Эхо над ручьем

Автор: cuppa_tea (https://ficbook.net/authors/351720)
Фэндом: Ориджиналы
Рейтинг: NC-21
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Драма, Hurt/comfort, Эксперимент
Предупреждения: Насилие, Изнасилование, Групповой секс
Размер: Макси, 113 страниц
Кол-во частей: 5
Статус: закончен

Описание:
Фантазия на индейскую тему. Дикий и полудикий Запад.

Прошлое и настоящее вглядываются друг в друга, но сквозь бегущую воду времени трудно разглядеть знакомые черты.

Публикация на других ресурсах:
Ссылку с рекомендацией давать можно.
Опубликование текста полностью на других ресурсах - только с разрешения автора.

Примечания автора:
Текст выкладывался на RSYA, а также в дневнике:
https://cuppa-tea.diary.ru/p165447749.htm
По ссылке можно посмотреть баннер.

Фантазия есть фантазия, поэтому с историческим материалом я обращалась свободно, " по собственному хотению". Тем не менее, на " Эхо" оказали влияние и вестерны, и документальные материалы, и книги, особенно воспоминания Мато Нажина.
Сознательно смещены эпохи. Любые совпадения имен случайны.

Я уже отошла от такого рода херт-комфорта и значительно охладела (может быть, временно) к индейской тематике, но текст мне дорог, так как потребовал при написании много времени, много сил и большой искренности.

Он сидит,

отвернув от меня лицо. Мне кажется, если бы здесь были углы, он бы забился в угол и прижался лицом и ладонями к стене. Но в типи нет углов.

Он сидит, скрестив руки и крепко прижав их к животу; колени почти касаются ушей, и все, что мне видно – это спутанные волосы у него на затылке. Они тусклые, как будто запыленные. Он весь какой-то тусклый. Кажется, он жаждет быть тусклым, невидимым, неспособным пробудить мысли. Несуществующим.

Я не представлял, что я буду делать с индейцем на руках, когда вошел в их лачугу. Я вообще не знал, что он там есть.

Мы сначала думали, что они приличные парни, хотя и несколько замкнутые и недружелюбные – достаточно приличные, чтобы мирно жить по соседству и не залезать на чужую охотничью территорию. Но потом у нас из ловушек стало пропадать зверье. Мы пробовали с ними говорить – в первый раз они клялись-божились, что не трогали нашей добычи, что это, должно быть, росомаха или волк повадились таскать легкое мясо – и мы им поверили. На первый раз. Во второй они не стали с нами разговаривать, просто подняли ружья, пообещав, что, если мы еще раз попадемся им на глаза, ружья выстрелят.

Мы подстерегли их у хижины в поздних сумерках, когда на сугробах лежали чернильные тени от елок. Они долго не показывались наружу. Потом один, который помельче и бородастее, вышел наружу, проскрипел глубокими шагами вдоль стены и остановился, чтобы поссать.
Дирк передернул затвор, и тот вскинул голову, так и не развязав штанов. Должно быть, света было достаточно, чтобы видеть направленные на него дула, так что у ублюдка хватило ума не дергаться.
Мы подошли к нему, не опуская ружей. Дирк сказал, что мы хотим всего лишь побеседовать, с ним и его товарищем, так что не надо криков и лишних движений. Потом он потыкал ружьем в вязаную фуфайку, и мы все трое, не спеша, гуськом проделали путь до дверей.
Парень вел себя сговорчиво, но мы не стали рисковать и разводить светские манеры. Так что, когда он открыл дверь, мы невежливо затолкали его внутрь и ворвались сами.
Там был так жарко, что мне после мороза обожгло лицо. Подвешенная к потолку керосинка давала много света, и вся внутренность безоконной лачуги была видна до подробностей. У противоположной стены, спиной к нам, то есть, голой волосатой задницей к нам, стоял второй парень и – держал под колени третьего, спиной прижатого к стене. Задница дергалась, как у пса во время случки, и ноги в мокасинах, свисающие с его напряженных предплечий, болтались в такт толчкам.
Мы с Дирком от такой картины застыли, разинув рты. Это было большой ошибкой. Наш провожатый, смекнув положение, неожиданно выхватил у Дирка ружье и, прежде чем мой друг и партнер успел сказать «ой», развернулся и выпалил ему в грудь. Дирка отбросило к открытой двери.
Руки решили все за меня. Я видел, как круглое черное дуло, плюнув огнем в сторону Дирка, поворачивается ко мне, и мои руки развернули ружье навстречу, а нужный палец нажал на спусковой крючок. Под грохот выстрела на серой фуфайке появилось темное пятно. Парень весь свернулся внутрь и подогнул колени, как застенчивая девица, руки, наоборот, разогнулись, и ружье поникло к полу.
Второй, который стоял у стены, резко обернулся, отпустив ноги в мокасинах. Их подошвы шлепнули о земляной пол. Сучье ж ты мясо… Клянусь, я видел, как его блестящий отросток выскользнул из задницы у того, третьего… хотя, может быть, мне показалось. Неожиданно ударил выстрел, и мимо меня свистнула пуля… Бородатый сукин сын, едва держась на ногах, все же умудрился выстрелить. Руки решили за меня во второй раз, и пуля из моего ружья толкнула бородатого в лоб, на пол, спиной вниз. Я успел только заметить, светлыми смазанными пятнами, расставленные ляжки у той стены, как напарник убитого налетел и сшиб меня с ног.
Знаете, мало удовольствия барахтаться на полу под голым телом, слепленным из круглых и твердых, как булыжники, мускулов, особенно когда это тело пытается тебя придушить. Тяжелый скользкий торс придавил ружье мне поперек живота, вместе с правой рукой. Левая, хоть и относительно свободная, бестолково металась. Она вцепилась в пальцы, передавившие мне горло железным обручем, и пыталась их отодрать, пока я под стук в ушах и наползающую черноту готовился до конца жизни запомнить нависшее надо мной лицо – растянутые ноздри, глаза-щели, вздувшиеся вены на лысом лбу.
Конец жизни приближался с каждым ударом отбивающего чечетку сердца. Страшно почему-то не было, так что расшевелить мозги оказалось ох как трудно. Я принудил левую руку оторваться от сомкнутых на моей глотке тисков и скользнуть вниз, вдоль тела. Вот пояс; вот она, костяная рукоятка. Я медленно вынул нож из чехла, отодвинул руку по полу в сторону, развернул ладонь и, уже почти ничего не видя, двинул ею вправо.
Мою руку перехватили, зато железное кольцо на горле разжалось. Я вдохнул – почти безуспешно – и дернулся, пытаясь сбросить придавивший меня вес. Но не тут-то было. Чужая рука, стиснув мое запястье, ударила им об пол с такой силой, что пальцы разжались и нож куда-то ускользнул. Невыносимый вес сдвинулся, меся мои кости, и шею снова сдавило.
Стало темно.
А я ведь тогда нарочно оставил учебник под дождем, и он намок. Я хотел посмотреть, отклеятся ли нарисованные корабли. Если они отклеились, то соскользнули со страниц и поплыли по ручьям, в которые превратились улицы, и выплыли в океан, а там стали большими, вздулись парусами… Но я этого не видел, потому что открыл дверь нашего дома, чтобы укрыться от дождя – и там, за дверью, было темно, еще темнее, чем под тучами – одна бездонная колодезная тьма…
Тут тучи разорвались громом и белой вспышкой, и мне на лицо пролился горячий дождь.

Я провалился совсем ненадолго, на какую-нибудь секунду. Очнулся оттого, что стало холодно.
Лицу было как-то по-особому холодно, как будто этот холод прилип к нему и, если даже задвигаться, он не уйдет. Я открыл глаза и увидел перед собой потолок. До него еще надо было дойти. Я двинулся вперед, поднял голову, и тут все переместилось – я вниз, а потолок вверх. Я лежал на спине, и мне было холодно и почему-то очень душно.
Второй раз подняв голову, я увидел, что мне не дает толком дышать. У меня на груди лежал лысый череп – его обладатель широко обхватил меня руками, как будто разметался во сне. Его кожа была безжизненно-синюшной, а слева у основания шеи темнела круглая дырка. И из-за нее моя сшитая из одеяла куртка, которой полагалось быть незаметной на снегу, стала бурой.
Я с трудом привстал на локтях и частью спихнул с себя труп, частью выполз из-под него. Лицу по-прежнему было холодно и, когда я морщился, чувствовал, что кожа чем-то стянута, какой-то плотной массой. Я сел и, глядя на голого мужика, крепко провел ладонью по лицу. На ней остались густые красно-коричневые разводы.
Парень у стены так и стоял, раскорячив ноги, спрятав руки за спину и клонясь вперед. Черные волосы свисали до самого пупа. Он поблескивал на меня глазами, слегка наклонив голову набок. И на нем не было ничего, кроме мокасин и каких-то ремешков на груди.
У меня пока не было желания разбираться, почему он стоит в таком неудобном положении. Достаточно, что я понял, что он не мог сделать в шее у лысого дырку, через которую вся его кровь вытекла мне на лицо и грудь.
Я обернулся.
Дирк смотрел на меня. Он полулежал, опираясь затылком на косяк открытой двери. Рыжий свет керосиновой лампы смешался на нем с серебристой пылью луны. На груди по куртке расползлось неровное пятно. Дирк смотрел на меня немигающими светлыми глазами, но его грудь ритмично приподнималась. Правая рука удерживала ружье поперек живота.
Я на четвереньках подполз к нему.
Дирк шевельнул глазами. Потом он открыл рот и очень тихо сказал:
- Думал, не дождусь.
Я вытянул из-под его безвольно всколыхнувшихся пальцев ружье, обхватил его за плечи, оттянул от двери и уложил на пол. Встал, чтобы закрыть дверь – за ней темнел снежный лес – и снова опустился возле него на колени. Было нечего подложить ему под голову, поэтому я просто сунул руки ему под затылок.
- Ты знаешь, что делать, - сказал он.
Я кивнул. Ничего другого ответить было нельзя.
Он помолчал и, опять шевельнув глазами, еле слышно выдохнул:
- Смени одежду.
Его брови приподнялись, на лице застыло удивление, словно я ответил отказом, и он никак не мог взять в толк, почему.
Я еще подержал его голову в руках, затем осторожно опустил на пол и провел ладонью по его лицу, закрыв веками взгляд.

«Ты знаешь, что делать».
Ни черта я не знал.
Между нами, конечно, давно была договоренность, что, если он окочурится во время нашей зимней охоты, я отошлю его матери письмо, которое хранится за ящиком с посудой, как и долю Дирка от нашего бизнеса. А он, соответственно, связался бы с моим дядей в Альбукерке. Так что с деньгами и последними словами все было ясно.
Я взглянул на индейца – если это был индеец, - отошел и сел возле стенки.
А вот что делать со всем остальным…
Мой взгляд скользил по тому, что было передо мной, ни за что не цепляясь, голова сопротивлялась любым попыткам начать думать.
Три трупа, один из которых только что был моим напарником. Мы с Дирком не были особенно близки, но он был хороший парень, из тех людей, с которыми не нужно знакомиться вплотную, чтобы чувствовать себя в своей тарелке. Горя я не испытывал, но в голову зачем-то лезли какие-то пустяковые случаи, как он чистил осенью рыбу возле типи, зачерпывал ведром воду… на них еще не стоял почтовый штемпель «было», все казалось таким обыденным, как будто и дальше будет продолжаться. Между тем, Дирк лежал возле порога и не дышал. Тот, кто его таким сделал, распластался с пробитой башкой посреди пола, тот, кто чуть не запер дыхание у меня в легких, лежал в стороне, отвратительно светлея голыми ляжками.
В углу, подальше от голландской печки – темная куча мехов. Среди них то, за чем мы с Дирком сюда пришли… может быть. А может, и нет. В любом случае, мне одному решать, что будет с этими мехами дальше. Со всем этим домом, с лежащими в нем телами, с нашим типи вверх по замерзшему ручью.
И еще этот… длинноволосый. Откуда он здесь только взялся… Ну, хоть он-то живой. Хотя, чую, повозиться мне с ним придется побольше, чем с тремя неживыми.
Всегда хотел встретить настоящих, диких индейцев. Но не припоминаю, чтобы я мечтал о чем-нибудь подобном.

Я поднялся, подобрал свой нож и сунул в чехол, а затем подошел к парню возле стены. Хотя сделать это мне, честно признаюсь, было нелегко. Попробуйте сами легко и непринужденно подойти к тому, кто стоит на раскоряку, и вы можете в подробностях разглядеть форму и размер его причиндала, обрезан он или нет, и сколько крайней плоти ему придется преодолеть, если он вдруг увеличится от естественных причин. Я бросил на эту часть тела только беглый взгляд и тут же постарался отвести глаза, но успел заметить гораздо больше, чем мне хотелось. Индеец был оснащен знатно. Его отросток, такой же смуглый, как остальная кожа, обросший у основания жидкими черными волосами, тяжело свисал между ног. Крайней плоти было с избытком; она полностью закрывала головку, и еще оставалось. От этого пенис был похож на обломок толстой сосульки, на которой повисла крупная капля воды.
Широко расставленные ноги с напружиненными ляжками, слегка согнутые в коленях, удерживали индейца в вертикальном положении. Стена за ним была завешана шкурой, как и по всему дому, и тело, иначе смуглокожее, незащищенно светлело на фоне густого коричневого меха.
Я остановился, не подходя к нему слишком близко – на случай, если ему взбредет в голову меня лягнуть. Правда, он такого намерения не выказывал. Тускло блестящие черные глаза не отрывались от меня, но лицо было донельзя утомленным, и веки дрожали, словно он вот-вот провалится в сон. Длинные волосы были спутанными и сальными сверху донизу, и даже на таком расстоянии ощущался исходящий от индейца острый запах.
Бедняга.
Я пригляделся к ремешкам на его теле. Теперь я уже понял, что именно они каким-то образом удерживают его возле стены. Руки, видимо, связаны сзади, из-за чего он и вынужден наклоняться вперед. Над головой индейца вытянулась вверх широкая кожаная струна. Она крепилась к крюку, выступающему из стены, и свисала обратно длинным свободным концом.
На верхней части торса было что-то вроде собачьей упряжи, которая опутывала грудь и плечи, но оставляла свободной шею. Ремни впились в тело, грудные мускулы от этого покраснели и сильно выпятились. Казалось, что темные напряженные соски едва сдерживают напор крови.
Я вытащил нож из чехла. Индеец дернулся, распрямил ноги и прижался к стене, запрокинув голову. Живот ходил ходуном, так что, даже если бы я не слышал дыхания – хриплого, с призвуками стонов, - я бы его видел.
Я запоздало сообразил, что он меня боится.
Наверное, не только из-за ножа у меня в руке. У меня должен быть славный видок. Хорошо, что негде взглянуть в зеркало, а то сам испугался бы до чертиков.
Я провел ладонью по щеке и волосам – чужая кровь заскрипела по ладони ломкой коркой, а борода была на ощупь, как вымазанная в грязи шерсть. Решив, что для руки сейчас есть лучшее применение, я вытянул ее в сторону индейца.
- Не бойся, - сказал я, стараясь придать своему лицу как можно более дружелюбное выражение, хотя кто его знает, как оно там выходило. – Не бойся. Я только разрежу ремни, - я показал ему нож, и его взгляд метнулся к лезвию и обратно. – Ты меня понимаешь?
Он косился на меня, ничего не отвечал и дышал так же прерывисто. Я начал обходной маневр к стене. Продвигался мелкими шагами вбок и вперед, а сам старался не представлять слишком уж подробно, что будет, если вот эта длинная голень или вот это крепкое колено впечатается мне в пах.
Я приблизился к нему вплотную, обтирая жесткий ворс шкуры, закрывающей стену.
За спиной у него была целая железнодорожная схема.
Мне было плохо видно в тени, как расположены ремешки, ясно было только, что широкий ремень, тянущийся вверх до крюка, крепится к упряжи между лопаток. Я потянулся ножом к этой туго натянутой струне, но в последний момент передумал и, оглядев индейца, обхватил его свободной рукой поперек тела. Кожа под моей ладонью оказалась теплой и скользкой. Под ней вздрагивали крепкие, как бильярдные шары, мускулы. Голое плечо прижалось к моей ключице.
Я перепилил сыромятный ремень, и индеец со стоном навалился на мою руку.
- Тихо, тихо…
Я воткнул нож в стену и, с трудом удерживая индейца на весу, помог ему опуститься на колени.
Он склонился вперед, раскорячив грязные подошвы мокасин и выставив заостренные ягодицы, разделенные темной щелью. Только сейчас, когда на согнутой спине целиком проступил позвоночник, я обратил внимание, какой он худой.
- Сучьи выдумщики… – сказал я.
Запястья были крест-накрест обмотаны веревкой и с помощью той же веревки подтянуты к упряжи, так, что кисти рук оказались на уровне поясницы.
Я начал догадываться о странной системе ремешков, охвативших плечи индейца. Они были расположены таким образом, чтобы не передавить горло, и одновременно могли удержать пленника на месте не хуже, чем ошейник с поводком. Видно, подлецы поймали его давно и пользовали вдоволь, и им пришлось позаботиться о том, чтобы индеец от такой жизни не удавил сам себя.
А веревка, подтянувшая запястья вверх, была нужна для того, чтобы индеец не извернулся и не продел себя назад сквозь кольцо связанных рук. И еще – чтобы не хватался, когда… когда они драли его сзади.
Я вытащил из стены нож, наклонился и перерезал веревку и узлы на запястьях. Кисти его рук соскользнули на пол, и из-под свесившихся вперед волос донесся рычащий стон.
Я что-то ему сказал – ну, что говорят в таких случаях, всякие глупости, чтобы успокоить – хотя и не думал, что он поймет хоть слово.
Сколько же они держали несчастного парня так связанным? Хоть развязывали руки, чтобы он поел? А чтобы справил нужду?..
А они его вообще выводили наружу?
Я потянул носом. Дух, конечно, адский, но дерьмом не пахнет. Значит, все-таки выводили.
Я взялся за упряжь – его лопатки при этом приподнялись, натянув кожу – и перерезал скрепляющий ее ремень.
Индеец подтянул руки вверх, выдыхая хриплое рычание, положил их ладонями на пол, оперся, его плечи задрожали, поднимаясь над полом, спина прогнулась посередине глубокой бороздой, лопатки выпятились и почти сошлись внутренними краями.
Я сунул нож в чехол.
Он разогнулся и сел на коленях, шумно дыша через рот; некоторое время так сидел, отдыхая. Потом принялся освобождаться от остатков пут. При этом мучительно морщился и сопел, но больше не простонал ни разу.
Когда веревки и ремешки оказались на полу, он приподнял лицо и взглянул на меня, кося продолговатыми глазами. Волосы прилипли к щекам, на лице, казалось, какие-то неровные пятна, то ли грязь, то ли лихорадочный румянец. Но даже так было заметно, что он парень симпатичный. Красивые губы, нос приплюснутый, но аккуратный, да и вообще, мордаха что надо. Только отмыть.
Его взгляд, помедлив, скользнул вниз и задержался на моей ширинке. Парень изучал ее, не мигая, а потом снова посмотрел вверх. Что бы он там обо мне ни думал, по лицу этого прочитать было нельзя.
Зато я пока, слава Богу, еще хорошо чувствовал свое тело, и оно сообщило мне, что ему плевать на кровь на полу, разбросанные по тому же полу трупы и обрезок ремня, свисающий с крюка на стене. Мне стало сильно неудобно, и не только в моральном плане. Но я не мог позволить себе сунуть руку в штаны и распрямить член.
А, черт… Почему нет? Кого я стесняюсь?
Все сантименты остались в кабаках на Миссури, туда им и дорога.
Я взялся за промежность – раскосые глаза следили за моей рукой, за полуоткрытыми губами было темно, прядь волос шевелились от дыхания и грудные мускулы поднимались и опадали через ровные промежутки – я подтолкнул согнутую выпуклость, направив ее вверх.
В конце концов, мужчина я или не мужчина.
Чего мне стесняться, что у меня есть член и он может встать в неподобающих обстоятельствах. Я ведь не собираюсь ни в кого его совать. Не сейчас, во всяком случае.
Я заставил себя отвести взгляд от индейца и огляделся. В углу хижины я увидел нечто такое, что в низ живота ударила отрезвляющая скука.
Там на стене висел чайник – маленький, ржавый – его бока не отражали свет, – наклоненный носиком вниз. Возле него, на некотором расстоянии от стены, был вкопан в землю столб. Он был невысокий, где-то мне до пояса, и плотно обмотан шкурами.
Возле столба валялась пара грязных одеял и рядом, на засаленной тряпке, белела бедренная оленья кость с остатками мяса.
Я обернулся к индейцу, глянул на его открытый рот – как ослабевший от голода птенец, честное слово. Я подошел к чайнику и обрезал веревку, на которой он был подвешен, после чего вернулся к индейцу и протянул чайник ему.
- На.
Ощупав взглядом мое лицо, он протянул руки и взял чайник за бока. Губы сомкнулись вокруг металлического носика. Индеец закрыл глаза и влил всю воду в дергающееся горло.
Он опустил руки, поглядел на чайник и брезгливо отшвырнул его от себя. Полый кусок жести со стуком покатился по полу. Не глядя на него, индеец склонился на бок, оперся на локоть и вытянул ноги.
Он лежал на голом полу, а в хижине-то стало совсем холодно. Дрова в печке-голландке, видимо, прогорели, да еще воздух с улицы выстудил помещение, когда Дирк лежал возле дверей.
Я перенес к индейцу одеяла – когда я их поднял, то чуть не выпустил из рук, до того они были засалены и вонючи. Одно из них посередине было продрано, из прорехи торчали серые комья ваты. Я бросил его на пол рядом с парнем, а тем, что было целое, укрыл худое тело.
Индеец дернулся, сбрасывая одеяло с себя, и ожесточенно отпихнул его ногой.
Во мне слабо шевельнулось раздражение. Я тут пытаюсь ему помочь, а он…
А он провел под этим одеялом, наверное, не один месяц, его укрывали, привязав до этого к столбу – наверное, он так возненавидел все, связанное с его тюремщиками, всю эту хижину, все вещи в ней – те, что причиняли ему мучения, и те, что облегчали их, только продлевая – что ненависть пересилила стыд и холод.
Хотя, может, холода он никогда не боялся, а стыда уже не испытывал, привыкнув за время заточения к своей наготе…
Ладно. Чего у тебя есть такого, парень, что я не видел у себя. А холодно станет – сам накроешься.
Я отвернулся и занялся кровавым хозяйством, свалившимся мне в руки.
Этих двоих и Дирка оставлять здесь нельзя. То есть, можно и оставить – этих – а его вытащить наружу и закопать в снег, привалив сверху ветками и дровами, чтобы звери до весны не добрались до костей. Когда растает, вернусь и похороню его, как подобает.
Но при мысли о двух раздувшихся трупах в пустой хижине – как плоть сначала разбухает, потом распадается и опадает, обнажая кости, отравляя воздух вокруг – меня замутило.
Я и их вытащу.
Кроме того, кто знает, какая будет погода, что случится дальше, и не придется ли мне воспользоваться защитой этих стен.
Смени одежду, сказал Дирк.
На полу, возле свернутой валиком постели, валялась одежда парня, который драл индейца и едва меня не задушил. Как ни противно, а я ей воспользуюсь.
Я разделся до нижней рубашки, вытащил ее полы из-за пояса и потянул через голову.
Раздался мгновенный шорох, и по моему натянутому животу, боку, пояснице летуче скользнули холодные руки. Нож со свистом выскочил из чехла.
Я замолотил руками, стягивая с глаз пелену ткани и, бросая рубашку в сторону, увидел индейца. Он быстро отполз от меня и привстал на корточках. Скуластое лицо вспыхнуло жизнью, глаза сверкали, как черное стекло.
Нож он держал острием вверх.
Лучше бы я тебя не развязывал.
Я испугался. Конечно, я испугался. Теперь, чтобы убить меня или серьезно ранить, ему не надо приближаться ко мне. Живо представилось движение обтянутой мускулами руки – коричневая вспышка в воздухе. Летящий в меня мой собственный нож. Я знаю, как хорошо он заточен, заботливо.
И я разозлился. Я всегда злюсь, когда пугаюсь. И чем сильнее испуг, тем сильнее меня охватывает ярость.
Но я ничего не сказал, я сжевал слова, которые рвались наружу. Неразумно ругаться, когда у собеседника в руках оружие и он готов пустить его в ход.
Я зацепился за эту мысль, и сразу вслед за ней пришло понимание, от которого моя злость поутихла, наполовину лишилась силы. А вместе с этим ушла и половина сил, которые моя злость придавала мне.
Если бы он хотел меня прикончить, то сделал бы это сразу. Когда мой живот был обнажен и натянут и глазел на него впадиной пупка.
И вслед за этим в грудь ударило понимание, и злость содрогнулась, как глиняная стена под весом рухнувшего на нее дерева, и распалась кусками. Осталось только чувство вины и сильной досады – на себя.
Я поправил вздувшуюся ширинку, у него на глазах. На глазах у человека, которого до этого драли в задницу два таких же траппера, как я. Не обманывай себя, что они были другими, что ты лучше. Ты такой же, как они.
Он взял мой нож, чтобы защититься от меня. Если я вдруг тоже захочу его изнасиловать. Белый негодяй с вымазанным чужой кровью лицом.
Я помолчал в поисках нужных слов, которые убедили бы его сразу же, и ничего подходящего не нашел.
- Извини, - сказал я и развел руками.
Его руки вздрогнули, как птичьи крылья, и я мысленно оставил пометку – не делать лишних движений.
- Я тебе не сделаю ничего плохого. Мне это не нужно.
Мне очень хотелось добавить, что я не такой, как они, но я промолчал.
Индеец настороженно разглядывал меня, застыв, как оса в воздухе. Дыхание частило между полуоткрытых губ. Я надеялся, что он меня понимает.
- Отдай нож, пожалуйста. Он мне нужен для работы.
Вообще-то, я мог пойти и взять нож Дирка, но мне не улыбалось поворачиваться к этому парню спиной. И я привык работать своим ножом. Его рукоятка обточена для моей руки.
Я решился и сделал осторожный шаг вперед. Он живо отпрыгнул и приподнялся на согнутых коленях, наставив острие ножа на меня.
Я остановился.
Отлично.
Сознание опасности отрезвило и успокоило меня.
Я, конечно, виноват перед ним. Но не настолько, чтобы из-за этого с готовностью напороться на собственный нож.
Сделаем по-другому.
Я медленно оторвал ногу от пола и переместил назад. Потом, так же медленно - вторую. И так еще и еще. Я не понимал, что мешает ему бросить нож в меня. Может, боялся промахнуться?.. Он не мог не видеть, что я отступаю к лежащему на полу ружью.
Остановившись, я медленно присел, не спуская с индейца глаз, и выпрямился с ружьем в руках.
- Я не собираюсь стрелять, - раздельно сказал я. – Но я готов себя защищать. Положи нож на пол, и я опущу ружье.
Он молчал, оценивающе переводя взгляд с дула ружья на мое лицо и обратно.
- Клади нож, - я чуть шевельнул ружьем.
Я не ожидал, что он так сделает. Потому что это было полнейшим безумием.
Он перехватил нож острием вниз, вскочил и бросился на меня, занеся руку для удара.
Мои руки опять все решили за меня, и честь им за это и хвала, иначе бы я спустил курок.
Я ударил его стволом по руке, отводя от себя занесенный нож, бросил ружье и схватил индейца за запястье. Мы столкнулись грудь в грудь. Несколько круговых па, как в сошедшем с ума вальсе. Я зацепил его ногой за лодыжку и дернул на себя, и мы оба свалились на пол.
Он упал на спину с коротким злым криком. Нож вылетел у него из руки, он перевернулся набок и потянулся за ним, но я навалился сверху, прижав его спиной к полу, придавив к полу обе руки.
Он извивался и брыкался, как оживший древесный корень. Должно быть, он был ужасающе силен, если так дрался даже сейчас, когда был истощен и провел я не знаю сколько времени с выкрученными назад руками. Я едва сдерживал толчки его тела.
Я отпустил его левую руку и ударил кулаком в челюсть.
Голова мотнулась в сторону, и тело обмякло.
Тяжело переводя дух, я смотрел на его грязную скулу.
Потом он повернул голову и из-под век посмотрел на меня погасшими глазами.
- За что?.. – прорычал я. – Я же тебя спас!
О том, что мы с Дирком не подозревали о его существовании, а в хижину явились за мехами, я предпочел умолчать.
Он тяжело дышал. Грудь поднималась и опускалась, а вместе с ней и два круглых темных пятна с бусинами посередине – коричневого цвета.
- Ну?! – я сильнее сдавил его запястья.
Вдруг я почувствовал, как его тело шевельнулось у меня за спиной. Я сидел у него на животе, и его бедра коснулись моих подошв. Этот мерзавец расставил ноги.
Я сидел на его голом животе, и ниже пояса он тоже был в том виде, в котором выскользнул из матерниной утробы – а он расставил ноги!
В голове у меня зашумело от ярости.
Он ухмыльнулся – верхняя губа приподнялась, обнажив края кусательных костей – и снова пошевелился подо мной. Теперь уже не для того, чтобы вырваться. Он зазывно шевельнул бедрами. Черт возьми, своей голой задницей, которая проехалась по земляному полу.
И мое тело не замедлило ответить на его движение.
Я коротко зарычал от бессилия.
- Слушай, ты, - сказал я, проталкивая слова сквозь стиснутые зубы, - я сейчас тебя свяжу и подвешу. Ты этого хочешь?
Верхняя губа опустилась.
Паразит меня понял. Только вот меня или мой тон?
- Тебе что, нравится, что с тобой здесь делали? Ну так вот, мне не нравится. И мне нужно работать. Я тебя скручу, как рогожу, чтобы ты мне не мешал работать.
Он сдвинул брови, губы приоткрылись, теперь уже без следа ухмылки, и на лице отразилось глубочайшее унижение.
Вот и пойми.
- Послушай, - сказал я, успокаиваясь почти помимо воли, - если ты не будешь больше на меня нападать, я тебя отпущу. Не буду связывать.
Я подождал еще и переспросил:
- Не будешь нападать?
Он шевельнул губами, облизал их – язык медленно, прилипая, двигался по сухой коже.
- Хорошо, - сказал он.
Голосу предшествовал шипящий звук дыхания, как у разбитой гармоники.
- Что – хорошо?
- Нет нападать.
Я внутренне собрался – и поднялся одним рывком, проворно перекинул ногу через его тело и шатнулся в сторону лежащего на полу ножа.
Индеец не сделал попытки дернуться вслед за мной. Не глядя на меня, он опустил руки и неуклюже привстал на локтях.
Я сунул нож в чехол и, осторожно ступая, оглядываясь на него через плечо, отошел подальше. Я остановился над парнем с разнесенной головой, повернувшись к индейцу боком. Работа лежала передо мной, нужно было только решить, в какой очередности ее выполнять. Но на этом я как раз не мог сосредоточиться.
Наконец я, не скрываясь, повернул голову к индейцу. Он сидел, подогнув одну ногу, и смотрел на меня просящими о чем-то глазами.
- Тебе не холодно? – спросил я.
Он вытянул в мою сторону руку и опустил ее, не сводя с меня глаз. Это было похоже на приглашение подойти.
Я развернулся к нему.
- Что?
Он молчал.
Я подошел ближе и остановился в двух шагах от него.
- Ты нет убить, - сказал индеец, подняв ко мне лицо.
- Я не понимаю.
- Ты нет убить. Мато хотан убить.
- Не понимаю, - сказал я.
Он опять поднял и опустил руку.
- Ты мато хотан помогать. Ты друг умер мато хотан помогать. Ты нет убить.
Я присел перед ним на корточки. Усталые черные глаза оказались на одном уровне с моими.
- Ты не хотел меня убивать.
- Нет, - с силой подтвердил индеец.
- Зачем тогда взял мой нож?
Лицо индейца оставалось спокойным, но горло вздрогнуло.
- Мато хотан нет мужчина. Мато хотан нет жить.
Я помолчал.
- Мато Хотан – это твое имя?
Он резко выдохнул согласие и кивнул.
- И… ты хотел моим ножом убить себя?
Индеец не ответил, но красноречиво выпрямился и расправил плечи в знак того, что ему удалось донести до меня мысль.
Я хмыкнул, не удержавшись от кривой улыбки.
- Здесь много других ножей…
Его взгляд оживился, скользнул по грудам вещей, сложенных вдоль стены.
- Мато Хотан взять ножей?
Я встал и распрямился.
- Нет.
- Почему?
- Мне не хочется, чтобы ты умирал.
Его лицо приняло обескураженное и даже обиженное выражение – как будто он предлагал мне очень выгодную для меня сделку, даже в ущерб своим интересам, а я, неблагодарный дурак, отказывался.
- Ты больше легкий, - сказал он.
- Что?
- Мато Хотан умер, ты больше легкий.
- Мне будет легче? Не думаю, - я обернулся и показал рукой на кровавый раскардаш. – Мне надо их похоронить. Их и так трое, не добавляй четвертого.
- Мато Хотан взять ножей, уйти далеко, много. Нет Мато Хотан похоронить.
Я покачал головой.
- Послушай. Мой друг умер. Мы вместе жили, вместе охотились. Он был мой партнер. Теперь я один, а мне нужно как-то кормить себя, смотреть за лошадью, проверять ловушки, снимать шкуры. И позаботиться, чтобы меня не сожрали волки. Я не хочу быть один. Я бы хотел, чтобы мне кто-нибудь помог.
- Помог? – удивленно переспросил индеец.
- Ну да. Для начала вытащить их наружу, закопать, завалить дровами. Потом перенести эти меха к нам на зимовье. Они крали у нас с моим другом меха.
- Да. Они говорить он ему.
Я развел руками.
Индеец нахмурился, глядя перед собой.
Мне на самом деле не хотелось оставаться без него. Я представил, что в таком случае будет. Молчание. Молчание всю зиму и только скрип моих шагов по снегу. И сегодняшний вечер, если я останусь один, обещал быть длиннее всей последующей зимы.
Индеец поднял на меня взгляд и решительно кивнул.
- Хорошо. Мато Хотан помогать. Потом Мато Хотан просить ножей.
- Потом посмотрим, - ответил я.
И вот он стал подниматься. Я вдруг сообразил, что он голый – нет, я, конечно, давно это сообразил, - но во что он оденется, чтобы выйти наружу? И чем его занять, если придется оставить здесь?
Он между тем целенаправленно проковылял в своих почерневших мокасинах в дальний угол. Красивая задница, мускулы так и играют при ходьбе. Я даже пожалел, что ее придется прикрыть, но тут же одернул себя и посмотрел выше. Красивая спина, сказал я себе. И она действительно была красивой. Мускулы тонкие и крепкие, как витки каната.
Он наклонился над кучей барахла и стал в ней рыться, отбрасывая в сторону ненужное: штаны, рубашку, одеяло, обрезанное голенище сапога… Наконец откопал какой-то сверток. Выпрямившись, он одну за другой размотал добытые вещи и осмотрел их. Штанины леггинсов с бахромой и что-то вроде длинного вышитого полотенца. Все было сильно мятое. Индеец с видимой заботой разложил свою одежду на полу.
После этого он прошествовал мимо меня к стене у входа и снял с гвоздя смотанную кольцом веревку. Отмерив нужную длину, он подошел ко мне и молча протянул мне веревку на вытянутых руках. Он смотрел прямо и стоял прямо, а его коричневые соски смущенно смотрели в стороны.
Я перерезал веревку ножом.
Он принялся одеваться, и я счел за благо не таращиться, а заняться делом. Пока я был относительно раздет, лучше было сделать всю тяжелую часть работы, которая заставит попотеть.
Я перетащил все трупы к двери и сложил их ногами к порогу. Скверная работенка, скажу я вам.
Индеец тем временем облачился в свои индейские тряпки. Теперь вышитое полотенце закрывало его пах, свешиваясь спереди и сзади до колен. Красивый узор, красные и синие бусины, выстроенные прямыми линиями и углами.
Он поднял засаленное одеяло, которое я бросил возле него, и, к моему удивлению, накинул его на себя, продев голову в прореху посередине. Клочья ваты окружили его шею, как остатки голландского воротника.
- Погоди, - сказал я.
Он поднял голову и посмотрел на меня.
- Ты что, так и пойдешь?
Он огляделся, словно спрашивая – а как еще? – и снова уставился на меня.
- А руки? Надень хотя бы рубашку. Все-таки не лето.
- Мато Хотан нет рубашка.
Нет, так будет.
Лысый, к счастью, был в чем мать родила, когда набросился на меня. Таким образом, вся его одежда осталась сухой и чистой. Ну, чистой, в смысле… ну, вы понимаете.
Я поднял с пола его байковую рубашку и свитер и протянул их индейцу. Тот оскалил зубы и зашипел на меня.
- Я тебе пошиплю! Надевай. А то околеешь прежде, чем дойдем до типи. Хорош будет помощничек!
Его лицо дергалось, стянутое злобной гримасой – и, черт возьми, я его понимал… Облив меня с ног до головы презрением, он выхватил из моей руки свитер.
Ну, хоть так.
Я накинул на себя рубашку и ушел к разворошенному индейцем шмотью, где раньше заметил еще одну. Должно хватить для тепла. Возле выхода висят на стене две куртки. Одну как раз отдам этому Пятнице, другую возьму себе.
Когда я обернулся, застегивая пуговицы, индеец, в свитере и накинутом поверх него одеяле, обвязывался вокруг пояса кожаным ремешком. Я даже не заметил, откуда он его достал.
Так что одна куртка осталась на гвозде. Вторую я надел на себя, а шею замотал обнаруженным в ее рукаве шарфом. Все, что было надето на мне теперь, воняло чужим потом. Но это было лучше, чем замерзнуть.
Мы захватили лопаты и вышли наружу.

Снаружи было темно и морозно. Через час, когда луна взойдет выше, отраженный от снега свет четко обрисует притаившиеся ели, утонувшие в снегу кусты, переливы сугробов – но пока луна угадывалась только по слабо светлеющему над лесом краю неба, а на земле все было смутно и зыбко. Зато воздух был чистый. После зловонной духоты хижины он омывал лицо, как талая вода.
Я несколько раз набрал горстью снега и отер им лицо. То, что осыпалось с моей ладони, оставалось темнеть у моих ног неподвижными крапинами.
Я вернулся в дом и вынес наружу лампу. Она отбросила на снег желтоватый свет, сообщая темному застывшему лесу домашний уют, которого не было в оставленном ею доме.
- Где у них поленница? – спросил я, обернувшись к индейцу.
Он указал рукой.
Мы обошли хижину и остановились у стекающей со стены груды дров, заметенных снегом. Индеец, после недолгой возни, пристроил лампу на поленнице, и мы принялись копать.
Лопаты без труда погружались в снег, выбрасывая его наружу сахарными взрывами.
Ему мешали волосы, свешиваясь вокруг головы каждый раз, когда он наклонялся. Я хотел было посоветовать ему, чтобы он их чем-нибудь завязал, но он меня опередил. Воткнув лопату в снег, он выпрямился, перекинул волосы на одну сторону, скрутил их канатом, а этот канат закусил.
Я не нашелся, что сказать.
После этого, махая лопатой, я иногда случайно смотрел на него, и всякий раз придавленный зубами черный жгут притягивал мое внимание. Не знаю, что в этом было такого, кроме того, что нормальные люди лучше воспользуются шнурком – но я вдруг почувствовал внизу живота подозрительные токи и стал размахивать лопатой в два раза резвее.
Выкопав яму, мы одно за другим перетащили и сложили в нее все три тела. Дирк оставался лежать в одной связке с теми, кто его убил. Я мысленно попросил у него прощения. На то, чтобы вырыть для него отдельную яму, у меня просто уже вряд ли хватило бы сил.
Но я все же постарался набросать между ним и этими двумя побольше снега.
Мы забросали яму и обрушили на нее сверху поленницу. Волки теперь останутся на бобах. От медведя-шатуна или, не дай Боже, росомахи вряд ли поможет, но, может быть, тела замерзнут прежде, чем зверье успеет почуять их запах.
Я принес из дома ведро с водой и опрокинул его на дрова. Назавтра надо будет вернуться еще, развести костер и натопить воды достаточно, чтобы поленница превратилась в ледяную гору, которую сокрушить сможет только весна. А весна у подножия леса наступает поздно.

В хижине, при желтоватом уравнительном свете керосинки, я отобрал тридцать шкурок, сколько, если вольно прикинуть, они у нас утащили добычи из силков. Получилось как раз чтобы нагрузить мешок.
Индеец не смотрел, как я собираюсь. Он сидел у стены возле дверей, свесив голову на сцепленные руки. Я подумал и добавил к грузу еще пару сапог.
Возле двери на гвозде висела дымчатая лисья шапка. Я поглядел на бедный затылок, которым у меня на глазах протирали стену, взял шапку и накрыл ею разделенные пробором волосы.
Краснокожий вскинулся, сдернул шапку с головы, уставился на нее, потом, задрав лицо, на меня. Помятое, непослушное мускулам лицо человека, выхваченного из сна.
- Пойдем, - сказал я.
Он оглядел поклажу у меня в руках, опустил голову и обеими руками надел шапку, после чего поднялся на ноги.
Я нацепил ему на плечи мешок – он стоял, доверчиво повернувшись ко мне спиной, и ждал, когда я закончу возиться с веревками – а затем завязал их концы у него на груди. На поясе закрепил патронташ Дирка, а в руки безбоязненно дал два ружья.
Нужно сегодня унести как можно больше. Остальное завтра. Я не грабил мертвых, это была мера предосторожности. Если кто и наткнется на эту хижину, я меньше всего хочу, чтобы он нашел здесь готовое оружие.
Себе я взял патронную сумку, второй патронташ, ружье и винтовку.
Затем я открыл дверь и оставил у порога погашенную лампу.
Когда мы вышли, я подпер дверь рогаткой, прислоненной тут же к стенке, и впереди индейца зашагал по снегу через лес.

Луна уже взошла высоко, и каждый клочок снега, на которые не падали тени деревьев, светился, как тусклый матовый плафон. По распадку, вдоль которого мы спускались в ложбину, бежала извилистая, неподвижная белая река. Мы шли в тенях, она мерцала рядом. За мной слышался скрип шагов и натужное дыхание. Хорошо, что я возвращаюсь не один. Пусть и с самым странным компаньоном из всех возможных.
Иногда мне думалось, что бы такое сказать, какой бы еще предлог изобрести, чтобы не давать ему ножа. Странно, что он вообще спрашивал моего позволения для такого личного дела. Может быть, он считал, раз я спас ему жизнь, теперь она как бы отчасти принадлежит мне. А может быть, так он, на странный манер, проявлял вежливость. Или благодарность. На самом деле хотел помочь. Или выплатить долг. Черт его знает. В любом случае, я не собирался быть столь же благородным с ним. Я уже раз надавил на то, что спас ему жизнь. Если придется, я буду давить на то же место и дальше.
Некоторые любят жить в лесу без напарников. Это самые сильные люди, настоящие камни. Мне до них далеко. И даже они вряд ли проводят свой первый охотничий сезон в одиночестве.
В какой-то момент индеец мог решить, что лимит вежливости исчерпан, и ему не надо больше спрашивать меня, чтобы уйти в глубину леса с ножом в руках. А если я попытаюсь ему помешать, он сделает так, чтобы я не мешал.
Когда мои мысли сворачивали на эту тропинку, я отгонял их. Делать это было не трудно: лес вокруг был таким огромным, таинственным, молчаливо-живым, что беспокойство о собственной жизни поневоле отступало.
Мы вышли на дно ложбины. Летом по ней бежал ручей; сейчас он спал, замерзший в своей каменистой вене, придавленный одним длинным сугробом. За тем берегом сугроба стояла роща осин. Деревья сцепились голыми ветвями. Холодный свет стекал по их стеклянным стволам, пятнами падал на снег, а пустоту между пятнами заполнили тени. На этом берегу, вдоль которого мы шли, поднимаясь по течению ручья, возвышались заснеженные ели. Над елями было лунно.
Когда заговорит, тогда и посмотрим.

Типи возвышалось на опушке леса, как еще один увенчанный кустами сугроб, только ребристый и непомерно высокий. Там внутри сейчас было пусто. Теперь, когда я знал, что один из прежних обитателей типи никогда больше сюда не вернется, само жилище предстало передо мной другим, каким-то посторонним, едва знакомым. Как будто я когда-то видел его лишь мельком и сам не приложил руку к его возведению.
Мы протопали по снегу до типи и вытоптанной перед ним площадки.
Прежде чем войти внутрь, я озаботился тем, чтобы осветить себе путь. Я снял с плеч винтовку и ружье и, откинув дверь, толкнул их внутрь, дулами от себя. У порога мы с Дирком всегда оставляли керосинку. Я зажег ее от спички и поставил внутри у входа.
Индеец молчаливо следил за моими действиями.
Я взял у него ружья.
- Давай, - сказал я и повел головой в сторону входа. – Заходи.
Он поглядел на палатку.
- Кто типи ставить? – спросил он.
- Я и мой друг.
- Давно ставить?
- Этой осенью.
Он опустил голову, как будто раздумывая.
- Заходи же, - сказал я.
Индеец поднял глаза. Я заглянул в них и понял – ну всё. Сейчас будет.
- Мато Хотан помог, - сказал он, спокойно двигая губами. – Мато Хотан взять ножей?
- Нет.
Он чуть приподнял брови.
- Еще рано, - сказал я.
Он перевел взгляд куда-то мне на грудь. Я не двигался, ожидая, что он сделает дальше.
Индеец молча пригнулся и забрался в типи через продолговатый проем.

И вот теперь он сидит, подтянув колени к самым ушам, и прячет лицо под волосами. Как только воздух немного прогрелся от костра, он с отвращением скинул с себя и одеяло, и свитер. Остался в набедренной повязке и леггинсах. Они больше открывали, чем одевали. Голая кожа бедра виднелась слева и справа от ремешка, от этого почему-то казалась более голой, чем если бы на ней не было вообще ничего. Кто ж вам придумал такой худой чехол для задницы, воины прерий…
Костер горел жарко, к отверстию вверху поднимался прозрачный сухой дым.
Я не стал раздеваться. Сперва нужно было кое-что сделать.
Я отнес свитер и одеяло в земляной сарай, который мы с Дирком соорудили тут же возле типи, выкопав углубление в небольшом холмике. Скверные тряпки сожгу, когда до этого дойдут руки. Сейчас заниматься разведением костра снаружи – слишком поздняя ночь.
Вернувшись в типи, я от неожиданности застыл возле порога.
Когда я уходил, то на полу лежал кусок черной фланели, которой я протирал ружья. Теперь индеец сидел, накрыв этой фланелью голову и шею до самого загривка и склонясь еще ниже.
У меня к горлу подкатила горячая судорога. Что же мне с тобой делать, парень?.. Как мне тебе помочь?.. И то, что они с тобой делали, что случилось с тобой… это… я не мог придумать, что «это». Только слушал колотящееся сердце.
Делать с ним я, до поры до времени, ничего не стал, а вместо этого занялся приготовлением ужина. Разогрел хлебцы и пеммикан, поставил на костер снег в ведре. Мелкий сугроб быстро оплыл, оставив меньше четверти ведра воды.
Я заварил кофе. Негустой. Была надежда, что он шевельнется, оживится, почуяв запах кофе, но он все так же сидел под своей жаркой черной тряпкой, прижимая руки к себе.
Я прихватил ручку кружки носовым платком и налил кофе из чайника - звук струи, льющейся в металлическую посуду, показался слишком громким, говорящим. Поглядывая на индейца, я намешал в кофе сахара и осторожно, двигаясь в полуприсяде, подобрался ближе к нему.
Я уселся перед ним на подстилку, держа кружку перед собой.
- Эй, - тихонько позвал я. – Выпей кофе.
Он не пошевелился. И он мог сидеть так целую вечность, пусть у меня в руках кофе остынет хоть сто раз.
- Сними с головы тряпку, - сказал я тем же тоном. – Здесь ведь хорошо натоплено.
Еще подождав, я добавил:
- И, вообще-то, это моя тряпка. Я ей протираю ружье. А ты ее присвоил. Тебе не кажется, что это как бы нехорошо?
Ответа не было. Я решил, что нужно проявить настойчивость. Нагнувшись вперед, я свободной рукой дотянулся до фланели. Конечно, так приставать небезопасно. Но кофе-то его надо было напоить. Кто знает, сколько он не ел. И не пил. А человеку надо есть и пить, даже если ему хочется выть на луну.
Я взялся за тряпку двумя пальцами, подождал и осторожно потянул ее у него с головы. Она отползала к темени, тянула за собой волосы, показывая светлеющую кожу в промежутках между спутанными черными прядями. В груди у меня все замерло, весь перед тела стянуло, как будто я сидел в засаде, держа на мушке дикого кабана, и боялся, что чей-нибудь выстрел прогремит раньше.
Наконец тряпка соскользнула и повисла, защемленная моими пальцами. Час от часу не легче. Его лицо было закрыто волосами не хуже, чем тканью.
- Эй, - сказал я пересохшим горлом.
Я положил тряпку на пол, снова вытянул руку и коснулся кончиками пальцев его виска. Медленно-медленно, осторожно, как открывают дверь в подвал, я повел руку в сторону, отодвигая тяжелые пряди.
Из-под них повеяло жаром – это ощутила внутренняя сторона моего запястья.
Что я ожидал там увидеть? Тотемную маску, в которую превратилось лицо обыкновенного, но очень расстроенного индейца?.. До того расстроенного, что это было чересчур для простого смертного.
Он поднял голову и повернул ко мне мокрое от пота, но бескровное лицо. Оно было до того усталым, это лицо, постаревшее и осунувшееся за какой-нибудь час…
Я понял, что мне не нужно его опасаться, и мои плечи и грудь облегченно расслабились.
- Эй… - это уже был не оклик, а просто слово, заменяющее много слов. Мне пришлось бы очень долго их выговаривать, а смысла в них было бы мало, не говоря уже о пользе. Что ж ты так паршиво выглядишь, парень. Ну нельзя же так. Я тебя понимаю, но бросай-ка ты это дело…
Я опустил руку.
- Отпускай меня, - сказал Мато Хотан. – Пожалуйста.
Его глаза смотрели умоляюще.
- Отпускай меня, - повторил он с силой. – Дай Мато Хотан уходить. Мато Хотан хотеть помог, много. Нет может. Мато Хотан нет жить. Всё тяжелый. Небо смотреть тяжелый. Дышать тяжелый.
Я сжал губы, жалея, что не могу помочь ему взглядом. А слова упорно не хотели ко мне приходить.
Он ждал моего ответа, сильно дыша через открытый рот.
- Не уходи, – сказал я.
- Нет жить. Мато Хотан нет мужчина.
- Глупость.
Он опять покачал головой.
- Что они Мато Хотан делать – он нет мужчина.
Его голос под конец фразы упал, исчез – как будто его затянуло в горло, как в полную грязи воронку, и он там сразу перестал шевелиться, скрючился, почернел и умер.
Мато Хотан опустил глаза.
Я смотрел на него, покусывая нижнюю губу. Потом поставил кружку на пол.
- Дай руку, - сказал я.
Он взглянул на меня подозрительно и хмуро.
- Зачем?
- Просто дай.
Помедлив, он положил на мою ладонь квадратную, тяжелую кисть, на которой вены змеились по ровным лучам пястных костей.
Я оглядел эту кисть, провел пальцами по крупным, когда-то давно разбитым костяшкам, затем осторожно перевернул ее. Испод ладони был таким же мощным, как ее тыл. Не особенно мясистым, но с четко обрисованными выпуклостями. Кожа розоватая и грубая, на ней много мозолей и мало морщин.
Я погладил большим пальцем середину его ладони и взглянул на него.
- Что? – спросил он.
- Ты очень сильный, - ответил я, отпуская его руку.
Он снова спрятал ее в сгибе между животом и бедром.
- Нет помогать, - хрипло сказал он.
- Никому бы не помогло.
Мы оба помолчали.
- Послушай – то, что они с тобой делали – это… хрен знает, что это такое. Это ужасно. Но я не думаю, что ты из-за этого не мужчина.
- Ты думать, - утвердительно сказал он.
Я молчал, не понимая.
- Ты хотеть Мато Хотан, как скво, - пояснил он без всякого ожесточения. - Мато Хотан видеть, - он прикоснулся указательным пальцем к нижнему веку, опустил руку и многозначительно кивнул. – Ты видеть, что они делать Мато Хотан, и ты тоже хотеть.
Голова у меня запылала, как майский костер – чуть уши не отвалились.
Ну конечно, а на что ты надеялся? Конечно, он запомнил, как ты лапал себя за промежный шов.
- Нет, - сказал я. – Все не так. Ты мне просто понравился, Мато Хотан. Ты понравился моим глазам. Но там было для этого неправильное место, и мне жаль, что мое тело услышало мои глаза, а ты это увидел.
Не знаю, когда я успел нахвататься индейской манеры разговора – разве что мне ее одолжил мистер Купер, - но она, оказывается, славно подходила для таких щекотливых ситуаций. Объяснить очень сложное, разъяв его на детские слова.
- И ты не думай, пожалуйста, что ты мне понравился потому, что я увидел в тебе женщину. Нет. Это потому, что мне иногда нравятся парни. Особенно такие, как ты.
Его веки чуть напряглись.
- Сильные и красивые. Ты красивый, Мато Хотан.
Он молчал. Похоже, особой радости ему мое признание не доставило, но и не разозлило. Он как будто растерялся.
Я вдруг почувствовал, что все это начинает отдавать одним из тех романов, которые так любила читать вслух моя матушка.
- Только тебе надо вымыться, - сказал я.
Он отвел взгляд и некоторое время разглядывал свои колени.
- Да, - сказал он. – Мато Хотан понимать его запах. Мато Хотан давно нет понимать запах.
Да уж. Там был не воздух, а яд. И он задурманил мне голову.
- Потому нет отпускай меня? – тихо спросил индеец.
- И поэтому тоже. И вообще, это как-то не здорово – только что я сижу, разговариваю с человеком, а потом раз – и его нет. Еще и с моего разрешения.– Я посмотрел на кружку, которая стояла передо мной. – И я тебе уже говорил – мне очень нужна помощь. Я тебя не обманываю.
Он помолчал, водя взглядом по стенкам типи.
- Мато Хотан знать, как убить его. Мато Хотан нет знать, как жить, - он повернул ко мне лицо. – Ты помогать.
Я?
- Мато Хотан ты помогать.
Парень, я не знаю, что в таких случаях делают. Я не врач. Я не священник.
Я хотел сказать ему об этом, но посмотрел ему в глаза и не стал ничего говорить.
Если я не могу тебе помочь, то останется только отдать тебе нож. Своими руками.
Ну что ж, тогда придется что-нибудь придумать.
Самое простое.
Для начала мы поужинаем. А в это время нагреется вода, и ты вытрешь с себя тряпкой часть грязи, которая на тебя наросла я не знаю за сколько недель. А я смою со свой головы рога из волос и засохшей крови. Потом мы будем спать. А завтра вечером, после того, как сделаем всю необходимую работу у хижины, мы вернемся сюда, я разожгу огонь и растоплю снег на воду, и ты вымоешься уже как следует, и твои волосы не будут липнуть к спине.
Мы будем работать, много, на морозном воздухе, и он постепенно вынет из твоей груди яд. Потом настанет весна, когда все просыпается, а за ней лето. Мы уйдем отсюда куда-нибудь на берег большой реки. Ты будешь купаться в реке, и ее прохладная вода омоет твое тело, день за днем смывая с него все, что тебе хочется забыть.
Но это будет летом.
- Я помогу, - сказал я. – Ты только слушайся меня.
Я протянул ему на ладони кружку – ее дно до сих пор приятно согревало кожу. Он изучающе посмотрел на меня, взял кружку за ободок, поднес к губам и осторожно отхлебнул. Его лицо слегка сморщилось, но не с отвращением, а как будто от непривычной яркости вкуса. Он облизал губы и отпил еще.
- Скажи, Мато Хотан – это что значит?
- Мато, - сказал он. – Медведь.
- А Хотан?
Он оторвался от кружки и внимательно осмотрел внутренность типи, ощупывая глазами каждый предмет. Видимо, не нашел того, что нужно. Несколько неуверенным жестом он поднял руку к лицу, прижал указательным пальцем внешний уголок глаза и скосил глаза в сторону от меня.
Я пожал плечами.
- Не понимаю.
Тогда он задрал голову, приоткрыл рот и пальцем подпер верхние зубы.
- Зубастый?
- Нет, - сказал он. – Как зубы. Как снег.
- Белый!
Но Мато Хотан не знал слова «белый». Тогда я дотянулся до жестянки с сахаром, открыл ее и показал ему зернистый порошок внутри.
- Как сахар, - сказал я.
Он удовлетворенно кивнул.
Мне вдруг представился белый медведь. Такой же, как здешний бурый, только весь белый, без единого темного волоска. И совсем не злой. Не шатун с ввалившимися боками, готовый задрать первое встречное мясо – а толстый и сытый, с густой шерстью, он бродит просто потому, что ему нравится гулять зимой по лесу. Я представил, как он бредет по заваленному снегом бурелому, принюхиваясь к спящей под сугробами живности и проходя мимо; трется плечами и грудью о снег, выпятив вверх подушку зада с пушистым кругляшом хвоста, отдыхает на пригорке, сидя как человек, сутулясь и расставив толстые задние лапы…
- Белый медведь, - сказал я, не в силах удержаться от улыбки.
Он отвернулся, кажется, немного обиженный моим весельем, и снова принялся пить кофе.