые волосы.

– А я не хочу, – сказала Мейбл, которая была u1074 в локонах.

Малыш был единственным, кто не заметил никакой разницы. Он подполз к Гризельде и ухватил ее за лодыжку, гудя: " Гиззи-гиззи-гиззи".

– Он узнал меня, – обрадовалась Гризельда, – смотрите, мэм, он узнал меня. Ты узнал меня, моя прелесть? – и она подхватила его на руки, запев " я качаю свою детку". Потом она быстро повернулась к миссис Гринтоп:

– Мэм, прошу вас, скажите, что-нибудь стряслось с моей бабулей?

– Нет, Гризельда, конечно, нет, – сказала миссис Гринтоп. Но с некоторой поспешностью в голосе и уж так мягко, что Гризельда с запинкой выговорила:

– О, мэм, что же с ней?

– Видишь ли, Гризельда, – сказала миссис Гринтоп, усаживаясь и привлекая ее к себе, – я уверена, ты поймешь, что всё к лучшему. Пока тебя не было, за ней некому было ухаживать, а в Приюте освободилась такая чудесная комната...

– В Приюте для престарелых! – в ужасе раскрыла глаза Гризельда.

–...одна из угловых комнат, прямо напротив розовых клумб. У твоей бабули чудесный камин, и теплые одеяла, и чай с сахаром, и всё что ей угодно, продолжала миссис Гринтоп гладко, словно застилая переживание и выражение Гризельды толстым ватным одеялом. – А как гордится ею вся деревня, Гризельда. Она намного старше всех в Приюте, и все посетители непременно хотят повидать ее и побеседовать с ней и приносят ей чего-нибудь вкусного. Завтра ты тоже ее навестишь и отнесешь ей маленький гостинец.

– Завтра, мэм?

– Да, Гризельда, сегодня уже слишком поздно.

– Хорошо, мэм. Значит, я смогу забрать ее завтра.

– Но куда, Гризельда? – сказала миссис Гринтоп с некоторым колебанием.

– В наш домик.

– Видишь ли, Гризельда, мистер Гринтоп думает теперь продать домик, когда миссис Кёфью так хорошо устроена и за ней такой хороший уход, и – ну ведь, правда, девочка, ты такая маленькая и так много на себя взвалила.

– Гриззель плачет, – сообщила наблюдательная Мейбл, – Гриззель, почему ты плачешь?

– Помолчи, Мейбл, и не трогай ее. Гриззель останется у нас и будет нянюшкой Малыша, а вы, дети, все будете любить ее, а потом мы все вместе поедем на море на целых шесть недель. Подумай об этом, Гризельда!

– Гриззель, – потянула ее за руку Конни, – у нас сегодня кекс к чаю.

Гризельда отвернулась и проглотила тугой комок в горле. Не годится детям показывать горести жизни, она это знала. Те, кто отвечают за детей, в ответе за то, чтобы они были веселыми и счастливыми. Но даже в самые плохие минуты в больнице ей не было так тяжело, как сейчас. Кекс и море ничего для нее не значили.

Миссис Гринтоп сдержала свое слово, и на следующий день Гризельду отвезли к Прабабушке Кёфью в ее новые апартаменты в Приюте для престарелых – в ее новый дом, куда более старый, чем даже она сама. Много раз Гризельда проходила под древней аркой в квадратный садик, замкнутый стенами жилищ стариков и старушек, что сидели, греясь на солнышке, у своих последних в жизни дверей. В этом садике, залитом солнцем, было покойно и красиво. В каждом ромбе окна стоял свой горшок с геранью, или с петунией, или с настурцией, в каждую открытую дверь виднелся потрескивающий камин и заварной чайник на каминном выступе, у каждого старичка была своя трубочка, а у каждой старушки – фунтик с понюшкой табаку. Садик в центре двора был разбит на маленькие делянки для каждой пансионерки и для каждого пансионера. Молодой садовник полол сорняки на дорожках и подравнивал бордюры, а каждый старичок и каждая старушка сами копались в своих палисадничках. А тем, у кого были родные, дочери и сыновья помогали украсить делянку и возделать ее. Идя за миссис Гринтоп по дорожке, Гризельда уже думала, какой из палисадничков отведен ее бабуле, и решала посадить несколько стеблей горошка и кустик черной смородины на первые же сбереженные пенни. Один-другой посетитель прогуливались вокруг, останавливаясь перемолвиться словом с наиболее интересным на вид пансионером. Приятного вида дама и умного вида джентльмен остановились у двери Эмили Дин, которая сетовала вслух.

Эмили Дин, в свои сто один год, долго была предметом гордости в знаменитом старом Приюте.

– Не верьте ей, – тараторила старая Эмили, глотая половину букв, – не верьте ни единому слову. Ей девяносто девять, и ни днем больше. Вы на зубы ее посмотрели? У нее их шесть, а у меня только два. И это она-то старше меня? Нет уж, сэр, нет уж, мэм. Шесть у нее, и два у меня. Все ясно, как божий день!

– Доброе утро, Эмили. Что за беда приключилась? – спросила миссис Гринтоп.

– Доброго утра и вам, мэм. Старая миссис Кёфью, в ней вся беда. Это ей-то сто десять лет? Девяносто девять, и ни днем больше. Здравствуй, Гриззи, ты пришла забрать свою бабку домой? Чем скорее – тем лучше.

Гризельда тоже так думала, но миссис Гринтоп лишь улыбнулась:

– Нет, Эмили, Гризельда просто пришла проведать свою бабулю и посмотреть, как ей здесь хорошо. – Потом она повернулась к даме и джентльмену, которых, как видно, знала:

– Ну, Маргарет, ну, профессор, а вы уже видели миссис Кёфью?

– Замечательная старушенция! – сказал профессор.

– А что я вам говорила!

– Девяносто девять, и ни днем больше, – прошамкала Эмили.

Приятного вида дама по имени Маргарет ласково посмотрела на Гризельду:

– А это ее маленькая правнучка, которая была больна? Миссис Кёфью всё нам про нее рассказала и про то, как она хорошо поет. Как ты теперь себя чувствуешь, моя милая?

Гризельда присела перед ней:

– Хорошо, благодарю вас, мэм.

– А ты споешь нам, Гризельда?

– Да, мэм, – шепнула Гризельда застенчиво, ведь на самом деле она пела лишь для своей бабули и для Малыша Ричарда.

– Как-нибудь в другой раз, – добавила миссис Гринтоп, к вящему облегчению Гризельды. – А сейчас нам надо идти к ее прабабушке. Они ведь не виделись три месяца. Не забудьте, мы ждем вас к обеду, Маргарет. Если придете пораньше, увидите, как мы купаем Ричарда.

Потом они пошли дальше по солнечной дорожке и остановились на углу, и там в своем собственном старом кресле-качалочке дремала у камина Прабабушка Кёфью. Больше Гризельда сдерживаться не могла. Она бросилась к ней и крепко обхватила свою бабулю руками, и миссис Кёфью открыла глаза и сказала:

– Здравствуй, Гриззи, вернулась, наконец? Что тебе наделали с твоими волосами?

– Их остригли, бабуля, когда я болела.

– Мне так не нравится, – сказала старая дама. – Что это они тебя остригли и меня не спросили. Сейчас мы пойдем домой?

– Ох, бабуля, – прошептала Гризельда. Миссис Гринтоп опять пришла ей на помощь.

– Не сейчас, миссис Кёфью. А сейчас вы должны показать Гризельде, как хорошо и удобно вам здесь живется. Взгляни, Гризельда, твоя прабабушка здесь ну совсем как дома. И книги ее, и чайник, и даже цветы на окне – из вашего сада.

– И Белла, – воскликнула Гризельда, увидев свою куклу, выглядывающую из складок прабабушкиной шали.

– Да, вы заботились о Белле вместо Гризельды, не правда ли, миссис Кёфью?

– Белла себя хорошо вела, бабуля?

– Когда как, – сказала старая дама.

– Я принесла тебе мятные леденцы, бабуля.

Гризельда вложила бумажный пакетик в маленькую худую ручку, которая тотчас спряталась под теплой шалью. Вдруг глаза Прабабушки Кёфью сверкнули, и все личико сморщилось в ее лукавой милой улыбке.

– Ох уж эта Эмили Дин, – прыснула она.

– А что Эмили Дин, бабуля?

– Ревнует. Она была до меня самой старой. А теперь нет. Ей ведь только за сто перевалило, мошеннице. Ну да ладно. Пусть будет по ее завтра, когда ты возьмешь меня домой.

– Ох, бабуля, – прошептала Гризельда.

– Утром я буду готова, – сказала Прабабушка Кёфью, и вдруг, как малый ребенок или малый котенок, она уснула.

– Идем же, Гризельда, – ласково сказала миссис Гринтоп. – Я думаю, ты захочешь взять Беллу с собой, не так ли?

– Нет, мэм, – сказала Гризельда. – Я оставлю Беллу бабуле. У меня есть Малыш.

Она вышла следом за миссис Гринтоп и шла за ней по дорожке, отворачиваясь и пряча лицо в тени капора всю дорогу.

Весь день Гризельда занималась Малышом Ричардом, и никто не вмешивался в ее занятия. Миссис Гринтоп настолько хорошо понимала, что она переживает, что даже заговорила об этом со своим мужем, когда они переодевались к обеду.

– Так ты думаешь, Джон, это невозможно?

– Оставим это, дорогая, – сказал сквайр. – Скоро они с этим свыкнутся, старушке с каждым днем будет требоваться ухода все больше и больше. Ребенок не сможет зарабатывать и платить нам ренту и одновременно ухаживать за бабушкой. Кроме того, я не хочу больше сдавать коттедж, я хочу его продать и на эти деньги отремонтировать ограду, сменить крышу, а на оставшиеся купить новый амбар. Фермер Лоусон предлагал мне за него тридцать фунтов, но я думаю, что его можно продать u1080 и за тридцать пять. Во всяком случае, ремонтировать коттедж не имеет смысла, нужно его продать.

– Ш-ш, тише, – сказала миссис Гринтоп, поскольку мимо двери проходила Гризельда, неся купать Ричарда, и тихонько ворковала с ним.

– Ты у меня такая добрая, – сказал мистер Гринтоп и нежно ущипнул жену за ушко. – А теперь оставим пустяки, потому что, если я не ошибаюсь, в дверь звонят.

Это приехали гости, и после того, как расцеловались, первое, что Маргарет сказала миссис Гринтоп:

– Можно я посмотрю на Ричарда?

– Его как раз купают, – сказала миссис Гринтоп.

– Какое счастье, – воскликнула Маргарет и без лишних слов побежала наверх в детскую. Миссис Гринтоп побежала за ней, чтобы посмотреть, как будет смотреть Маргарет на ее безупречного малыша, и крикнула профессору через плечо:

– А вы не хотите взглянуть, Джеймс?

– Конечно же, не хочет, дорогая, – сказал мистер Гринтоп с нетерпением.

Но профессор покладисто сказал:

– Конечно же, хочу! – и оба джентльмена пошли наверх за дамами.

Но у дверей детской они застали миссис Гринтоп, которая держала дверь настежь и прижимала палец к губам, поскольку над воркотней Малыша Ричарда и плеском воды в ванночке звенел чистый, как серебро, голосок Гризельды Кёфью:

Баю, баю, бай,

Я качаю свою детку,

Я качаю свою детку,

Баю, баю, бай.

– О, это абсолютно прелестно! – шепнула Маргарет. Но профессор вдруг быстро протиснулся в дверь и, ринувшись к ванночке, спросил у Гризельды:

– Что это за песня, дитя? Откуда взялась эта мелодия? Ты знаешь, что ты поешь? Гризельда испуганно подняла глаза и вся покраснела, а вытащив брыкавшегося Малыша из воды, сказала:

– Да, сэр, это то, что я пою, когда укладываю спать свою бабулю. Не пищи, зайчик, будь хорошей деткой. Вот послушай: " Я качаю свою детку, я качаю свою детку", – опять запела Гризельда, покачивая закутанного в полотенце Ричарда у себя на коленке.

– Кто тебя научил этой песне? – допытывался профессор.

– Да в чем дело, Джим? – спросила Маргарет.

– Помолчи, Пегги, – сказал профессор. – Кто научил тебя словам и мелодии, Гризельда?

– Никто не учил, сэр. Бабуля когда-то ее пела моему дедушке, а потом моему папе, а потом мне, а теперь я сама ее пою бабуле и Малышу.

– А кто ее пел твоей бабуле?

– Ее бабуля.

– А кто ее пел бабуле твоей бабули?

– Оставь эти глупости, Джим, – засмеялась Маргарет. – Откуда ребенку знать? Ты так можешь дойти до царствования Вильяма и Мэри.

– Я и дальше дойду, если понадобится, – сказал профессор. – А теперь, Гризельда – Гризельда, Боже, твоя прабабушка называла тебя Гриззель?

– Гриззи, сэр.

– Отлично, сойдет и Гриззи. Скажи, а как зовут твою бабушку?

– Мою бабулю зовут Гризельда, и ее бабушку звали Гризельда. Мы все Гризельды, из-за этой песни. Она называется " Песня Гриззель", сэр.

– Да, я знаю, – сказал профессор, весьма всех удивив.

– И это наша песня, – сказала Гризельда, осторожно промокая все складочки у Ричарда.

– Прелесть ты моя, – сказала Маргарет, наклоняясь его поцеловать.

– Не перебивай, Пегги, – сказал профессор. – Что ты имеешь в виду, Гризельда, " наша песня" – твоя песня?

– Она была написана для нас, – ответила Гризельда. – Для одной из нас, из Гризельд, много лет тому назад, но я не знаю, для какой именно.

– А ты знаешь, кто написал ее?

– Мистер Деккер, сэр!

– Именно! – торжествующе сказал профессор.

– Из-за чего ты так разволновался, Джеймс? – спросила Маргарет.

– Замолчи же, Пегги. Послушай, Гризельда, как ты узнала, что мистер Деккер написал эту песню, да еще для " одной из вас"?

– Потому что это есть в книге, сэр.

– В какой книге?

– В бабулиной. Ну, в той, где плохое правописание и печать такая диковинная.

– А, печатная книга, – в голосе профессора прозвучало некоторое разочарование.

– Да, сэр. Но песня написана от руки, на обратной стороне обложки, а под ней приписано " Моей детке Гриззель. Т.Деккер", и день, и месяц, и год.

– А какой месяц, какой год?

– Октябрь одиннадцатого дня, одна тысяча шестьсот третьего года, – сказала Гризельда.

– Эврика, – провозгласил профессор.

– Никак ты с ума сошел, Джеймс? – вопросила Маргарет.

Но профессор уже задавал новый вопрос:

– А где эта книга сейчас?

– Думаю, Белла сидит на ней, сэр.

– Белла?

– Моя кукла, сэр. Книга хорошая для нее подпорка.

– А где же Белла? – спросил профессор, обегая глазами комнату.

– Я оставила ее у бабули в Приюте, сэр, чтобы ей не было скучно.

– Ага, так ты уступила свою детку другому, не так ли. Терпеливая Гриззель? Завтра мы вместе пойдем в Приют навещать твою бабулю.

У Гризельды разгорелись глаза; тем временем она застегивала пижамку с пушистым начесом на Ричарде, но сказала она лишь:

– " Терпеливая Гриззель" – так называется книга, сэр.

– Да, я знаю, – сказал профессор, – я знаю.

На следующий день профессор заехал за Гризельдой и повез ее в Приют для престарелых. Он приехал раньше того, как Ричард справился со своей первой бутылочкой молока, и миссис Гринтоп заметила:

– О, ты ранняя пташка, Джеймс.

На что профессор ответил:

– Кто рано встает, тому Бог дает.

Они застали Прабабушку Кёфью еще в" постели, сидящей в подушках, около нее была Белла, подсматривавшая из-под лоскутного одеяла. Прабабушка с живостью взглянула на Гризельду и сразу сказала:

– Что, Гриззи, идем домой?

– Этот джентльмен хочет взглянуть на твою книгу, бабуля.

– А вот она, на окне, пусть глядит, если хочет.

Профессор взял старую книгу в кожаном переплете, бережно открыл ее: сначала он посмотрел на титульную страницу, потом на обратную сторону обложки. И оба раза кивнул головой, как будто чем-то довольный, а потом присел на постель Прабабушки Кёфью, точь-в-точь как доктор, и сказал:

– Расскажите мне об этой книге, миссис Кёфью. Вы что-нибудь помните из того, что вам о ней говорили?

– Помню ли я? – негодующе вскричала Прабабушка Кёфью. – Конечно, помню! То, что мне рассказывала моя бабушка про то, что ей рассказывала ее бабушка, я помню так, будто это было вчера. За кого вы меня принимаете? За старую калошу, вроде Эмили Дин, у которой мозги, как решето?

– Ну, конечно, нет, миссис Кёфью. Расскажите мне в точности, что вы помните, – попросил профессор. Глаза у Прабабушки Кёфью загорелись как никогда, стоило им обратиться в прошлое.

– Моя бабушка, – сказала она, заговорив так внятно, как Гризельда не слышала чтобы она говорила раньше, – родилась, когда на троне сидел король Вильям Оранжский, благослови его Бог, а её бабушке было тогда девяносто три года, хотя она прожила не больше ста четырех, бедняжка, но одиннадцать лет она пела бабушке эту песню, которая в книге, которую сочинил для нее ее собственный папа, когда она родилась, и напечатал в книге, и написал от руки.

– Мистер Томас Деккер, – сказал профессор.

– Именно так его звали, сэр.

– Это был ваш пра-пра-пра-прадедушка?

– Смею сказать, сэр.

– Он был знаменитым человеком, миссис Кёфью.

– Не удивляюсь, сэр.

– А как звали бабушку вашей бабушки, миссис Кёфью?

– Гризельдой, сэр.

– А как вас зовут, миссис Кёфью?

– Гризельдой, сэр.

– И эту девчушку тоже зовут Гризельдой?

– А то как же, сэр. Бог ты мой, – прыснула Прабабушка Кёфью – столько вопросов про то же самое имя.

– Миссис Кёфью, я хочу вам сказать, что этой книге большая цена. И я хотел бы купить ее у вас. Прабабушка Кёфью взглянула на него и улыбнулась своей милой, лукавой, жадной улыбкой.

– Большая цена? Десять шиллингов? Профессор заколебался:

– Гораздо больше, миссис Кёфью.

Неожиданно Гризельда собралась с мужеством заговорить:

– Как вы думаете, она стоит тридцать пять фунтов, сэр?

Профессор опять заколебался, а потом сказал:

– Я думаю, она вполне стоит пятьдесят фунтов, Гризельда. Во всяком случае, я могу заплатить пятьдесят фунтов твоей бабушке, если она захочет ее мне продать.

– О, – выдохнула Гризельда, – спасибо, сэр!

– За что ты благодаришь джентльмена, Гриззи? – спросила Прабабушка Кёфью с едкостью. – Это моя книга, а не твоя.

– Да, да, бабуля, – беспокойно согласилась Гризельда.

– И я ее ему не продам... – упрямо продолжала старая дама.

– Бабуля, о... –...меньше, чем за десять шиллингов, – закончила Прабабушка Кёфью.

Профессор засмеялся, а Гризельда чуть не заплакала от радости.

– Ну, Гриззи, довольно всякой чепухи, – сказала миссис Кёфью. – Почему ты не поднимешь и не оденешь меня? Что сделалось с твоими волосами, детка?

– Меня остригли, когда я была в больнице.

– А ты была в больнице?

– Да, бабуля, разве ты не помнишь?

Прабабушка Кёфью тоскливо уставилась на короткие волосы Гризельды.

– Мне так не нравится, – сказала она наконец. – Не надо было делать без моего разрешения.

Вдруг она совсем сникла:

– Одень меня, Гриззи. Я хочу домой.

– Сегодня вечером, прямо сегодня вечером, бабуля, – пообещала Гризельда. Она сунула " Терпеливую Гриззель", написанную Томасом Деккером, в руки профессору и бросилась бежать со всех ног. В кабинет сквайра ввалилась без стука совершенно запыхавшаяся Гризельда и крикнула:

– Прошу вас, сэр, прошу, фермер Лоусон дает вам тридцать фунтов за наш домик, а мы вам заплатим тридцать пять, мы вам заплатим пятьдесят...

Вот почти и вся история. Вскоре вслед за Гризельдой приехал профессор, и всё разъяснилось. А когда мистер Гринтоп поверил, что Прабабушка Кёфью действительно обладает целым состоянием в пятьдесят фунтов, и когда он услышал, как Гризельда, разом смеясь и плача, умоляет его привезти прабабушку домой, обещая всю жизнь нянчить Малыша Ричарда, когда станет больше не нужной своей бабуле – мистер Гринтоп тут же сдался и сказал:

– Ну ладно, Гризельда, я согласен, вы получите домик за тридцать пять фунтов, а пятнадцать я вложу в какое-нибудь дело и буду вам давать понемногу, когда вам понадобится.

В тот же самый вечер Гризельда съездила в Приют в коляске миссис Гринтоп, за ней следовала еще и подвода. В коляску она усадила Прабабушку Кёфью, вместе с ее Библией, ее шалью, ее чайником, ее лоскутным одеялом, и Беллу, а на подводу пристроила ее кресло-качалку, ее часы и ее маленький деревянный сундучок с одеждой; и тронулись они обратно к самому последнему дому в Переулке, где уже горел в камине огонь и была постлана свежая постель. Курочки кудахтали, пчелы гудели, розы все распустились, и вот первое, что Прабабушка Кёфью сказала:

– Если ты меня посадишь у кустов смородины, Гриззи, я буду отгонять птиц, пока ты заваришь чай. Поздно вечером, когда счастливая Гризельда укладывала свою бабушку в постель, она отмывала ее иссохшие пальцы от красных пятнышек и говорила:

– А теперь ты выпьешь лекарство.

– Нет, Гриззи, не буду, лекарство горькое.

– Будешь-будешь, бабуля. А потом я тебе дам конфетку.

– А две конфетки дашь? – спрашивала бабушка. – А сказку расскажешь?

– Расскажу. Я расскажу тебе сказку про великаншу, у которой было три головы и которая жила в медном замке.

– Эта мне нравится. Сдается мне, старая Эмили Дин сегодня счастливицей u1073 будет.

– Ну, бабуля, выпей лекарство.

– А Белла уже пила?

– Пила и даже не поморщилась. А вот твоя конфетка, а вот еще одна. Дай я подоткну тебе одеяло. А теперь лежи тихо и слушай. Однажды жила-была великанша.

– Ага, – сказала Прабабушка Кёфью.

– И было у нее ТРИ ГОЛОВЫ!

– Ага!

– И жила она В МЕДНОМ ЗАМКЕ!

– Ага, – и Прабабушка Кёфью закрыла глаза.

– Баю, баю, бай, – пела счастливая Гризельда. – Я качаю свою детку! Я качаю свою детку!